Азбука поневоле -... л, м, н, о, п...

...л

Линии на ладонях

А представляешь, на одной ладони – друзья, солнце, ветер, радость, солёные брызги, истинное... жизнь?
А на другой – всё остальное.
Узнать бы – что на какой ладони.


Ложка с таксой

Из этой чайной ложки с таксой кормили сына.
Можно об этом просто размышлять: о времени, в смысле, о его скоротечности и о прочей лабуде.
Можно – сентиментально пялиться в окно с видом на дождь.
Можно – лезть в банку с мёдом. Себе. И старому псу.

Тоже ведь...
Смотрит на меня снизу – чавкает медком.
– Всё, – говорю. – Хорошего – помаленьку.
– Как скажете, – отвечает друг ушастый и возвращается на свой матрасик.
Какой-то маленький он стал. Не матрасик – пёс.
Да и матрасик – не больше.
Постелька в шутовской горошек.


м

Мировоззрение

А я не люблю всякие люстры.
В магазинах «Свет» меня мучают позывы тоски.
Была бы воля, ну в крайнем случае, я бы любовно насаживал на эту одинокую лампочку самодельный абажур из банальной газеты.

И вообще, во мне погиб сторож.
Мне бы виноградник, берданку, пса лохматого, сторожку с такой вот лампочкой и телевизор на облупленном холодильнике.
Пацанов бы гонял для приличия.
И самогонку глушил со старыми друзьями.

Голая лампочка – это не быт, это мировоззрение.


Мне решать

Нам решать. И выбирать, конечно.
Этот – друг, а этот, может, враг.
Я иду над пропастью неспешно,
опираясь на поникший флаг.

Вот – кулак. Им ткнуть несложно в челюсть.
Вот ладонь – пощёчиной горит.
Может быть, на подлость я осмелюсь.
Может быть, на подвиг подфартит.

Эй, служивый! Подсоби-ка, что ли...
Да, я молод страстью и душой.
Не истоптаны судьбы мозоли.
Сам не свой перед чужой толпой.

Мне решать. Я выбираю совесть.
Этот – враг, а этот, может, друг.
Вот перо. А дальше – просто – повесть.
Без рабов и ненадёжных слуг.


Мой пёс – мерзавец!

Никогда!
Никогда я не пойму, почему для длительной прогулки надо выбирать такую мерзкую погоду!
Его сдувает ветром, снег набивается в бьющие по лбу уши!
А он упрямо тянет меня по проспекту, затем резко сворачивает
направо и галопом устремляется к «Мельнице».

В предбанничке довольные жизнью тинэйджеры потягивают дешёвое пиво и прочую энергетическую бурду.
– Ребят, расступитесь! Я пса привяжу.
Этот болван чинно усаживается у дверей закрытого книжного магазинчика.
– Жди! – рычу. – Я сейчас! И не смей лаять!

Ну почему я должен покупать дурацкую сгущёнку и, к примеру, хачапури?!!

На улице ужас повторяется, перед этим я успеваю запихнуть банку со сгущённым молоком в карман ветровки.
Лёгкий кросс, снег в ушах, и наконец-то на перекрёстке этот придурок присаживается динозавриком, чтобы сделать своё чёрное дело. По ходу он импульсивно оглядывается на хозяина, жующего затвердевшую на ледяном ветру солёную слойку.
– Хренушки! – бросаю я. – Ты давай-давай «гуляй»!

Мы бросаемся к дому. Скользко, чёрт возьми! Как бы башку не свернуть.
На электронном табло здания УЭ всего «минус один», а такое ощущение – все «двести»!..

– Ну что ещё?!!
Этот мерзавец вздумал обнюхать какой-то столб!
– Да побежали!
Я нехорошо ругаюсь.
Банка со сгущёнкой бьёт меня по бедру.
У лифта я нечаянно толкаю его в бок.
– Уй! – огрызается этот поганец.
– Ничего себе! Ты же ещё на меня и обижаешься!..

Наконец-то мы в квартире.
– Где вы были? – появляется Марина. – А говорил – на минутку!
– Никогда я не пойму, – ору я трагически голосом. – Никогда! Почему этот негодник обожает гулять в такую погоду! И почему для этого нам надо бегать до магазина и обратно.

