Под чужую дудку

 
Первым уезжал Лезик. Тогда, в конце семидесятых, это казалось  странным, непонятным, даже безумным. Не представлялось, как в один момент можно бросить все приобретенное к тридцати годам. То, что, по советским меркам, считалось несомненным  достижением (квартира, машина, неплохая работа), что придавало тебе определенный статус. И, конечно, друзей. Тех, что, согласно известной детской песенке, не растут в огороде, не приобретаются случайно. Спроси любого, и тот ответит, что самыми близкими ему людьми являются те, с которыми подружился в молодые годы: в школе или институте, а то и детсадовской песочнице.

Есть, конечно, те, для которых дружеские связи особого значения не имеют. Они прекрасно обходятся без них. Только не Лезик. Он был из той породы, для которой общение было исключительно важным. Он просто физически не мог существовать без своих приятелей. Общительный по натуре, легко заводил знакомства, и, приходя к нему, ты непременно видел новые лица, ибо его дом был одним из тех редких домов, двери которого открыты для каждого и днем, и ночью, где  всегда  приятно бывать, где любого встречают как самого главного и желанного гостя, где с поистине кавказским гостеприимством (недаром его родословная уходила корнями к горским евреям), всегда на столе раскрывалась скатерть-самобранка.

Несмотря на весьма неинтересную внешность (коренастый, рыжеватый, конопатый), не производящий впечатления с первого взгляда, Лезик умел необыкновенным образом располагать к себе людей. Был из тех, кого называют всеобщими любимцами. В нем было столько внутреннего обаяния, бесхитростности и доброты, что каждый, общавшийся с этим человеком, непременно проникался к нему добрыми чувствами.

Надо сказать, звезд он с неба не хватал, учиться особенно не хотел, работать не любил, дельцом был скорее на словах, нежели на деле, да к тому же еще и был болен, так как, сильно простудившись во время службы в армии, страдал рядом хронических недугов. Но, несмотря на это, в НИИ, где он работал, его терпели, но и не платили соответственно.

Деньги в  их дом в основном приносила его жена Лара, обладавшая диаметрально противоположными качествами. Высокая, стройная, темноглазая и темноволосая, она являла собой тот тип женщин, который любил рисовать Карл Брюллов, и лично у меня она ассоциировалась с итальянкой, собирающей виноград. Впрочем, согласно законам диалектики, друг к другу притягиваются именно противоположности.

Несмотря на то, что ей приходилось много работать, Лара, шустрая и быстрая, была прекрасной хозяйкой, содержащей дом в идеальном порядке. Все, чем бы она ни занималась - убирала, стирала или стряпала, - делала не только играючи, но и исключительно красиво.

Однажды, заскочив к Лозовским днем по делу, я застала ее (прошу прощения за столь низменную подробность) моющей унитаз. До сих пор перед моими глазами стоит картина, изображающая Лару в перчатках по локоть, шурующую в облаке мыльной пены. И это, отнюдь не самое приятное занятие, показалось мне в тот момент исключительно привлекательным.

Конечно, на их доходы можно было существовать, лишь сводя концы с концами, а не держать хлебосольный стол, любить хорошие вещи и увлекаться изящными безделушками, до которых Лезик был большим охотником. Но они нужды не испытывали, потому что их, весьма основательно, поддерживали папы и мамы как с той, так и другой стороны. Ведь недаром в Союзе существовала поговорка о том, что плохи те родители, что не могут довести своих детей до пенсии.

Казалось, что в этом доме, где царят мир, покой и стабильность, так будет всегда. Но, неожиданно для всех нас, Лезик стал заговаривать о том, что в стране, где мы живем, все исключительно плохо, "ловить" нечего, надо уезжать. Конечно, это были не его слова, и тем более, не его убеждения, потому что, уж кому-кому, а ему-то жилось совсем неплохо.

Сии мысли принадлежали его матери, попавшей под влияние дочери от первого брака, вечно и всегда всем недовольной. И Ида Исааковна, человек нездоровый и уже в возрасте, исключительно из любви к чаду, решилась на подобный шаг, хотя жила, конечно, по тем нашим меркам, прекрасно.

Помню, как с бодрым видом и болью в сердце она распродавала перед отъездом свой антиквариат, собираемый много лет. В частности прекрасную коллекцию статуэток саксонского и мейсенского фарфора, среди которых были исключительные вещи, изображавшие целые жанровые сценки.

Среди них была ее любимая, несколько фривольного содержания. Представьте себе  такую картинку. На зеленой, поросшей молодой травкой, поляне стояла самая настоящая карета в упряжке с кучером на козлах. Внутри ее сидел солидный господин, а его дама собираясь занять место рядом поставила ножку в изящном башмачке на подножку. Поддерживая одной рукой тончайшие, просвечивающие на свету, оборки юбки,   другой  она незаметно передавала записку стоявшему неподалеку молодому человеку.

