Егор и Серафима

Клавдия ДЬЯКОВА

Егор
и Серафима

1.
Она исчезла из его жизни, как и появилась когда-то, внезапно. Девочка, подросток ли, а может, и взрослая девушка, — трудно было понять. Худая, нескладная, чуть прихрамывающая, с глаза­ми, мерцающими из-под густой челки, которую ему иногда хотелось приподнять, чтобы увидеть какие они у нее, а не только ощущать таинственный свет. Но всякий раз он подавлял желание, боясь прикоснуться к ней, боясь обидеть ненароком это убогое, как ему казалось, существо, ко­торое почему-то привязалось к нему.
Со временем он привык к ее молчаливому при­сутствию и даже забывал, что он не один в огромной мастерской. Поэтому для него было полной нео­жиданностью услышать ее голос, который четко про­изнес в тишине:
— Все это твое творчество от дьявола.
— Что? Что ты сказала?
Егор, работавший над очередным эскизом памят­ника вождю, даже вздрогнул от неожиданности. Но решил все свести к шутке и весело спросил:
— Что это ты решила разговоры разговаривать? Не будем же мы начинать спор. Давай лучше чайку попьем, с пряничками. Ну, как? Идет?
Она упрямо молчала, но вдруг, вскинув голову, изрекла:
— Нельзя одновременно служить Богу и моммоне.
— Час от часу не легче, — он швырнул стеки и в изнеможении плюхнулся на топчан. — При чем здесь Бог? У меня срочный заказ! Где Бог?
Она подошла к работе, которую он сделал сразу после академии, но никому никогда не показывал: продолговатая яйцевидная форма с чуть намеченными чертами женско­го лица и волос...
— Здесь, — проговорила она и нежно коснулась ладонью.
Он замер. Это была его любимая работа, которую он, боясь насмешек собратьев, прятал от чужих глаз.
— А это, — она махнула на полки с многочисленными эскизами памятников, — все от дьявола.
Потом молча уставилась на него из-под своей челки. В мастерской было сумеречно и ему даже как-то жутковато показалось ее молчание. Но тут сквозь запыленное стекло заглянул луч захо­дящего солнца, и ее волосы засияли, как отполиро­ванная бронза. Боясь спугнуть это фантастическое видение, он зажмурился на миг. А когда открыл глаза, никого уже не было. Вдруг скрипнула дверь.
— Вернулась!
Егор бросился к двери, но из-за нее высунулась лысая голова вечно пьяного форматора Кузи.
— Чо эт Симка пронеслась, как на крыльях, — громким шепотом спросил он. — Ты за бутылкой пос­лал, чо ли? Лучше б я сбегал...
— Что у тебя за дурацкая привычка подкрадываться, — устало пробормотал Егор.
— Так я, шобы не мешать, — ощерился беззубым ртом Кузя, — вы тут все в этом, как его? В твор­ческом процессе. Лишнего слова не скажи...
— Исчезни, — прорычал Егор и повалился на топ­чан, уставившись бессмысленным взглядом в пото­лок.
Эта девчонка разбередила душу, и без того уже давно неспокойную.
Впервые она появилась, когда он по распреде­лению приехал работать в Челнинск. Ему дали мастерскую, прямо против главного входа ободранного трехэтажного здания, именуемого «Домом художника». На третьем этаже помешалось правление Союза художников, там же показывали выставки, устраива­ли официальные мероприятия, собрания. На втором ютились в крохотных клетушках графики и живопис­цы. Но была настоящая графическая мастерская со станками и обилием материалов, которыми могли пользоваться только члены СХ. Остальные проникали туда правдами и неправдами, чаще с помощью бутылки.
Первый этаж был отдан скульпторам, которых раз-два и обчелся, и большому штату управления худфондом. Здесь властвовал производственный отдел, от бла­госклонности которого зависело благополучие художника. А в подвале, кроме всевозможных скла­дов, туалетов, столярки, работали керамисты. Скульпторы были самыми привилегированными людьми, поскольку выполняли широкозахватную мону­ментальную программу, намеченную партией и правительством еще на заре советской власти, поэтому Егора уже на следующий год приняли в СХ.
К нему в мастерскую постоянно кто-нибудь заг­лядывал: стрельнуть рубль, выпить водки или ско­ротать часок... Однажды так же свободно вошла де­вочка с копной золотистых волос в линялом платье из легкой ткани и в сандалиях на босу ногу. Она бродила по мастерской, слегка подтаскивая правую ногу, потом остановилась перед ним, уставясь немигающими глазами, едва различимыми из-за волос, падающих на лицо.
— Тебе чего, девочка? — нарушил тягостное мол­чание Егор.
— Так.
— Как?
— Посмотреть.
— Посмотрела?
— Ну.
— Вот и славно. Теперь иди, гуляй.
— Нет.
— Что «нет»?
Обычно он не церемонился с такими посетителями, но на этот раз что-то мешало выставить ее за дверь,
— Ты хочешь есть?
— Нет.
Она взяла комочек глины и начала его разми­нать тонкими пальцами.
— Тебе сколько годочков?
Она пожала плечами: не знаю.
— А звать тебя как? Мама тебя как называет?
— Мама, — она немного подумала и нерешительно произнесла: — Серафи-ма.
— Вот что, Серафима, — как можно тверже сказал Егор, — я очень занят. Если хочешь лепить, иди в дом пионеров. Там есть кружок.
— Не хочу.
— А я не хочу, чтобы мне мешали, — уже начал раздражаться он.
— Я не мешать, я помочь.
— Помощницы мне не нужны. Ты русский язык понимаешь?
— Да.
— Я тебе по-русски говорю: иди гуляй. Или дуй в кружок, если тебе делать нечего.
— Я к тебе пришла, — упрямо твердила она.
— Ну, хорошо, — чтобы отвязаться от настырной и бестолковой девчонки, показал он на ящик с влажной глиной, — сиди тихо.
Когда стемнело, он зажег свет. И тут только вспомнил о ней.
— Серафима! Ты где?
Тишина. Заглянул во все углы. Никого. Толь­ко возле ящика на доске лежали крохотные, с на­персток, глиняные головки. Он положил их на ла­донь, включил настольную лампу и долго рассматри­вал, поворачивая в разные стороны. Они производи­ли странное впечатление: было в них что-то человеческое и одновременно фантастическое...
Егор сложил их в коробочку: появится, пусть заберет. Но ее не было почти год.
Во дворе «дома художника» среди черепков, об­ломков гипсовых рук, ног, голов, битого кирпича каким-то чудом пробивалась зелень, а кусты сирени, видимо, в неизбывном стремлении к свету, до­тягивались до высоких окон скульптурных мастерских.
