Рязанский стожок Гекльберри Финна

РЯЗАНЬ

Я остановился перед киоском.
Жизнерадостно так она спросила:
– А вам что?
– «Советское», – сказал я. – «Ленинградское»...
Я люблю это мороженое.
Я отошёл от киоска с приятным холодом в ладони.
– Нет, – пробормотал я. – Как она здорово спросила, а...
Я вернулся.
– Вы знаете, – сказал я. – У Вас такая улыбка. Я хочу предложить Вам, совершенно бесплатно! Билет в театр на Малой Бронной. Вам и Вашему ребёнку. На «Золушку», на субботу. Я редактор детской газеты.
– Ой, – улыбнулась она. – Что Вы! Какому ребёнку? Я приезжая. Из Рязани. Да и младшему моему – шестнадцать.
– Да Вы что? – искренне удивился я. – Вы такая молодая.
– Да, – сказала она. – Сорок пять – баба ягодка опять.
– Так мы с Вами ровесники, – обрадовался я, люблю ровесников. – А чего в Москву занесло?
– Как чего? На квартиру зарабатываю, а потом на козу, кроликов.
– Как это?
– Ну в деревню потом, хозяйство вести.
– А семья большая?
– Трое детей, дочка замужем, родила. Я вот бабушкой стала, внучке три месяца. Старший женился. Младший девочек водит.
– А почему сюда, в Москву, решили?
– А куда? В Питер далеко, да и что там заработаешь? А у нас – самая большая
зарплата – шесть тысяч. Вот и думайте.
– А где живёте?
– С подружкой, в Бутово койку снимаем.
– За сколько?
– За шесть тысяч.
– А сколько тут зарабатываете, если не секрет?
– Да я ещё ничего не получила. Я с двенадцатого только работаю.
– Понятно... Ну, может, сами тогда в театр?
– Да какой театр? Я семь дней в неделю работаю! С утра до вечера.
– Семь дней?!
– Семь. Ну вот, если Вам интересно... загляните...
Я просунул голову в киоск.
Она кивнула на длинный приземистый холодильник у стены.
– Я на нём ночь провела! Романтика-а!..
– На нём?
– Ага!
– Ну Вы даёте! Всю ночь?
– Ага...
– А где умываетесь тогда?
– А вот, из чайника. Можно, конечно, и до фонтана добежать... Да я и так обхожусь.
Мороженое подтаяло у меня в ладони. Я только сейчас заметил.
– Ну ладно. Всего доброго.
Тут подошёл старик с сумкой через плечо и уставился на брикеты за стеклом.
– Что Вам? – улыбаясь, спросила она.
Старик не ответил.
– Какое мороженое? – спросила она приветливо.
Старик задумался.
Я развернул своё «Ленинградское».
– «Ленинградское» – наконец, сказал старик и добавил, – а чего Вы так улыбаетесь?.. Обматюгали бы, что ли!..
– Могу и обматюгать, – сказала она, светясь.
– Ностальгия? – спросил я старика.
– Ностальгия, – ответил он, не оборачиваясь.
– Ну ладно, пошёл я, – сказал я Романтике.
– Приходите ещё, – позвала она. – За мороженым.


СТО ЛЕТ АНГЕЛА

Я летал над городом и разглядывал крыши, скверы, автомобили, людей.
У меня было сто лет времени. Не мало, но и не много.
Через пятнадцать лет, когда мне надоело, я опустился на землю и познакомился с девушкой.
У нас родились девочки и мальчики, и жили мы в просторном доме.
Через пятьдесят три года девушка умерла, а дети разбежались по свету.
Тогда я спросил своего единственного друга, не желает ли он отправиться со мной на охоту.
– Да, – ответил друг.
И мы подстрелили лань.
Семь лет я просто сидел у озера. Чаще всего оно отражало синее небо.
Лет пятнадцать я бродил со слепыми и собирал подаяние.
Ещё через девять лет, когда я вышел из тюрьмы, я спросил прохожего:
– Где море?
Он махнул рукой. Я отправился в ту сторону.
Я лежал на горячем песке и смотрел на солнце.
Потом я встал и улетел.

Мне хватило ста лет.
Да. Мне их хватило.