Теперь, я четко понимаю: все, что говорил Лезик, было бравадой, вызванной неуверенностью  как  в себе, так и том неопределенном будущем, что ожидало и семью, и его самого. Он абсолютно не представлял себе, что будет делать в Америке - без языка, без профессии, без возможности заработать на хлеб физическим трудом.

Когда мы пришли в последний раз в уже проданную, ставшую чужой, квартиру, где вместо горки с прекрасным хрусталем, старинного пианино и мебели в стиле барокко, стали раскладушки да обшарпарпанный стол с табуретками, невольно к горлу подступил комок. Но у хозяев было столько радости, столько оптимизма, что хотелось думать будто выбранный ими путь поистине верный и впереди, как считали  балтеровские мальчишки, их ждет  лишь одно хорошее..

Это была наша последняя встреча, ибо из-за характера работы моего мужа (он трудился в АН УзССР, где занимался проектированием солнечных печей, а поэтому ему приходилось посещать королевские КБ, для чего необходимо было иметь допуск  первой степени, исключающий какие-либо контакты, как с иностранцами, так и неблагонадежными элементами, в число которых в  миг попали наши друзья), мы не смогли пойти провожать Лозовских. По этой же причине не могли с ними и переписываться. К нашему сожалению, связь разорвалась.

О том, как они как они двигались к цели, оказавшись сначала в Вене, потом в Риме, где несколько месяцев дожидаясь возможности уехать в Штаты, распродавали содержимое своих чемоданов, мы узнавали от общих знакомых, имевших поначалу весьма скудную информацию.

Но вот, наконец, они достигли Америки. Встреченные членами еврейской общины, были препровождены на квартиру, где на них произвел должное впечатление набитый до отказа холодильник. Впрочем, они не были единственными. Аналогичное чувство испытывал любой, попавший в  мир благополучия из страны дефицита и доставания самых необходимых вещей из-под прилавка.

Ведь не случайно стандартной фотографией, присылаемой на свою доисторическую большинством эмигрантов, было изображение собственной персоны у того самого пресловутого холодильника с открытой дверцей, где в цветном варианте можно было разглядеть всевозиожные банки и склянки, яркие упаковки и заморские бутылки.

Помню, как это воспринималось. Одними - с иронией, другими - вполне серьезно, с желанием поскорее запечатлеть себя в таком же виде, третьи же едва не захлебывались от зависти и злости: и за что жидам такое счастье?

Поначалу, пока не прошла эйфория от новых впечатлений, письма приходили  вполне довольные и даже восторженные. В них говорилось о том, как их принимали в субботу в разных еврейских семьях, как дарили подарки, в каких условиях делали обрезание тринадцатилетнему племяннику, выхода которого из операционной они ожидали, попивая кофе в уютной гостиной.

Но прошли первые недели, за ними - месяцы. На самом деле все оказалось сложнее, чем предполагалось. Язык у Лезика не пошел, физически работать из-за своей болезни он не мог, а для чего-то другого требовались определенные знания, которых, увы, не было. И тогда он впал в страшнейшую депрессию.

Свидетельством тому - письма, написанные родному дяде. Читать их без содрогания было просто невозможно. Он, ничуть не лукавя, говорил, что при малейшей возможности, с удовольствием променял бы всю Америку на занюханную чайхону в Старом городе, где с удовольствием сел бы за дастархан с любым из узбеков. Даже самым грязным, самым нищим.

Он выливал на своего родственника столько тоски и боли, что он не мог этого пережить и, в конце концов, получил инфаркт, после которого долго-долго восстанавливался. А когда поправился, его забрала к себе дочь в другой город. Источник информации иссяк. Лишь годы спустя годы удалось узнать о том, как в дальнейшем сложилась жизнь наших друзей.

Оказалось, что, к сожалению, семья распалась. Лора сумела устроиться в новых условиях, а вот Лезик так себя и не нашел. Мало того, болезнь практически приковала его к инвалидному креслу, и мир, который он так любил, сузился до телевизионного экрана, вещавшем о событиях, происходящих на его бывшей родине,  возвращая вновь и вновь к ностальгическим воспоминаниям.

Единственная радость - дочь. Она выросла, выучилась, встала на ноги, обзавелась семьей. И когда шумная компания приходит в небольшую отцовскую квартирку, содержащуюся в порядке женщиной, взявшей на себя функции и хозяйки, и сиделки, там словно появляется солнце.

Я, конечно, не знаю, как развернулись бы события, останься он в Узбекистане. Может быть, еще хуже. Только очень больно и грустно осознавать, что в этом немолодом обрюзгшем человеке, чью фотографию мне показали,  невозможно узнать некогда веселого и жизнерадостного парня.

 
2000