В ту весну сирень цвела особенно буйно. Тяжелые белые, темно-сиреневые, красновато-сирене­вые кисти благоухали так, что провонявшие гнилью, водкой и табаком мастерские преобразились, стали как будто чище и наряднее. Художники каждую сво­бодную минуту стремились во двор.
В такой вот солнечный, напоенный ароматом день снова возникла Серафима. В руках у нее было ма­ленькое зеркальце без оправы. «Оно еще и прихорашивается», — ехидно подумал Егор.
— Нет, — сказала Серафима, — не для этого.
— Если бы я был впечатлительным, упал бы в обморок, — засмеялся Егор.-- Ты что? Мысли читаешь?
— Слышу, — пожала она плечами.
— Чудо природы... Что ты от меня хочешь?
— Дай мне, — она ткнула пальцем в коробку пластилина на подоконнике, затянутую слоем пыли и паутины.
— Бери.
И как в прошлый раз, Егор забыл о ней. Вспом­нил только тогда, когда Кузя позвал идти обедать.
— Принеси что-нибудь, — попросил его, — у меня тут с утра девчонка, нужно покормить.
— Корми ее сам, мы — на природу...
— Серафима! Ты жива? — спросил Егор.
— Да.
Она подошла к нему, держа на ладошке... пейзаж: зеленые деревца с плодами, цветы, трава, А между ними блестит вода, по которой плывут утки, такие крохотные, что он едва их рассмотрел. И все это великолепие разместилось на ее зеркальце.
— Та-а-ак! Что же мне с тобой делать?
— Ничего. Я — там...
Она махнула рукой в угол, где были свалены мешки с глиной, тряпки, мотки проволоки, палки, доски…
— Ну, зачем же, — смутился Егор, — я устрою тебе рабочее место.
Он освободил самый низкий станок, подвинул табурет, подумав, поставил перевернутый ящик под ноги.
— Вот. Работай. Только мне не мешай... Тебя мать не потеряла?
Она замотала головой.
— Есть хочешь?
Тот же ответ лохматой головой.
— Все равно нужно хоть чаем подкрепиться.
Двери мастерских оказались запертыми. Только на втором этаже в конце коридора пробивалась по­лоска света. Там работал Евгений Прохорович, старый плакатист, который еще помнил Давида Бурлюка, Владимира Татлина и многих художников, о которых молодежь, взращенная комсомолом, знала только понаслышке. Под бутылочку вечерком да при хорошем, надежном слушателе он иногда делился воспоминаниями о мятежной молодости.
В Челнинске ему предписано было жить вечно, но душа его осталась в столице, с которой он как-то ухитрялся поддерживать связь, а при Хрущеве даже съездил туда, но приехал разочарованный: все не то...
После того, как умерла жена, с которой он ски­тался по чужим квартирам, не имея своего угла, Евгений Прохорович и работал и жил в мас­терской. Поначалу спал прямо на столе, потом, молодые художники приволокли с помойки «мягкий» ди­ванчик, вымытый дождями и высушенный ветрами. Старик испытал настоящее счастье, выспавшись на нем, и всем говорил:
— Как в первую брачную ночь... Такая прелесть.
После десятилетий, проведенных за колючей про­волокой, он из формалиста переквалифицировался в стабильного плакатиста и бесхитростно объяснял:
— Я — идеологическая проститутка. Не душу про­даю, а живот, который требует топлива. Работаю на говно...
Мастерство, естественно, не спрячешь. Его плакаты в партийных комитетах считались образцом для подражания. К любому празднику Евгений Прохорович создавал шедевр, где непременно изображал старика с молодым лицом и белыми усами, молодого, пышноволосого рабочего, напоминающего Николая Рыбникова, юношу в очках и стандартную девушку в косынке или без, смотря по тематике: ко дню учителя или машиностроителя, или работника сельского хозяйства. По этим же при­чинам возникали и дополнительные атрибуты, указывающие на определенную профессию.
Когда его хвалило начальство, а это повторялось систематически, он фамильярно хлопал по плечу, независимо от ранга собеседника, и говорил:
— Это все слова, а ты купи бутылку. Тогда я поверю.
Покупали бутылку и не одну, да еще гордились, что сподобились выпить в компании знаменитости.
— Ничтожества, что с них возьмешь, кроме выпивки, — смеялся он.
Егору нравилось сидеть по вечерам со стариком слушать его рассказы, неспешно попивая паршивое винцо. И теперь он разговорился, но Егор вспомнил, что пришел по делу.
— Простите великодушно, Евгений Прохорович, — перебил он речь старика, — ко мне девочка забрела с улицы. Весь день торчит в мастерской. Нужно бы покормить, а я замешкался, теперь уже ничего не купишь...
— Понятно. Дайте воды напиться, а то есть хо­чется и переночевать негде, — засмеялся тот. — На нимфеток потянуло? Ох, и развратники вы, Егор Ро­манович! Помнится, мы малолетними не интересова­лись.
— Евгений Прохорович! Какая нимфетка?! О чем вы?
— Возьми почитай, темнота. Издатель один при­вез. Только, чу! Понял?
— Понял. Спасибо. Ну, а как насчет поесть?
— Ах, это! Бери чайник, забирай, что найдешь, и выметайся. Мне завтра заказ сдавать.
Егор вернулся в мастерскую, Серафима ходила между работами и внимательно их рассматривала.
Егора охватила тревога: будто на важном экзамене.
— Давай перекусим, — сказал он, поспешно наливая в стаканы уже остывший чай. — Вот хлеб.
— Не хочу.
— Ты что? Святым духом питаешься?
— Не говори так.
— Почему?
— Ни почему.
Она решительно направилась к двери.
— Постой! Ты можешь по-человечески объяснить: в чем дело?
— Нет. Я зря тебя выбрала,— на ходу бросила Серафима и вышла.
«Вот фрукт! Она меня, видите ли, выбрала! Ки­кимора!..» Он выпил весь чай, и с куском черного хлеба, который медленно откусывал и с удовольствием жевал, пошел по мастерской, пытаясь смот­реть на свои создания глазами этой девчонки. Опыт, кажется, удался, и результат был неутешителен: его вдруг охватил жгучий стыд и даже что-то похожее на детский страх. Из всех углов, от пола до потолка, на него смотрели мертвые, серые муляжи с глазами. Они гримаснича­ли, корчились в конвульсиях...
Он вытащил припрятанную бутылку водки, хотел налить, но оставаться дольше в мастерской не было сил. Перемахивая через три ступеньки, взлетел на второй этаж.
— Евгений Прохорович, не откажите,— держа бу­тылку, как флаг, заговорил Егор с порога.