Марина смеётся.
Я, в общем-то, тоже.


Молитва

Не отчаиваясь, в дружбу уткнусь
облысевшей своей головой.
Вой – не вой. Спасибо, чудак.
Ангел преданный и простой.

Обхватив этим сложным «эгей!»
шею злости и подлости... вдруг!
Друг – не друг, ах, спасибо, дружок,
эта трепетность ласковых рук.

Я люблю эту жизнь. Не впервой
мне оплакивать сложность судьбы.
Ты – не ты. Мне не ведома тьма.
Этот страх – крест моей голытьбы.


Муза

Бздик!..

Так появляется желание ПИСАТЬ.
Для циников – с ударением на «А».

Вот оно...

Эти пальцы – ланцетами...
вырезают узоры.
Я в дозоре
на просторах Вселенной.
Кто диктует мне тексты?
Кто причуды желает познать
нашей боли – неслыханной доли...

Блямс!..

В крови ладони.
Звон колоколов.
Монахом я прикинулся, ребята.
Не слышно пакостных моих шагов.
Мечтать не следует.
Роптать не надо.


Мысли-сны

Этот ребёнок невыносим!.. Неужели это я?!

Я плыву по небу.
Синее небо не верит лжецам.
Красное небо не верит подлецам.
Я – небо в клеточку. Я-то себе верю.
Вот проснусь и стану просто зелёным раем.
Это Я-Я-Я... – обезьянка?.. Чушь собачья!!!

У девочек лица попугаев.

Глупости всё это? Дважды два равно пяти! Это правда! Правда!!! Вы не верите МНЕ? Бедненькие!.. Вы не верите мне... И правильно делаете.

Её руки напоминают ноги.

У одной старушки так и не поседели брови. Пришлось их выщипать.

Я сплю. Значит, я что? ...ну да, ну да... существую... А вот, когда проснусь!..

Если б я был Альбертом Эйнштейном, я б не был Г. Х. Андерсеном!

Когда-нибудь мы встретимся на семнадцатой планете нашей Солнечной системы. Мы пожмём друг другу руки, потрёмся носами – как жители Севера, сплюнем три раза через левое или правое плечо – как словенцы, скосим глаза к переносице – как ирландцы, надуем парочку-другую галактик – как эти самые..., споём гимн суахили и вскрикнем:
– Хелло, миссис Браун!
После этого мы ознакомимся с оренбургским еженедельником «Смерть железнодорожника» за июль 1909 года и позовём Хачатурянца..

– Нет, – глубокомысленно произнесёт Гапоненко. – И ещё раз нет.
Склянки пробьют полночь.
– Авэ, Цезар, моритури тэ салютант!

Я – ты.

Вот, собственно говоря, и всё.
Доброй Вам ночи, папы и мамы.


н

На «ты»

Была у меня книжка о Луспекаеве. Воспоминания друзей.
Да она и сейчас есть.
Луспекаев обращался к собеседнику сразу на «ТЫ».

«Белое солнце» мы смотрели с папой. Ещё в Тбилиси. Прямо как вышел фильм, так и пошли. В «Клуб железнодорожника».
Был яркий день. А я шёл на обратном пути, спотыкался и плакал.
Что-то сегодня я шибко чувствителен.
Вернуть бы и этот день. А?

А однажды в кинотеатре мы были с мамой и папой на «Чингачгуке Большом Змее».
Там вроде бы целовались... или тётенька с голой грудью была...

Так вот мама пыталась закрыть мне глаза, я вырывался, и до сих пор, когда в фильме что-то Этакое, я глазею в оба, и меня не оторвать от экрана.
Правда, стыдно почему-то.

А экран в той киношке был огромный!


Наше право

Я разглядываю линии на собственных ладонях.
В них есть ты. Твоё время, твои желания. Моя дружба.
Это хорошо.

Вот мы стоим у тёплого моря. Нам торопиться некуда.
Можно, конечно, идти вдоль, по берегу. Но мы стоим.
Ведь стоять всегда труднее, чем идти. А нам сейчас хочется стоять, чтобы потом жизнь показалась лёгкой, с ветерком и чайками на ближайшие сто лет.