В ДРЕБАДАН

Однажды, когда я напился в дребадан, мне захотелось повеситься.
Чёрт Иннокентий хихикнул:
– Давай, смелее, чудик!
Я схватил чёрта за свиное рыло и шмякнул им – чёртом – о стену.
– Сволочь ты! – обиделся чёрт и забился под табурет.
Я повертел в руках провод от холодильника и подумал вслух:
– Вот на нём и повешусь...
– Хороший провод! – согласился чёрт Иннокентий.
Я засандалил в него пустой бутылкой.
– Я же говорю – сволочь! – насупился чёрт.
Я выдернул из розетки провод и накрутил его на верхнюю ручку окна. Затем я принялся за петлю.
На дворе разыгралась гроза, а он затянул неожиданно насыщенным басом:
– Шумел камы-ыш, деревья гну-улись!..
Я заплакал.
Не хотел я вешаться, но выхода иного-то не было – надринкался я, как последний биндюжник. Не было у меня ничего впереди. Сплошная мгла.
– Звонят, шалава... – встрял в мои печали чёрт. – Оглох, что ли?..
Сшибаясь со стенами и углами, я потащился в прихожую...
– А-а ы-ы!.. – задавала мне вопросы пьяная в зюзю соседка Вера Петровна.
– Чего надо? – поинтересовался Иннокентий.
Узнав чёрта, Вера Петровна приосанилась и внятно выговорила:
– Есть у вас чужие женщины?
– Где, милая? – жалостливо прокудахтал чёрт. – Где ты видишь у нас чужих женщин? Да у нас тут отродясь таких не водилось!
– А если нет, – заспорила Вера Петровна, – чего тогда МОЙ на вопросы не отвечает?
– Кто – твой-то?!! – огрызнулся чёрт.
– Да про мужа она, – объяснил я чёрту Иннокентию. – Как выпьёт, ревностью исходит.
– А-а... – протянул чёрт. – Вот оно что... Нет, женщина, мы тут одни. Вы проходите...
– Да ну вас! – махнула рукой пьяная Вера Петровна и вернулась к себе.

Я протрезвел и принялся ждать мою дорогую Лику. Жену – единственную и не чужую.
– Ладно, – сказал чёрт. – Я в следующий раз обязательно дождусь, когда ты повесишься.
– Хренушки, – засмеялся я. – Следующего раза не будет.


ИСТОРИЯ ПОЭТА ЭПОХИ НОВОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ

Мой дед был офицером царской армии. В каком звании, не имею понятия.
Но на съезде меньшевиков он выступил с докладом о положении в армии, из-за которого его, можно сказать, и «сослали» на фронт, где он геройски сражался с турками, а затем благополучно отступил от частей Одиннадцатой Красной Армии по солончаковой полупустыне в Персию.

Затем он легкомысленно вернулся из эмиграции, где, кстати, чуть было не стал зятем одного из местных князьков. Девятнадцать лет, с тридцать седьмого года по пятьдесят шестой, дед мой провёл в лагерях и ссылке. Скончался в шестьдесят шестом, не дожив до семидесяти.

Я – его внук – штабс-капитан А. – объявляю миру войну.
Я самозванец. Звание присвоено мною самолично. Мне оно нравится. В юности я зачитывался «Штабс-капитаном Рыбниковым».

Я объявляю миру войну, потому что мир несовершенен.
Страх и подлость, нищета и несправедливость доминируют в цивилизации, как доминировали всегда, и будут доминировать всю историю нашего существования.
И всё-таки я объявляю современному миру войну.

Я объявляю войну бездуховности – ей нет точного определения, потому что не может быть объективного определения синтезу равнодушия власти и инертности паствы или стада, называйте эту инертную массу, как вам заблагорассудится.
Я объявляю войну воровству – бесстыдному и циничному: на любом уровне – на государственном и бытовом.
Я объявляю войну порнографии и духовной проституции, процветающей гнилым цветком и заполняющей наш разум запахом разлагающегося сознания.

Я объявляю войну себе. Не знаю за что. Но объявляю.
Может быть, именно тогда я выиграю эту самую последнюю мировую войну.


В ДЮНАХ. ЛЮБОВЬ

После некоторого раздумья я всё-таки направился к вершине песочного холма, где цвели кусты шиповника.
Как говорится, нужно стало. По надобности.

За кустами миловалась парочка.
Она была в одних трусиках, и меня поразили размеры её бюста, а он – в чём мать родила. Тоже загорелый.
Я остановился от неожиданности, а они на меня даже и не взглянули.
Я вернулся к другу, который улыбался разноцветным волнам.
В ямке с прохладной водичкой охлаждалось наше пиво.
– Ты чего так быстро? – спросил друг.
– Пошли вместе, – предложил я.
– А пиво? – подумал мой заботливый друг. – Сопрут...
– А давай его выпьем! – воскликнул я.
– Не кричи, – сказал друг и добавил. – Море...
Море не шумело, и кусты шиповника молчали под Балтийским небом...
Когда рядом любовь и стихия, не стоит повышать голос.


ЗОНТ МОЕЙ САМОЙ ЛЮБИМОЙ ФРУ

Из Швеции мы привезли открытку: зима, Астрид Линдгрен идёт под зонтом по заснеженной дорожке.
Зонт у Астрид Линдгрен – мечта любого сказочника – это снежный город со снежными домиками, со снежной кирхой и деревьями из снега.
Астрид Линдгрен идёт под своим зонтом и улыбается. Всему миру и нам.

В свете, опустившемся над горизонтом,
я лечу под зонтом –
снизу, наверное, гномом
кажусь, или сном...