— Ну, как же отказать вам, голубчик. Грех отказывать жаждущим и страждущим, — засуетился ста­рик, освобождая место на столе. — Садись, Егорушка, вот стаканы.
Они быстро опустошили по полстакана.
— А теперь рассказывай, что произошло за этот крохотный промежуток времени, как ты ушел от ме­ня?
— Да, в общем-то, ничего не произошло.
— На тебе лица не было, когда ты ввалился ко мне с бутылкой. Такие вещи просто так не происхо­дят. Давай, колись, как говорит мой юный друг Саня, которому я пытаюсь втолковать, что есть иску­сство. Впрочем, безрезультатно.
Егор в двух словах передал происшедшее.
— Я думаю, — сказал Евгений Прохорович после недолгого молчания, — этот ребенок послан тебе самим Господом. Но путь возвращения к искусству будет кремни­стым и долгим. Я — старый, неисправимый романтик, я все еще верю в чудо. Давай за это и выпьем, мой дорогой юный друг...
Серафима больше не появлялась. Иногда Егор натыкался на коробочку, которая в конце концов затерялась, и ничто больше не напоминало о стран­ной девочке. А жизнь шла своим чередом: выгодные заказы не иссякали, деньги текли без задержки и так же без задержки пропивались «культурным сообществом», как выражался Евгений Прохорович. Дур­ные деньги как приходили легко, так и уходили. Бригада Егора наловчилась выполнять заказы без особых затей, по установившимся в стране шаблонам. Заказчикам, как правило, было все равно, лишь бы стояла «скульптура», под которую можно по торжественным дням возлагать венки из крашеной бумаги и произносить такие же бумажные речи. Ду­мать над каким-то своим замыслом некогда. Опять зовут:
— Егор, беги в производственный. Валерия уже матерится...
С Валерией Саввишной шутки плохи. Женщина она добрая, обожает и жалеет своих «непутевых ублюд­ков» и не дает им никакого продыху. На все стена­ния у нее один ответ:
— Творить будешь, когда не будет заказов. Я о нем забочусь, а он ... не доволен...
Второй такой матерщинницы не сыщешь даже среди мужиков. Но Валерия делает это беззлобно, да­же как-то ласково и не оскорбительно. С хорошо развитым чувством юмора женщина. А уж красавица! Будто только минуту назад откушала чаю с баран­ками и сошла с картины Кустодиева: круглолицая, пышнотелая, волосы зачесаны на прямой пробор и собраны в тугой узел над белоснежной шеей... На округлых плечах павлопосадская шаль, явно, выста­вочный вариант.
Шашней с художниками не допускает, хотя в нее в этом «доме терпимости», по выражению Евге­ния Прохоровича, все влюблены, включая его само­го. Это не мешает всем ругаться с нею до хрипоты.
— Ты, старая грымза, сделала нас всех халтур­щиками, — орал на нее пожилой монументалист, — ты задавила своей лаской, как змея скользким хвостом! Я ненавижу тебя и твою заботу...
— Вот гад! Выстроил дачу, даже не мигнул ни разу глазом, только суетился да благодарил: Валерия Саввишна, если бы не вы!.. А тут творчества захотел... Бездарь и хам! Чтоб ноги твоей больше не было в моем кабинете...
Но через неделю-две сидит этот бездарь перед нею с медовой улыбочкой, на столе — свежий букет алых роз. Кто ни заглядывает, каждому Валерия сообщает:
— Припер цветочки змеюке... Денежки, вишь ты, у него на исходе. А бабу его видел? Светлану? Да ты чо, той уж давно нет. Теперь ... Как нынешнюю твою шлюху величать? Эх ты, подонок!
Ласковая беседа заканчивается благополучно для маститого живописца: припасла и для тебя халтурку, куда ж деваться, люблю вас, говнюков...
К Егору у нее особое отношение. Когда он то­лько появился, она внимательно посмотрела ему в лицо и, против обыкновения, серьезно сказала:
— Славный мальчик. Я тебя в обиду не дам. В этом гадюшнике держи ухо востро, не то — сожрут без соли и пуговиц не выплкнут.
Позже Евгений Прохорович обронил:
— Люб ты Лерке. Сильно смахиваешь на ее Сеню, сына. Не уследила, а он допился до белой го­рячки и ухнул с моста в речку. А там мелко было, понимаешь, какая незадача. Она сильно тоскует, но хорохорится. Мы — ее семья... Лет десять уже…
И на этот раз Валерия Саввишна встретила от­борным матом, весело улыбаясь. Смысл ее тирады сводился к двум фразам:
— Явился?.. Я за вами бегать должна? Заказ долго лежать не будет, отдам другому, но лучше, если ты возьмешь.
— Валерия Саввишна, милая вы наша заступница и радетельница, помилосердствуйте, — взмолился Егор, — мы не успеваем, как пирожки жаренные, шта­мпуем эти памятники. Некогда продохнуть.
— Нет, вы полюбуйтесь на это чудо, — захохота­ла она. — Годами сидят без дела, лапу сосут и вытрясают из меня хоть махонький заказик. А тут мне приходится их умолять не отказываться от денег. Вот уроды! Ублюдки неблагодарные... Вот, здесь распишись... и здесь. Все, все, обещаю — последний в этом году... Ну, может, еще парочку. Все! Не базарь, мне некогда. Иди и работай! Нечего без дела сидеть в отделе…
Вовсю цвели липы, натруженно жужжали пчелы в раскаленном воздухе, когда Егор с бригадой заканчивали установку памятника погибшим воинам в маленьком городке.
Он даже рад был, что судьба забросила в этот убогий городок, больше напоминающий его родную деревню. Местное начальство ухаживало за приезжими мастерами. Их поселили в прекрасном пансионате, каждый вечер угощали в ресторане, вели умные беседы, напивались до сакраментального «ты меня уважаешь?». Но Егор все же торопился закончить рутинную работу.
Золотые дни проходили, между тем, в идиотских спорах, какой высоты должен быть постамент. При­везли четыре куба черного гранита, как указано в проекте. Рабочие принялись их ставить друг на друга. Остался последний. И тут началось!
— А зачем нам такой высокий пьедестал? — задал вопрос Иван Иванович Ивану Никифоровичу.
— Но так же планировали, — резонно ответил Иван Никифорович.
И пошло: председатель горисполкома говорит одно, первый секретарь горкома КПСС — другое. Егор пытался доказать, что выше — лучше будет смотреться памятник в целом. Его никто не слу­шал.
— Вы не поняли, Егор Романович, — сказал молодой рабочий, — они не кубы делят, а власть: кто главнее.
— А я думаю, — вмешался, другой, — им лишь бы базарить, только не работать. Может, сходим, искупнемся?
