Разум человеческий

Чего они боятся?
Простых мыслей. Нелицемерия. Резкости. Открытого смеха. Правды. Любви.
Любви.

О ком это я? Да. О ком?



ГОРОД НА ЛАДОНИ

Я – ребёнок. Ладони мои пластилином подлаживаются под очертания города.
Деревья, подъёмные краны, бело-розовые башни новостроек и сталинские тяжеловесы, три одиноких таджика в солнечных спецовках, автомобильчики, снующие взад-вперёд, даже ресторан с непонятным названием и грузинским выговором «Пэщера» – всё это прилепляется к моим податливым ладоням и гудит, и звенит, и клаксонит...

– Красиво! – хриплю я… ангина!
– Что? – переспрашивает город или кто-то ещё.
И облака, словно дым из огромной трубки.
Ну да! Это же великан на окраине города прилёг в лесочке и раскурил свою великанскую трубочку: пых-пых, пых-пых...

Сколько зла на свете. И зачем?
Сколько обиженных. Почему?
Сколько ранимых. Не надо!

Я – ребёнок.
Стою у окна и представляю: вот я барабаню мячом по стене, по такой невысокой кирпичной стене, за которой мои пластилиновые ладони обнимают город.
Мяч перелетает через ограду, я стою в раздумье, лезть за ним, не лезть?..
Я дёргаю плечом:
– Да ладно! Потом...
Я поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов и бегу к великану.
С ним, наверное, веселей.
Великан рад. Мы любуемся городом.


ГАРБАНДОС

Ночная птица Гарбандос скользнула вниз,
узрев владыку Тьмы. Пустой карниз
за Гарбандосом тщетно прогремел.
Покой слепого старца мой удел.

Петь песню? Я отпел её давно...
Пить пиво? Нет – разбавлено вино...
Милее девы юной – вещий сон,
познавший тайны миллиона жён.

Покой младенца нынче ваш удел,
с карниза ворон Гарбандос слетел.
Ночною птицей, как святым крылом,
укрылся город ненасытным сном.


А ТЫ ВИДЕЛ ПАМЯТНИК ОКУДЖАВЕ?

Мы столкнулись в подземном переходе.
Даже не так.
Не понимая, чем заняться в жизни, я приткнулся к газетному киоску.
В общем-то, газеты, журналы и прочая макулатура мне безразличны.
Я водил по ним взглядом, по этим бумажным холодным сплетникам, и чего-то ждал.
Чего, Господи?..
Тут она и обрушилась на меня:
– КарЭнчик, ты?!!
«Ну – я», – подумал я, а сам фальшиво завопил:
– Викуля! Мать-перемать! Сколько лет?!
Она раскраснелась.
Женщина в кепке хмуро оттеснила меня от прилавка:
– Вы покупаете, нет?..
Мы вышли из перехода прямо на Арбат, так – болтая о всякой ерунде: «Как Ликочка?» – «Как Стас?» – «Как Серёжка?» – «Как ребята?» – «А я в университет поступила!» – «Да ты что?!» – «А мы купили новую квартиру!» – «Иди ты!» – «Триста квадратных метров!» – «Да ладно!» – «У Стаса своё рекламное агентство!» – «Ну вы даёте!» – «А ты видел памятник Окуджаве?»
После этого вопроса мне почему-то захотелось совершить два поступка; первый заключался бы в том, что я со всего маха шлёпаю её по узкой заднице с воплем, к примеру, следующим:
– Вика! Ёпрст! Ты чего, забурела?!!
А второй поступок – я закрываю глаза, открываю – и этой дуры нет и в помине, как, впрочем, и всего остального – Арбата, запруженного бездельниками и циничными продавцами размалёванных матрёшек, серого бензинового неба, глупых витрин, гама и небесного безмолвия.
Господи, она тащит меня к Окуджаве...
– КарЭнчик, ну что ты такой грустный?
Я возвращаюсь в тартарары.
– Правда, мило? – она кривится в улыбке.
– Правда, – киваю я, рассматривая Памятник.
Окуджава виновато улыбается.
Через десять минут мы уже едем в метро.
Ещё через двадцать – она вталкивает меня в свой шикарный вертеп, обклеенный золотистыми обоями и умопомрачительными рекламными щитами.
Господи, прости мне мою податливость. Что же ты так? Я просто разглядывал прессу...

