Первый десяток

Первая говорила:
- Надо жить сегодняшним днём! Дышать полной грудью!
Мне это показалось логичным.
- Ну так - давай! – согласился я. Но она вдруг сделала испуганное лицо.
- А завтра ты меня бросишь?!
"Как их понять?" - подумал я.
Но грудью она дышала отлично.
Ах, как она дышала!
***
- Всё это предрассудки, – уверяла вторая, – сентиментальные романы, прошлый век.
Мне это понравилось.
- Вот и здорово! - сказал я. – Вот и давай!
Но она вытащила лупу и заглянула мне под веки.
- А ты, правда, меня любишь?
Я сморгнул.
- Тогда я хочу познакомить тебя с мамой.
"Но у меня ведь уже есть мама" - подумал я.
Но говорила она хорошо.
Ах, как хорошо она говорила!
***
- Мы сами хозяева наших судеб! – восклицала третья. – Никто не вправе за нас решать!
- Вот и славно! – возликовал я. – Вот и давай!
Но потом она взглянула на небо, сверилась с гороскопом и покачала головой.
- Увы, звёзды не благоволят.
- Да, к чёрту те звёзды! Я занавешу их простынёй!
Но она уже захлопнула астрал, хотя звёзды ещё светили.
Ах, как они светили!
***
Четвёртая не говорила вообще!
Я спросил:
- Ты не считаешь, что надо жить сегодняшним днём?
Она моргнула, и я пододвинулся.
- Правда же, мы хозяева наших судеб?
Она хихикнула.
Я смерил взглядом её грудную клеть, и, попытавшись через плечо заглянуть ей в душу, прошептал:
- Ну, а раз хозяева, так может...
И она влепила мне пощёчину, прыснув:
- Комар!
"Дура!" – диагностировал я.
Но душа у неё была широкая.
А уж какая клеть!
***
Пятая плакала и рвала на себе одежды:
– Так вот я ему назло! - шипела она. - Пусть знает, гад!
И я подумал: - "И верно - пусть, гад, знает!" - и тоже стал рвать на себе рубаху.
Но она вдруг закатила:
- Да ты такой же, как и он! Все вы!! Все!!! – и схватив верёвку, бросилась топиться под автомобиль.
А рубаха, кстати, была совершенно новая.
Ах, какая была рубаха!
***
Зато шестая умела убеждать.
- И-ик! - сказала она, и я безоговорочно с ней согласился.
Затем помог снять блузу, приподнял за подбородок, разомкнул правое веко... И она снова сказала:
- И-ик!
- Конечно! – не стал оспаривать я. - Разумеется!
И уложив её на новое китайское покрывало, крикнул:
- Бонзай!
И она ответила мне желудочным соком.
Ах, как она ответила!
А какое китайское было покрывало!
***
Седьмая же: говорила, говорила, и говорила.
Мы уже оба лежали, а она всё говорила, говорила и говорила.
Я ещё немного послушал, а потом пошёл в аптеку - за ватой в уши, и таблетками в голову.
А вернувшись, нашёл на столе записку – общую тетрадь в девяносто шесть листов.
"Козёл!" - прочёл я в самом конце, и подумал: "А что - вполне себе аргумент!" – и попытался вспомнить - о чём же она говорила? Но, кроме головной боли...
Зато какая это была боль!
***
- Ты мой Че Гевара! – кричала восьмая.
- Да я такой!
Её глаза стреляли разрывными.
– Давай, что-нибудь взорвём! – поправляла она на голове красную косынку.
- Отлично! – говорил я, опуская её руку. - Вот детонатор!
Но она, отстраняясь, обиженно тянула:
- У тебя что - нет даже самой завалящей гранаты? А как же мировая революция?!
- Подождёт! – отмахивался я. - Буржуев прищучим позже, а пока что...
– Фу! Это же мещанство! Я презираю! Протестую! Возьми меня в бою, на баррикадах! Дай мне цепи - я прикуюсь к мавзолею!
Но цепей в доме, к сожалению, не оказалось, и она ушла с колонной идущих вместе.
Зато какая красная у неё была косынка!
***
Девятая читала стихи.
Уже светало. Восторженно внимая, я клевал носом.
Щёки от благоговейной улыбки болели.
- Может уже - давай! – в сотый раз простонал я.
- Нет, сперва мы должны соприкоснуться душами.
- Так я уже вроде того... соприкоснулся... часа три как...
А она всё читала и читала.
Томик Есенина я порвал у неё на глазах.
Какое облегчение!
Она убежала, а я всё рвал и рвал - листок за листком.
Ах, какая мягкая была та бумага!
***
А десятая сказала: "Я тебя люблю!", и я поперхнулся кадыком.
- Ради тебя я готова на всё! – начала она расстегивать пуговки, и во рту моём стало ещё суше.
Где-то позвякивал трамвай. В животе протяжно выло.
"К покойнику" - думалось мне.
Но она уже снимала с себя нечто ажурное, и шептала:
- Я хочу от тебя детей! Я так хочу от тебя детей!
А за окном нервно мерцал фонарь, и в такт ему подрагивал мой глаз.
- Вот увидишь, я буду тебе верной женой! – последнее, что уловило моё сознание.
На полу я очнулся – холодным и голым.
"Морг?!" - подумалось мне, и я прохрипел:
- Спаси-ите!
- Я спасу тебя! – прогрохотало надо мной.
- Спаси-и-ите! – пополз я на свет.
- Я спасу тебя! – обхватили меня руки.
И наступила ночь. И погас фонарь.
И свадебный марш напоминал Шопеновский.