— Никто никуда не пойдет, пока не закончим работу, — жестко оборвал Егор. — Загорайте здесь на травке и ждите меня.
Он ушел с начальством «решать вопрос». Кто-то сбегал за вином, рабочие улеглись под липой и, мирно беседуя, опустошили бутылку.
— Раздразнил только, — буркнул один.
— Да, маловато будет, — поддержали его.
И тут к ним подошел молодой человек затрапез­ного вида, который с вожделением в глазах уста­вился на ящик с инструментами.
— Продайте, мне, пожалуйста, хоть один резец, — попросил он.
— Мы им не хозяева,— буркнул один.
— Придет наш скульптор, у него и проси, — посоветовал другой.
— А если я бутылочку куплю?
— Ну, тогда другое дело — повеселел первый.
— Две, — сказал другой.
— И закусон, — бросил третий.
— Хорошо. Но и вы мне дадите несколько резцов, — осмелел парень.
— А нам не жалко, — ответил первый, и все друж­но захохотали. — Только мигом!
Через полчаса они пили заветный «Агдам» и за­едали свеженькими хрустящими огурчиками.
— Благодать тут у вас!
— Мне бы со скульптором потолковать, — проговорил абориген, складывая в мешочек пустые бутыл­ки и завернутые в тряпочку резцы.
— Приходи завтра в девять утра.
Назавтра незнакомец явился приодетым, подошел к Егору и представился:
— Николай Марусин. Я тоже скульптор. Хотел бы с вами поговорить, показать свои работы.
— Хорошо. Дня через три. Устроит?
— Устроит. Я приду.
Николай пришел к обеду и застал Егора в прек­расном расположении духа: уложились в срок, день был замечательный. Он с удовольствием прогуляется, посмотрит, что там делает этот тип, а вечером — откроют памятник и прости прощай...
Они шли какими-то кривыми улочками. На углу одной из них Егор увидел почти свой дом родной: роскошный, из шести венцов огромных бревен! Он бросился к нему, ахнув, стал ощупывать, как слепой, улыбаясь во весь рот. Проходящие мимо люди обходили их с опаской. А Николай хохотал во всю глотку.
— Этому дому лет двести, не меньше, — вопил Егор в восторге. — Ах ты, родной мой!
Он прижался к нему щекой и замер, озаренный солнцем и счастьем.
— Я знаю, что их строили без всяких гвоздей, — наконец, оторвался он от дома. — Понимаешь, Коля, они живые. Они чувствуют так же, как я, как ты. Они могут откликаться на ласку и на пренебреже­ние. Ты знаешь, почему дома так быстро разруша­ются, когда их покидают люди? От тоски. Да ты послушай...
— Мы пришли, — сказал Николай и открыл ворот­ца. — Это вот наша избушка на курьих ножках. Ножки, правда, кто-то слямзил, она в землю вросла. Заходи, только пригнись.
— Знакомая обстановка, — показал Егор на на­вес, под которым стояла на станке незаконченная работа.
— Это — не то. Я сейчас тебе покажу, — взволнованно произнес Николай и пошел впереди.
Они прошли через узкий коридорчик, скрипучая дверь впустила их в крохотную кухню с русской печкой, за которой была небольшая комнатка с дву­мя солдатскими кроватями и столом между ними.
— Побудь здесь, — сказал Николай и выбежал во двор.
Он стал лихорадочно закрывать ставни. В избушке потемнело, только узкие лучики пробива­лись, словно спицы. Егор поежился: ну и дурак же я. Может, псих этот Коля. Ишь, как разнервничался... Пришибет, никто знать не будет... Стукнула дверь, и хозяин нырнул в какую-то ды­ру напротив. Там вспыхнула лампочка.
— Смотри!
— Смотрю, — отозвался Егор из темноты и пошел на свет.
В каморке было несколько десятков скульптур: глиняных, деревянных, каменных. Егор долго расс­матривал их, потом, обернувшись к Николаю и увидев его встревоженное лицо, улыбнулся:
— Хорошо. Все как-то не так, но хорошо…
— Когда я учился, о скульптуре даже не думал, а вот накатило...
—Так бывает. У тебя природное чувство скульптуры: хорошо чувствуешь объем, массу, тяжесть, хорошо обобщаешь. Так работали древние мастера.
— Меня это и привлекает в скульптуре, — вдохно­венно заговорил Николай. — Я же учился на живопис­ном и несколько лет работал, но как-то увидел ри­туальные скульптуры ацтеков и прямо ошалел. Так захотелось самому попробовать. Вот уже несколько лет работаю. Странно, да?
— Ну, почему же странно? Искусство одно, — за­думчиво проговорил Егор и вдруг засмеялся. — А я неожиданно обнаружил в себе желание написать пейзажи. У вас такая красота, кисть сама в руки просится, хотя учился на скульптурном. Вот такие мы противоречивые люди... Ну, мне пора. Рад был поз­накомиться. Может, еще свидимся.
— Не знаю. Я из дома никуда не выбираюсь.
— А на выставки?
— Пробовал возить в Челнинск. Да только боль­но по носу щелкнули, теперь как-то не тянет. Хочется работать, рубить камешки. А все остальное, по-моему, суета и несущественная чепуха.
— Слушай! А я ведь испугался, когда ты став­ни закрыл, — вспомнил Егор, — подумал, убить меня решил.
Они расхохотались так, что Коля чуть не упал, и не заметили, болтая, как дошли до сквера, где уже все было готово к открытию памятника, толпились лю­ди.
— И где же вы запропастились, Егор Романович? — кокетливо спросила шедшая им навстречу женщина лет сорока в строгом костюме и в высокой причес­ке с туго завитым шиньоном на макушке. Пот градом катился по густо напудренным щекам, но она как будто не чувствовала этого.
— Это наша идеологиня, — тихо сказал Николай, — терпеть меня не может... Пока. Я пошел.
— Останься, — так же тихо попросил Егор, — а то я свихнусь с ними.
— Здрасьте, Элеонора Михайловна,— небрежно поздоровался Николай.
— Здравствуй, Коля, — величественно кивнула она и ухватила Егора за рукав, будто боялась, что он убежит. — Пойдемте, Егор Романович, без вас открывать нельзя.
— Дождись меня, — уже на ходу бросил Егор.
— Ладно, — отозвался Коля и присел на скамейку под раскидистой березой. К нему потянулись знакомые мужики, закурили, пустили бутылку по кругу.
Митинг длился около получаса. У подножья памятника уже лежали венки, духовой оркестр сыграл марш, и Элеонора Михайловна объявила начало концерта художественной самодеятельности, когда Егор подошел к Николаю.