Никто не знает?
Есть там у Булата Шалвовича какая-нибудь бардовская отповедь таким, как я – потерянным и раздосадованным вшивым интеллигентам?


ПЕСНЯ ПТИЦЫ ГАРБАНДОС

Ветер,
помоги мне добраться до скал,
чтоб на камень счастливый упал.
Ветер.

Камень,
я бы смог уберечься от бед,
мхом поросших за тысячу лет.
Камень.

Беды,
где найти мне забытых друзей,
может, станет тогда веселей?
Беды.

Братья,
что так мало вас нынче со мной,
треплет души не ветер морской?
Братья.

Ветер,
не гони мой корабль во мрак,
будто я не поэт, а дурак.
Ветер.

Песня,
я пою тебя в призрачный час,
светоч мой всё ещё не погас.
Песня.


ЛЕЖИШЬ УТРОМ...

Лежишь утром и думаешь:
– Вот это вот новый день.
Перед носом стенка.
Хлоп глазами – стенки нет. Хлоп – стенка есть. А лет сколько и не помнишь. Как в детстве. Хлоп – нет стенки. Хлоп – есть стенка.

Подруга наша из Литвы, учительница. Возвращается вечером от психов, ложится на диван и смотрит в потолок. Час, полтора. Хлоп – потолок в трещинках, хлоп – нет потолка, хлоп – трещинки, хлоп – без трещинок...

Сейчас встану…
Выпью чая с молоком. Кофе не пойдёт – ангина затравила. Кофе я Лике поставлю...
Да... Вот встану, ополоснусь, зубы избавлю от ночной гадости, пса накормлю курицей-гречкой...

– Нет, – сказал ветеринар, – нельзя яблоки, только гречку и курицу. И сыр нельзя. Ничего нельзя. Я же говорю.
– До конца жизни?! – я грустно хмыкнул. – Только гречку и курицу?
– А это обязательно, что-то ещё?
– Да нет, как скажете...
– Гречку и курицу!!!

У пса нашего какая-то там почечная недостаточность. Рвало его безбожно, три месяца назад помирал. А сейчас ничего, даже на девочек заглядывается, старикашка...

Да... вот встану сейчас, может, манку сварю. Сыну. Он любит кашу. Ему шестнадцать уже. Высокий. Жизнерадостный. Песни пишет. Чудесные, приглядишься – наивные, корявые ещё, но талантливые. Можно сказать, одухотворённые желанием дать миру по шее...

Вот, в общем-то, и встал. Голуби с карниза срываются, воробьи орут, синички.
Жучки ползают по окну, отбойный молоток долбит древний асфальт, солнце мир озаряет надеждой.
Пошёл я жить себе дальше.
Вроде и горлу получше.


ВОЛЧИЙ КУБОК ГАРБАНДОСА

Волчий Кубок – Гарбандосу печаль,
вот она – Дальняя Даль.

Устлан сражением трапезный стол,
в чашах кровавый рассол.

Сколько сердец, сколько падших голов –
сколько покинутых снов!

Девичьи слёзы рекою текут,
бремя пустое несут...

...Волчий Кубок – Гарбандосу мечты,
памяти бледной цветы.