Кто сказал, что мы не имеем права на доброе время?
Кто сказал, что громы небесные должны обрушиться на наши головы?
Кто не верит в наше благоденствие?

Давай руку, подруга!
Пойдём плечом к плечу, полетим над облаками!
Засмеёмся и наболтаемся.
Нам есть, что сказать, что рассказать друг другу.
Ведь верно?


Ну его на фиг!

В шесть лет я был нежен, как... «львиный зев»...
Пчёлки и бабочки порхали над весенними цветами...
Я наслаждался летним воздухом-нектаром, а потом меня звала мама, и мы восхищались пломбиром...
...затем мы «спускались» в город, к памятнику Александра Сергеевича, я и толком-то не знал, кто это... а вечером забирался на туту (дерево такое) и слушал кузнечиков...

Просто вспомнилось. Не всё же внимать придуркам-дикторам монстра по имени ТиВи...

Прошлое?
Всего каких-то там несколько десятилетий тому назад...
Оно существует – ВРЕМЯ БЫЛОЕ.
И порой это время в выигрыше.
Ей-Богу.
Хотите верьте – хотите нет. И с прискорбием – о нынешнем:
– Оно есть. Ну и... ну его на фиг!

Пусть с ним разбираются наши ребятки.


о

О друге. Сочинение номер №.

Друга моего, Арама, в молодости беспокоил сон.
Вот он сидит у себя в Ереване в застеклённой лоджии.
Слушает Бетховена.
И вдруг...

...огромный камень срывается с вершины библейской горы Арарат и катится вниз, по долине, катится, прямо по иссохшей Араратской долине и... ёлки–моталки!!! На него ведь катится, на Арама!!!!!!

Да нет же. Не может этого быть. Безумие какое-то.
Он сидит на возвышенности. Не добраться валуну этому до молодого жизнерадостного чувака.
Что же творится, мать твою!
Ведь прямо! Прямо!.. Ах...
Раздавил на хрен.

Такое вот сновидение.
К чему это я?
Да ни к чему.
О друге вспомнил.
Сейчас позвоню ему.
Он в Кёнигсберге обитает. На даче. От жены ушёл.


О тебе

под тусклой лампой на простом диване
твои печали
горести
простуды
твои улыбки
радости
причуды
полутонов и приглушённой грани

а профиль твой с миндалевидным глазом
судьбой повёрнут к синему экрану
поникшей боли и открытой раны
где божья мысль потерянным алмазом

очнувшись вдруг подумаешь о сыне
твой голос
тих
как шелест поднебесья
твой взгляд
спокоен:

– Ну, иди, погрейся...
под тусклой лампой на простом диване


Окна

В окнах отражается быль.
В пыльных окнах.
Даже после раннеиюльского ливня.
Странно, да?


Отповеди

Я в отповедях не нуждаюсь.
Взойти на плаху – что ж взойду.
Заставят – может, и покаюсь
в каком-то там дурном году.

И всё-таки – она не знает
иного выхода в пути –
вращается! И не гадает:
– Взойти на плаху – не взойти? -

моя Земля, моя планета,
не повзрослевшая в кострах.

Хорошая, поди, примета?
На нас не хватит тысяч плах.


п

Пакетик из Швеции

У меня был случай.
Присел мой пёс Гоньзик, и вдруг сзади, мне:
– А пакетик имеется?
Я оборачиваюсь – тётка в шляпе, при золотых серьгах, в какой-то идиотской оранжевой кофте в оборочку.
– Чего? - злюсь. - Какой пакетик?!! Тоже мне Швецию нашли!
Она в ответ:
– А то!
Я:
– Слушайте, когда болваны разные у подъездов мочатся, Вы им тоже о пакетиках напоминаете?
Она:
– А как же!
Я:
– Странно, что Вы до сих пор живы.
Так, болтая, до сбербанка и добрели...


Пережить заново

У каждого из нас, нет-нет, да и появляется желание вернуться в прошлое.
Думаю, у каждого.
Можно сказать, убеждён.

В ближайшее. В отдалённое.
Словом, в своё.
Что-то подтереть, подправить.
Избавиться напрочь, чёрт возьми!

Пережить заново.