— Можно уходить.
Ему протянули бутылку, он глотнул, слегка по­морщился, вопросительно посмотрел на Николая.
— Это стоит послушать, — сказал тот, и потащил Егора вперед сквозь толпу.
Перед памятником полукругом расположился женский хор, человек пятнадцать. Егор с удовольствием отметил простоту и изысканность их плать­ев, причесок и ту внешнюю интеллигентность, ко­торая отличает причастных к высокому искусству людей. Но откуда им здесь взяться, — мелькнула и исчезла мысль, потому что в этот миг послышалась мелодия, которая, показалось ему, возникла где-то за облаками и опускаясь на землю, набирала си­лу, звучала свободно и широко, а потом взмывала ввысь и, истончаясь, исчезала в воздушных потоках, чтобы снова вернуться и наполнить землю звуками немыслимой красоты.
— Чудо,— выдохнул Егор, когда пение оборвалось аплодисментами.
— А я тебе что говорил, — прокричал Коля, отбивая ладони.
Концерт продолжался довольно долго, но Егор уже ничего не видел и не слышал.
— Они ушли? Уехали? Кто они, откуда?
Он озирался, тормошил нового приятеля. А тот, довольный произведенным эффектом, выдерживал паузу, но, наконец, сжалился:
— Да наши это девоньки. Вон там, видишь, барачок? Это наша музыкальная школа. Потолок рухнул, ее закрыли на ремонт. А девоньки — педагоги этой школы, музыканты. Никуда они не денутся.
— Их тоже считают самодеятельностью?
— Дак ить, не профессионалами же!
Николай начал ерничать, изображать Элеонору Михайловну:
— Чем вы лучше других, скажите, пожалуйста? У нас тетка Нюся с улицы Красных партизан не ху­же вас, но она же не требует к себе внимания, как вы. А вам, почему-то, все мало, чего не дай. Им, — Коля кивнул куда-то в сторону, — что камер­ный хор, что два притопа, три прихлопа, — все едино. Темнота кромешная.
— Коля, как всегда митингует, — послышался чей-то голос и женский смех.
— Ах, вы мои ненаглядные! Как же вы славно пели, порадовали мою истерзанную душу. Познакомься, Егор...
— Потом, потом, — зашумели хористки. — Ждем вас через полтора-два часа. Коля, не опаздывайте...
Они ушли.
— Нужно окунуться, сил моих больше нет, — застонал Николай. — Пойдем, я тебе один пейзажик покажу.
— Маслом, — вяло спросил Егор, которому очень не хотелось снова по жаре тащиться в избушку.
Коля в ответ захохотал и величественным жес­том указал куда-то вверх.
Они прошли через небольшую площадь, украшенную по советской традиции памятником Ленину. Здесь он почему-то был выкрашен желтой масляной краской. Егор оторопело уставился на него, покачал головой:
— Это надо же?! Сколько младенцев в этом крохотном городке!
Коля чуть не упал от смеха. Потом объяснил:
— Бедность, понимаешь, виновата. Хотели брон­зой покрыть, дорого показалось. Решили: и так сойдет. Сошло. Никто даже внимания не обратил.
Они свернули в узкую кривую улочку, которая сначала спускалась вниз, а потом повернула вправо и поползла вверх. Вскоре домишки остались позади. А минут через десять они оказались на го­рке, мысом врезавшейся в водную гладь. Отсюда хорошо просматривалось огромное озеро с островами, заросшими деревьями, с корпусами здравниц на противоположном лесистом берегу.
— Ну, как? Глянется? — гордо выпрямился Коля.
— Хорошо!
Они спустились вниз по камням, разделись и бросились в воду.
— Давай наперегонки, — предложил Коля, — вот до той косы. На ней отдохнем и обратно. А можно на ос­тров, только там гадюки водятся.
— Нет, я жить еще хочу! Плывем до косы.
Егор демонстрировал всякие стили, а Коля греб себе саженками без особого усилия и оказался первым на песке. Успел уже обсохнуть, когда рядом свалился тяжело дышащий Егор.
— Давно не плавал, — отдышавшись, сказал он и перевернулся на спину. — Смотри-ка! Как бы нас гро­за не накрыла.
— Точно. Будет через полчаса, не раньше. Успе­ем. Вот, если из-за той горки такое же облако вып­лывает, тогда дай бог силушки добраться до берега. А пока можно не дергаться.
— Нет уж, братец, мне расхотелось отдыхать. Все-таки впереди приятная встреча. Жаль, если не состоится.
— Не дадим свершиться такой несправедливости, — заорал Коля и помчался в воду.
Обратно плыли не спеша, то и дело поглядывая в небо. Но все было спокойно. А когда оделись и за­брались на мыс, сорвался ветер. Они пустились бе­гом к музыкальной школе, которая оказалась совсем близко. И только ступили на шаткое крыльцо унылого здания, как загремел гром.
В школе шел ремонт. Две пожилые женщины, в заляпанных известью комбинезонах, сидели на подоконнике и пили из бутылок кефир, держа в руках по большому ломтю черного хлеба. Егор даже засто­нал и зажал руками взвывший желудок. Женщины с набитыми ртами одновременно протянули ему кефир и хлеб.
— Спасибо, бабоньки, — засмеялся Коля, — нас уже ждет ужин.
Женщины указали им в конец коридора.
То, что открылось взору, лишило могучих скульпторов последних сил и дара речи: стол ломился от снеди и цветов, за которыми скромно спрятались бутылочки с вожделенной влагой.
— Не боитесь, девоньки, — сказал Коля, привычно откупоривая бутылку, — Элеонорку мы утопили на время. Потом как-нибудь вытащим... Наливаем?
— Не торопись, Кольча, сейчас мужички подгре­бут, — сказала молодая женщина с го­ловой, увенчанной, как короной, седыми кудрями.
— Вот так всегда вы, Мариша Степановна, — будто бы обиделся тот, — только поблазнится удача, как сразу: «мужички подгребут»...
Вошли запыхавшиеся мужички, уже чуть навеселе, и начался пир на весь мир. У Егора глаза разбе­гались от множества красивых лиц, Он не успевая отвечать, спрашивал что-то сам и не слушал ответ… Быстро опьянел, лез к кому-то целоваться, полу­чил затрещину, пел дуэтом с тоненькой, стройной девушкой с огромными, проникающими в самое серд­це глазами, что-то орал и вдруг обнаружил, что за столом одни мужики, полно выпивки и еды.
— А... где... ну... где девоньки?
— Помчались коров доить, — махнул рукой малень­кий, тщедушный парнишка.
— А мы?
— Нам это все убрать велено, — заплетающимся языком сказал кто-то с противоположного конца сто­ла. — Будем убирать...