СЕРЁГА

Сидел я на лавочке, пригорюнившись. Жизнь казалась не милой. Пьян я был и молод.
– Ты чего, парень? Перестань! – сказал мне хороший такой чувак, невесть откуда подваливший. – Ты – что, братишка? В соплях ты?
Я отвернулся.
– Пей! – он сунул мне под нос бутылку с портвейном.
Я отпил и захлебнулся дешёвым вином.
– До дна пей!
Я опорожнил бутылку.
– Вот так-то! – обрадовался ангел. – И не кисни, понял? Меня Серёгой звать. Запомнил, нет?
– Да, – ответил я, сдерживая рыдания.
– Легче стало?
– Да...
– А ты знаешь, братишка! Я ведь с Володей пил! С самим Вовой... – сказал он и улыбнулся, мудро так.
– С каким Вовой? – спросил я.
– С Володей... – повторил он. – И не кисни, понял, нет?!
Он отобрал у меня пустую бутылку и ушёл, в кусты.
Я посмотрел на небо.
Звёзды появились.
Впереди меня ждала жизнь, странная, долгая, порой сентиментальная.
Я вздохнул поглубже и побежал. К Лике, которая маячила в конце аллеи.


ЭЙ, ГАРБАНДОС!..

– Эй, Гарбандос, оглянись назад!
– Часу я рад!..

– Эй, Гарбандос, счастлив ты, значит?
– Счастье маячит...

– Эй, Гарбандос, спой-ка нам песню!
– Выживу если...

– Эй, Гарбандос, сколько осталось?
– Самая малость...

– Эй, Гарбандос!
– Я.


МОЖЕТ, ЕЩЁ И ВСТРЕТИМСЯ

Притормозил задрипанный такой синий «Жигулёнок», и пожилой дядька за рулём хмуро бросил:
– Куда?
Я торопливо принялся объяснять:
– Мне сначала в типографию, это здесь, в Потаповском, за углом...
– Ну.
– Тираж забрать, это быстро, минут пять, а потом на склад на Рябиновую. Это...
– Знаю. Сколько?
– Триста. Больше не могу.
– Садись.

Во дворе типографии, пока я суетился, скакал от эстакады к автомобилю и забрасывал в кузов газетные пачки, дядька равнодушно разглядывал воробья, клевавшего спичечный коробок.
«Странный воробей, – подумал я. – Да и мужик этот странный... Да ладно, через час я его больше никогда и не увижу... Наверное... не увижу... хотя всякое бывает... Может, и встретимся, чёрт его знает...»

Взопревший я втиснулся на сиденье рядом с водителем.
И мы поехали!..
Как Юрий Гагарин.
Сколько раз я занимался в своей жизни этой ерундой – экспедированием собственной газеты – столько раз в голове моей садовой и звучала эта фраза:
«Поехали! Как Юрий Гагарин!..»
Дурдом..

Хмурый дядька молчал практически полдороги, а на пересечении Ленинского и Ломоносовского произнёс следующее:
– У меня, между прочим, два инфаркта было. На пенсии я.
«Так, – подумал я. – И что?»
Угадав мою мысль, пенсионер добавил:
– А ничего! Не бойтесь, довезу.
«Ну да, – подумал я. – А если стукнет тебя, болван, третий инфаркт, куда жать?»
Я ведь с машинами на Вы. Езжу в общественном транспорте или просто передвигаюсь пешком.
– Не стукнет, – заверил меня дядька-телепат. – Не должно.

Больше он не проронил ни слова.
У склада я разгрузил свои пачки, отдал дядьке три сторублёвки, он их сунул в нагрудный карман своей вьетнамской сорочки и на прощание сказал:
– Я от рака помру. У нас все в роду от рака помирали. Ну, бывай!..

Я шёл по Рябиновой улице и бормотал:
– Вот дед, а... Может, ещё и встретимся... встретимся...


ЗАПРЕТ. ГРЕХ ГАРБАНДОСА

...Гарбандос не заметил их,
пролетел в зачарованный мир,
трепеща, к подолу приник.
После этого начался пир.

Вожделенью предела нет.
– Я желаю его!
– Желай!!!
Сумрак – северный это свет,
солнце сгинет, ворон считай!

Гарбандос не услышал их…
– Губы, груди, глаза – что ещё?!!
– Я люблю!.. – шёпот, словно рык.
– Я люблю!!! – страсть пылает свечой.