В Швеции, а было это на Рождество 2001 года, мы прошли мимо самого обыкновенного шведского дома. Я только потом узнал, что в нём жила писательница, подарившая мне все мои будущие сказки и книги.
Впрочем, даже если бы я и знал про то, что в доме, на втором этаже в этот самый момент, когда я прохожу мимо, сидит в своём кресле моя самая любимая фру, я бы вряд ли решился позвонить в звонок, расположенный рядом с её фамилией.
Конечно бы, не решился.
– Почему? – спросите вы.
Да я и сам не знаю.
Не решился бы и всё.


ДА НЕТ, ПОВЕЗЛО...

Дня три назад наорал я в предбаннике магазина на пацана.
На жирненького такого мальчишку с нагловатыми глазами. Лет десяти-одиннадцати.
Он ведь пальнул за моей спиной из игрушечного пугача с пистонами...

Лика сказала:
– Ну-у, вообще!
Я наорал.
Поначалу я закричал по-армянски. Обозвал пацанёнка ишаком. То есть ослом.
– Чё? – пожал плечами жирненький.
Я заорал по-грузински.
– Картвели хар? – возопил я, в смысле: «Грузин?!!»
– Чё? Я на вашим нэ панимаю, – он снова дёрнул плечом.
– Ты армянин?! Грузин?! – не отставал я.
– Я езид, – ответил пацанёнок. – А чё я сдэлал? Чё?
– Придурок! – не унимался я. – Ты головой своей думай, башкой! Я чуть не умер! Где стреляешь?! Нашёл место!!!
Он таращился на меня и не понимал, что это я, в самом деле?..

«ЕЗИДЫ, езди (самоназв.), йезды, этноконфессиональная общность, субэтнич. группа курдов. Живут гл. обр. в Ираке и Турции, небольшая часть – в Иране, Сирии и СССР (Грузия, Армения). Общая числ. св. 150 тыс. чел. Говорят на диалекте курдского яз. Религия – синкретич. сочетание др.–иран. (манихейского) дуализма, иудео-христ. и мусульм. (суфийских) представлений. Осн. занятия – земледелие (зерновые, табак, виноград), овцеводство; в городах – рабочие, мелкие торговцы, часть работает на нефтепромыслах...»
Это из историко-этнографического справочника «Народы мира» (Москва, «Советская энциклопедия», 1988 год).

Такие вот пироги...
Было у меня в жизни несколько езидов.
Этот из предбанника – последний.
А первый вмазал мне по зубам сорок лет назад.
Я тогда вышел светлым морозным утром погулять во двор.
– Покажи зубы! – попросил меня незнакомый мальчишка, выше и старше меня.
Я простодушно выполнил просьбу.
Он и вмазал.
До сих пор помню вкус крови на вмиг вспухших губах.
Через три года мы встретились с этим парнем в школе. Он – второгодник – был определён в наш треий "г" класс.
Ох, ну и оторвался же я тогда! Затерроризировал этого Мурада, как смог.
Пользовался я авторитетом у ребят...
Досталось бедолаге.

Вот и сейчас. Не повезло мальчишке.
Старое, что ли во мне забродило?
И, выходит, не повезло мне с ними, с представителями древнего народа, соединившего в своей душе практически все религии мира?..

Да нет.
Знал я одного езида – Хдо, собачника. Чувака - что надо.
Псы вокруг него так и вертелись!..
Я тогда в пятом классе учился.
А Хдо бродяжничал.
Как Гекльберри Финн.


ИРКА

Я сидел на лавочке и от нечего делать наблюдал за дурочкой Иркой.
Ирка стояла у перекрёстка в розовом плаще, в стоптанных туфлях и что-то бормотала. На её морщинистом личике застыла блаженная улыбка. Казалось, она знала такое, чего не знал никто.

К лавочке подошла Лиля.
– Сидишь? – спросила она.
– Сижу, – ответил я и снова посмотрел на Ирку.
Над дурочкой пролетела ворона, спикировала к урне, порылась, нашла свой кусок и улетела.
– Хочешь, присаживайся... – сказал я.
– Я, вообще-то, тороплюсь. Но... если ты предлагаешь...
– А не хочешь, не присаживайся...
– Дурак! – скривилась Лиля и ушла.

Ворона вернулась, снова покопалась в урне, ничего не нашла, улетела.
Возле лавочки притормозил Ватятяй.
– Я... это... – промямлил он. – Твой транзистор... того... где-то посеял... Я верну... Ей-богу, верну...
– Слушай, – сказал я, – ты куда шёл?
– Да так... – заморгал Ватятяй. – Туда...
– Вот и иди, давай! Иди! Иди!!! Или стоп! Гони приёмник!
– Где я его возьму... сейчас?..
– А где хочешь! – я вскочил, пнул ногой лавочку и направился к перекрёстку – мне почему-то ужасно захотелось рассмотреть Иркины глаза. Может быть, тогда я понял бы что-то очень важное в этой странной жизни.

Я подошёл поближе, Ирка, стоявшая в пол-оборота, заметила меня, пробормотала:
– Куколка, куколка!.. - и улыбнулась.