Дальше — полный провал в памяти. Очнулся Егор от утренней прохлады и от того, что кто-то дышал ему в лицо. Он открыл глаза и быстро зажмурился: чур меня! Ему в лицо с любо­пытством и насмешкой смотрела белая морда с длинным, плоским носом и маленьким ртом. Смотрела ры­жими в полосочку глазами.
— Ну, чего ты тут уселся, — послышался визгли­вый старушечий голос, — тебе говорю, пьянь, ухо­ди отседа, я тут привязываю. Мое это место.
 — Кого привязываешь, — с трудом спросил Егор и зажал голову ладонями.
— Дак козу свою, — ответила старуха и участ­ливо поинтересовалась: —Опохмелку надоть?
— Нет. Где тут Николай, художник живет?
— Колька-то? Да вон иха избенка.
Старуха ткнула палкой в сторону узкой улоч­ки, и Егор поплелся в указанном направлении. Он стал что-то припоминать и даже застонал от жгу­чего стыда: вел себя, как свинья... Поравнявшись с поразившим его бревенчатым домом, присел на завалинку, прижавшись спиной к теплой стене, и закрыл глаза: сидеть бы так.
— Егорша! Живой? Хочешь полечиться?
Он с трудом раскрыл глаза. Николай размахивал наполовину опустошенным бидончиком с пивом.
— Нет. Лучше воды холодной.
— Воды навалом, пиво с боем взял. Пойдем к нам. Мама уже пирог испекла. Она по-крестьянски с солнцем встает, с заходом солнца спать ложит­ся. Знаешь, я часто думаю, какое здоровье было у людей, когда они не воевали с природой, а под­чинялись ее законам. Честно говоря, это для ме­ня единственная власть, которой бы я беспрекословно подчинился. Но мы так от нее оторвались... Если говорить, хоть сейчас это не актуально, о Боге, то он для меня — в природе.
— Философствуешь?
— Так я же целый день, да что день, месяца­ми один. Рублю камешки и думаю.
— А я думал, у тебя полно друзей, подруг.
— Были друзья. Да как-то дороги разошлись. Им трудно понять, что можно быть таким идиотом, чтобы, ни на что не надеясь, работать с утра до но­чи.
— Это мне понятно... А музыканты?
— А музыканты? Среди них разные люди. С неко­торыми я изредка общаюсь. Они меня понимают. Но вообще в городе меня считают слегка помешанным, шизом. Я сначала, когда это понял, возмущался, хотел что-то доказать, а потом решил, что это нормаль­но: с дурака спроса меньше.
— Слушай, я вчера ничего такого не совершил? Быстро отрубился. Стыдно вспомнить.
— Вчера-то? Да нормально. Ну, девоньки слегка расстроились, что ты не таким интересным оказался собеседником… Они надеялись от тебя подпи­таться, в смысле искусства. Думали: художник! Поэтому и разбежались быстренько, дел-то полно. Ты как-то незаметно испарился. Сначала мужики решили идти на поиски, а потом решили: никуда не денешься. А я сказал, что любого нормального человека тянет к воде. Утром найдем тебя в озере.
— Ну и юмор у тебя.
— Нормальный. Пей чай.
Колина мать, грузная, неторопливая жен­щина, привела одежду гостя в порядок. Все она делала спокойно, без лишних слов и суеты. Егор поблагодарил и добавил:
— Вы, как моя матушка.
— Все матери похожи, — ответила она без улыбки и ушла куда-то.
— Суровые наши мамы. Моя тоже редко улыбается, — смущенно оказал Егор, — а смеха ее я просто не слыхал.
— Досталось им, — отозвался Коля. — Ну, какие планы? У меня только вечером занятия с малышней.
— Нужно в горком идти за бумажками. Без них зарплату не дадут.
— Ну, пошли.
Они решительно направились к центру, но, не сговариваясь, резко повернули к озеру и до самого обеда плавали, загорали и разговаривали без умолку. В основном, говорил Николай, которой, наконец, нашел родственную душу. А Егор с интересом слушал.
— Я понимаю, что художнику нужны впечатления. Многие едут то на север, то на юг, ищут их, а в работах ничего не меняется. А мне достаточно то­го, что рядом. Ведь духовная работа идет, когда мы смотрим на это дерево, на эту траву, когда поднимаем голову и видим облака. Вот я по природе своей созерцатель. Я творю мир в своей душе. Думаю, не стань я художником, а например, столя­ром, я все равно остался бы созерцателем, как бо­льшинство нормальных людей, а значит — художником не по профессии, а по внутренней сути...
Спохватившись, что день клонится к вечеру, они помчались в горком.
— Явились красавцы, — встретила их возмущенная Элеонора Михайловна, метнув испепеляющий взгляд на Николая, — если с нашим Коленькой преподобным снюхались, добра не жди. Все дела побоку! А я тут сиди, жди вас. Нехорошо, Егор Романович! Не хо-ро-шо!
На скуластом лице Егора заиграли желваки, но он сдержался и вежливо извинился.
— Ой, только не рассказывайте мне сказки! Знаем, где вы были, с кем пили, с кем спали...
— Это что же, входит в ваши обязанности, знать, — влез Николай некстати.
— А ты бы помолчал в тряпочку. О тебе разго­вор особый, тунеядец, — оборвала его побагровев­шая Элеонора Михайловна.
— Ты чо, м... Михайловна! Я кружок веду!
— Вон отсюда, шизофреник, — завопила идеологиня, поднимаясь из-за стола, но Егор быстро вытолкнул приятеля в коридор,
— Побудь здесь.
— Понял.
— Вы что задумали? — испугалась Элеонора Михайловна и потянулась к телефону. — Я милицию позову.
— Простите, Элеонора Михайловна. Успокойтесь, прошу вас. Я поговорю с ним и потребую, чтобы он извинился.
— Не нужны мне его извинения, — уже миролюбиво сказала она, — что с дурака возьмешь. Его даже суд оправдает: он же ненормальный! Вы с ним, Егор Романович, будьте осторожней.
— Спасибо, дорогая Элеонора Михайловна, непременно учту ваш совет. Мне, видите ли, наш общий друг Вениамин Артемович, ну, вы же его прекрасно знаете: покровитель талантов, тонкий знаток ис­кусства, так вот он рекомендовал обратить вни­мание на Николая. Надежда нашего искусства! Да, так и сказал…
— Козлов?! Второй секретарь обкома?!
— Да. Мы с ним на короткой ноге...
— Ох, Егор Романович! Вы меня простите, я ведь не думала…
— Помните, он приезжал в прошлом году, — травил Егор вдохновенно. — Тогда и посетил Колю. Кстати, сожалел, что у него нет мастерской.