В этот миг тени встали вкруг,
Мрак сгустился, исчезла свеча!..
Лишь какой-то несносный звук
пал на темя ножом палача:

– Ах!..
– Нельзя нам любить, прощай!..
– Ах!..
– Ты – птица Святой Простоты!..
– Ах...
– О ком-то ещё мечтай!..
Короли мы Грядущей Мечты!!!

Тени птицу терзали ночь,
потрошили, наверное, век.
Наконец, сомнения прочь:
повеление – НЕ ЧЕЛОВЕК!

Вот прощение Тьмы и Небес –
Серым утром голубь воскрес...


РАЖ

Да. Верно. Я испытываю сильнейшее возбуждение, когда присутствую при рождении глупости.
Она окрыляет.
Я воспаряю к небесам и бросаюсь сверху этаким коршуном!..
Глупость трепещет.
Она съёживается до состояния совершенно неразумного птенца, она даже не пищит и пялится на ужасную тень, которая вот-вот обрушится из-под облаков и слопает с потрохами.
Бедная глупость! Чего страшится она?

Стоял я у перехода. И не я один.
Рядом, к примеру, возвышался импозантный негр-студент в бейсболке. Ждали мы зелёного светофора.
А бабулька – сухонькая, полусогнутая старушенция, как шла, так и пошла сквозь трассу, вроде бы пустую. И глядела она при этом вправо, а слева нёсся на неё «Жигулёнок» и тормозил из последних сил и мата, со скрежетом и стиснутыми до крошки зубами, и вонзился он в пустоту в сантиметрах пяти от старушенции, а та и бровью не повела, не вздрогнула даже, глухая, видно, старушка попалась...

Лично у меня всё провалилось куда-то в район пупка.
Смотрю на негра. Тот бормочет на чистом русском:
– Ни хрена себе!
Я говорю:
– Мимо нас ведь смерть пролетела, а?
Негр осклабился. Да и я тоже. А что нам ещё оставалось?
«Жигулёнок» как стоял, так и застыл в ступоре.

Загорелся зелёный.
И мы пошли глупцами в собственную жизнь.
СпрОсите:
– Почему глупцами?
– Глупцами, а кем же ещё?


РАЗУМ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ

Гарбандос предложил:
– Впереди длинная ночь. Дела подождут. Поговорим просто так.
– О чём? – спросил я, поудобнее устроившись на соломе.
– Можно о звёздах.
– Можно, – согласился я, окинув взглядом пещеру.
Искры взлетали к своду, напоминая созвездия…

– Знаешь ли ты, что такое звёзды? – спросил Гарбандос.
– Души героев, – ответил я.
– Ха! – Гарбандос клацнул клювом.
– Что же? – спросил я.
– Слушай, – сказал Гарбандос и продолжил...

...В те времена, когда не было на земле ни солнца, ни луны, и люди не владели разумом, явился к ним я – голубь Гарбандос. И увидев меня, безумный вождь людского племени, ползавший в глине вместе с остальными, воздел ко мне руки, прося о чём-то, не обладавшем ни именем, ни тем более заклятием, но наполнявшем тревогой его пустую душу.
– Нет, – рассуждал я, – мне не следует наделять этих несчастных искрами, мерцающими во мраке Незнания, ибо существа эти – вижу я будущее их – не смогут воспользоваться даром моим... Нет, я не сделаю этого... Пускай себе ползают в грязи...
Так подумал я, и вдруг неожиданно для самого себя разразившись слезами, должно быть от отчаяния охватившего меня, да-да, от отчаяния, что странно и даже забавно, ведь я не склонен к слезливости и ничтожной жалости, так вот – я взлетел над землёй, я взлетел этаким вихрем к небесам, и в горе встряхнув головой, обрызгал слезами Небо... Вот что такое – эти ваши звёзды...

– Но всё-таки мы разумны, – возразил я.
– Это не разум, – ответил Гарбандос. – Это слеза, соскользнувшая с неба.
Гарбандос зевнул и потянулся к вертелу, на котором доходил пойманный нами горный баран.