Я бы, к примеру, хотел побегать с обручем, долбануть Илюху по кумполу, всё-таки поцеловать Иру Челабову, накупить дынь и слопать их в ванной, просунуть палец в такое кольцо, знаете, которое в ухо вдевают, его Таня Сарычева носила, а я сзади на лекциях сидел (так и не удалось это проделать! Не далась...), хотелось бы по морде надавать СашкУ, чтоб до потери сознания, Маринку не обижать, сына.

И взобраться с Ашотом на Арагац.
Арагац – гора такая в Армении. Самая высокая.
На неё влезть можно при желании, а Ашота увидеть – это только потом.
Нет его сейчас с нами.
И не будет уже.


Письмо

млечный путь облаков
во вселенной моей
без постылых оков
снов

мыслью стелется свод
над посёлком чужим
в растянувшийся грот
год

год забав и утех
власти чудной твоей
мимо пасмурных вех
смех

о минуте такой
страх не будет молить
я приду за тобой

Ной


Пофигист

Мой друг – чудесный весёлый печальный пофигист.
О нём можно книгу написать. Даже – две.
Только я почему-то не пишу. Живёт он, как я уже сказал, в Калининграде. В бывшем Кёнигсберге.

В калининградский диалект определённые интонации вносятся и нашими соотечественниками, которые, если не ошибаюсь, по численности – третьи в городе.
К примеру, директор ресторана «Земландия» армянин Сос Николаевич (он из Карабаха) любит стоять на крылечке и напевать:
– Тополиный пуш! Жаря, июл!..
Генералы к нему наведываться обожают. Из соседнего ДОСАФа - на халявное вино и харч, типа «шашлыки».
Сос не отказывает.
Никогда.


Правда

Ложь.
Ты ждёшь её, да?
Ты хочешь услышать:
– Ласточка! Ты великолепна!..

Ну чего ты скукожилась?

Я дразню тебя, да?
Я жесток, я мелочен, я брызжу слюной!!! Да?

...Разве?
Нет. Я просто пишу слова.
Это – слова.
Эти слова. Они могут успокоить. Убаюкать. Раскрепостить.

Представь. 1861-й год. Отмена крепостничества. Ну ты помнишь, по школьной программе... Ты не рабыня. Ты ничья. И в баньке тебе не придётся краснеть перед барином.

Ты – это ты.
И причём тут я?

– Кто я? Писака?
– Верно!
– Словоблуд?
– Точно.
– Сволочь?
– Может быть.
– Человек?
– Да.

– Чего прикажете-с?..

P. S.
Утром мне будет стыдно.
Не обижайся на меня.
Не злись.

Театр всё это.


Провинциальный анекдот


Вчера мама угощала меня печеньем.
Каким-то подмосковным.
На нём изображена голова коровы с цветком во рту, а по верхней кромке выведено название – «ТоплЁноЁ молоко».
Так и написано – с двумя «Ё», с этой странной ненужной ныне буквой, которую
когда-то придумал Н. М. Карамзин.


P. S.
Однажды к нам приехал цирк-шапито, и ковЁрныным был забавный паренЁк с собачкой, переодетой в этакого лилипутского слона.
Она (слон-собачка) бегала по манежу и вытворяла разные смешные трюки. А в конце репризы неожиданно повалилась в опилки и притворилась мёртвой.

Клоун рыдал над собачкой, и было по-настоящему горько, я сам чуть было не заплакал. Клоун выкрикивал:
– СлЁник, слЁник!..

Ну, после этого слЁник, разумеется ожил. Под бурные аплодисменты публики.


Путь рыцаря Мерче

Бываю груб и, кажется, циничен.
Ах, милый друг, так видится другим –
простым, безвольным, просто истеричным,
«своим» и даже очень «не своим».

Мне истина порой грызёт манишку,
ну что ж тут сделаешь, мой верный брат? –
где ложь в бочонке винном и без крышки
лакаешь, словно пёс у южных врат...

Моё средневековье – это бедность.
Но короли и их шуты, изволь,
мне жертвуют свою чуднУю верность,
а я им – смех безвольный... или боль.

Но я – живуч. Поверь мне, друг–приятель!
Я кузнецом кую подковы суть.
О, господи, моей души Создатель,
благослови меня на верный путь.