— Да, да, припоминаю, — напряглась женщина, тще­тно пытаясь вспомнить, когда же это было. — Но вы же знаете, Егор Романович, у нас так не хвата­ет жилья...
— Конечно, Элеонора Михайловна, это общая на­ша беда... Где мне расписаться?
— Ой, простите, заболталась... Вот здесь и здесь. Спасибо.
— Вам спасибо, — Егор неожиданно поцеловал да­ме ручку, чем смутил ее до полуобморока. — Прощайте, дорогая Элеонора Михайловна.
—Всего вам...
Ее голос сорвался, и слезы хлынули ручьем.
— Вот такой вы мне больше нравитесь, дорогая, — Егор подошел сзади, обнял ее за плечи и поце­ловал круглое плечо. — Вам идет образ плачущей женщины. Очень трогательно. Помните у великого Пикассо?
— Ой, что вы!
— Не скромничайте, милая Элеонора Михайловна, очень похоже. Прощайте...
Он закрыл дверь кабинета с другой стороны и облегченно вздохнул. Коля катался по стенке, за­жимая рот.
— Я чуть не умер от смеха, — сказал он, когда они уже мчались в пансионат за вещами Егора. — Ну, ты и артист!
— Чего не сделаешь для друга...
— Ты правда с этим Козловым в дружбе?
— Халтуру через них мы получаем... А так... Гусь свинье не товарищ. Просто с языка слетело.
— А ты партийный?
— С чего ты взял?
— Подумал: раньше, чтоб икону написать, нужно было быть монахом, молиться там, поститься, а теперь, чтобы памятник Ленину поставить...
— Желательно, но необязательно. К сожалению, достаточно быть профессионалом.
— Почему «к сожалению»?
— Потому что надоела халтура до чертиков. Я от нее уже сатанею.
— Так откажись!
— Мысль хорошая, но, видишь ли, трудно ока­заться без гроша в кармане. А мы все наголодались за всю жизнь.
— Это точно. Как вспомнишь, мурашки по коже. Хотя у меня и сейчас не лучше. А не могу себя пе­реломить: рука не поднимается...
Егор вдруг рассказал о девочке, которая сказала ему «я зря тебя выбрала».
— Я тогда разозлился. Думал, ну, знаешь, как девчонки влюбляются в художников, но вот сейчас понял, она имела в виду другое. А года три назад вдруг снова явилась и ошарашила: «Нельзя служить Богу и моммоне», представляешь?
— Она права. Не получится...
«Дом художника» отмечал очередную зарплату. Егор опоздал со своими бумагами и теперь думал, где бы разжиться деньжатами. Он стоял перед дверью своей мастерской и не решался идти: то ли в под­вал, то ли вверх. Снизу послышался какой-то шум, и он решил заглянуть к керамистам. С трудом открыл дверь. На него накатили клубы пара.
— Баню, что ли устроили,— крикнул он в глуби­ну, но никто не отозвался, только слышны были ка­кие-то шлепки и треньканье балалайки.
Почти на ощупь он продвинулся к тому месту, где должна стоять печь. С каждым шагом туман слабел и вскоре почти полностью рассеялся. Изумленному взору путника, как писали в старину, представилась… но для Егора ничего нового, в принципе, не было. Его взору открылась привычная до боли картина. На высокой стремянке сидел благообразный челове­чек и тренькал на единственной струне видавшей виды балалайки. Кроме красиво подстриженной ры­жей бороды и усов, на нем ничего больше не бы­ло. Видимо, это он с высоты своего положения по­мочился на раскаленную печь. А двое других его собратьев по искусству в таком же сплош­ном «без неглиже», как выражалась Валерия Саввишна, бегали вокруг означенной печки, оскальзываясь на мокрой глине, и хлестали широкими сол­датскими ремнями по измазанным телам, стараясь попасть по заднице. Видимо, это было условием их игры или пари, кто знает, в чем тут дело.
Пока его не заметили, Егор вынырнул на воз­дух. Иначе, ему пришлось бы принять деятельное участие в этом аттракционе, а угадать, какая ему уготована роль, сразу трудно. Лучше не рис­ковать. Без всякой надежды он побрел наверх.
— Егорушка! Ты приехал?
Навстречу ему спускалась великолепная Валерия, которая тут же раскрыла сумочку и вынула червонец.
— Хватит пока? А в понедельник оформим заказ. Все бумажки привез? Ну, пока. Я побежала. Да, там Гоша Анчишкин юбилей отмечает. Ты только, Егорушка, будь осторожен с ним. Он уже сидел за драку. Трезвый ничего еще, а напьется — зверь... Ну, пока, золотко, я тебя люблю.
Она послала ему воздушный поцелуй и легко сбежала вниз, не желая слушать никаких благодарностей. А он вертел в руках бумажку, не зная, что предпринять: все закрыто, а есть хочется. Но­ги сами понесли в мастерскую к Гоше. Там вокруг огромного планшета, возложенного на козлы, сидел весь цвет местной «богемы».
Его тут же усадили, сдвинувшись теснее, нали­ли стакан водки и подвинули батон вареной колба­сы с воткнутым в нее ножом: режь, сколько хочешь. Хлеба оказалось поменьше, но Егор, не стесняясь, отломил почти половину и положил рядом с колбасой. В компании было три женщины: пышнотелая прикладница Милка, невзрачная Гошина жена и ее под­руга, приехавшая на юбилей Гоши из Москвы, отку­да он был родом. Все уже, изрядно поддатые, острили напропалую, хохотали, никто никого особенно не слушал. Но все очень дружно потребовали «пей до дна», одобрили исполнение своего желания дружным «ура!», и пир покатился по привычным рельсам.
К Егору придвинулась Милка с вечным вопросом:
— Ты меня уважаешь? Давай выпьем... На брудер­шафт. — Мы уже сто раз пили, — попытался отвертеться Егор, но художники, хохоча, поддержали Милку.
Выпили, Егор чмокнул в скользкую щеку, но не тут-то было. Милка впилась намертво в его губы. Егор вырвался, сдерживая рвоту, хлебнул полстакана водки и хотел улизнуть, но прикладница обня­ла его и зарыдала, уткнувшись в плечо.
— Ну, почему меня никто не любит?
— Побойся бога, Миледи, у тебя целый выводок детей! Это ли не доказательство твоего успеха?
Все развлекались, будто не замечая, что Егор, на грани бешенства.
— О, дорогой, как я тебя обожаю, — лезла Милка с поцелуями, — я — твоя навеки.
— Соблазни соколика, — пискнула Гошина жена, пусть не ломается, не строит из себя…
— Бездарь, — глядя ему в глаза, громко сказал Гоша. — Что ты из себя корчишь? Милка ему плоха…
Кровь бросилась в голову, в глазах потемнело, Егор рывком выдернул из колбасы нож и замахнулся на Гошу. На него навалились сразу несколько человек. Они сшибли планшет… Женщины завизжали и бросились врассыпную. Начавшуюся было потасовку властно ос­тановил Анчишкин:
— Ша, мужики! Я там уже был. А вам не советую. Ничего там хорошего нет... Егор, извини, мы были неправы. Прошу к столу.
Он сделал царственный жест. И все снова уселись на свои места, на столе появились две бутылки водки и все та же колбаса… Егор отказался пить и ушел к себе в мастерскую. На ду­ше было гадко, во рту — будто кошки нагадали…
Снова покатились будни. Теперь, с наступле­нием осени, начался сезон выставок. Художники от­читывались за прошедший год. Егор решил показать «головку девушки». Он наводил порядок в мас­терской, выбрасывал хлам, разбивал свои много­численные эскизы.
— Ты чо, Романыч, — заглядывал Кузя, — никак линять собрался? В Москву позвали? Говорят, ты с Милкой едешь.
— Кто говорит?
— Так, она же! Всем хвалится: Егор — мой... Ты, чо, Романыч? Свихнулся, чо ли?
— А ты слушай больше эту дуру. Я ее когда-нибудь убью, суку!
Он так долбанул молотком по какой-то башке, что она разлетелась на мелкие кусочки. Кузя исчез в один миг.
Вскоре его мастерскую посетил выставком.
— Что вы нам покажете, товарищ Савельев?
Члены выставкома приняли строгий вид, председатель, секретарь по идеологии горкома КПСС, с ви­дом знатока расхаживал по мастерской. Художники скромно стояли у входа.
— Вот это, — показал Егор поставленную на станок скульптуру.
— Эту? А другое что-нибудь не предложите?
— Нет.
— Я думаю, товарищи, нам не нужны формалисти­ческие произведения, — важно повернулся к худож­никам идеолог. — Вы обратите внимание: у нас у всех на лице есть глаза, нос, рот. А у этого существа, созданного товарищем Савельевым, ничего этого нет.
— А ты ждешь, — послышался громкий голос из коридора, — что гипсовая голова сморкнется?
Дружный смех перекрыл голос идеолога. Он пере­ждал и сказал:
— Если больше ничего нет, мы переходим в другую мастерскую.
Выставком молча двинулся дальше. Егор достал коробку уложил в нее «головку девушки» и засыпал стружками. Но потом передумал и понес ее в произ­водственный отдел.
— Валерия Саввишна, я хочу вам оставить вот это. Хотите — продайте, если найдется покупатель, хотите — себе возьмите на память.
— Какая прелесть! Егорушка, что случилось? Ты расстроился, что этот говенный выставком не взял? Да мы его...
— Нет. Просто захотелось вам подарить.
— Спасибо, милый, спасибо, сыночек!
Она ласково посмотрела на него, и слезы пока­тились из лучистых серых глаз.
— И ты решил уйти? Вот так всегда: не прижива­ются хорошие ребята...
Она расплакалась, уже не сдерживаясь, и Егор понял, как несчастна и одинока эта красавица, матерщинница и умница. Чтобы самому не зареветь, быстрее вышел из комнаты.
Через неделю он, наконец, оформил увольнение, позвал Кузю и Евгения Прохоровича, чтобы напосле­док посидеть и сказать последнее «прости-прощай» ставшим родными, людям.
Переночевав последний раз в родной мастерской, Егор взял сумку и вышел, не закрывая дверь на ключ, который хотел отдать завхозу. Но вместо него наткнулся на грязную, нечесаную Милку, которая болталась, видимо, в поисках выпивки. Но оказалось, она разыскивала свое потомство.
— Слушай-ка, Жоржик, — выдохнула ему в лицо облако сигаретного дама. — Ты моих «ангелочков» не видел?
— Нет. Исчезни.
— Ой, да не злись. Я тебя обожаю. У тебя не осталось...
— Нет.
— Что за мужик пошел? Ни тебе ласки, ни тебе угощения...
— Миледи! Тебя все ждут. Иди быстрее, — послы­шался голос Евгения Прохоровича.
— Иду-у!
Увидев Егора, старик подошел к нему и огор­ченно проговорил:
— Какая гадость, эта общественная работа. Выбрали меня в этот… товарищеский суд. Сейчас мы должны лишать Милу родительских прав.
— Ха! Я вам покажу материнские права!
Милка одернула засаленное на животе платье и решительно двинулась на третий этаж.
— Жалко, — вздохнул Евгений Прохорович, — замечательная художница, мастерица, лауреат вся­ких премий, в том числе — Ленинского комсомола, а вот приходится...
Он не договорил, потому что в этот миг послы­шался взрыв смеха, и через минуту по лестнице ку­барем скатился Кузя.
— Ой, не могу, — выдавил он и помчался в подвал.
— Что-то Миледи отмочила по своему обыкнове­нию, — уверенно сказал старик и спросил как-то жалобно: — может, останешься, Егорушка. Я привык к тебе. Ведь скоро умру...
Егор порывисто обнял его.
— Мы еще поживем, — проговорил сдавленным голосом.
— Ну, отмочила, стерва, — послышался снизу голос Кузи, он подбежал, застегивая ширинку, — задрала юбку и орет: «Если вы все разом поцелуете меня в это место, я отдам вам свои права!» Ну и Милка! Романыч! Ты не уходи, там мужики сбрасываются...
Егор не стал дожидаться. Он попрощался с Евгением Прохоровичем Митичкиным, который умер через несколько дней. Но Егор об этом узнал много позже. А в тот день он навсегда оставил Челнинск, неуютный, задымленный оплот страны Советов, символ ее индустриальной мощи.
Всю ночь ехал в поезде, наблюдая одно и тоже: облетевшие листья, сбившиеся между кучами мусора, убогие домишки на полустанках, огромные поля и березовые колки, островками своими нару­шающие однообразие равнины.
Потом около часа трясся на скрипучем, грозящим каждую минуту развалиться автобусе. Но теперь те же самые поля и перелески уже не навевали тоску, а радовали и успокаивали. Ярко вспыхнуло под лучами вынырнувшего из-за туч солнца поле, покрытое нежной зеленью едва взошедших озимей. На деревьях и кустах трепетали последние листоч­ки: желтые, оранжевые, темно-красные...
Этот мир, который он помнил с детства, его любил и ждал. И принял его в свое лоно, простив все: и долгое отсутствие, и безразличие, и высоко­мерие. Да мало ли что можно вменить в вину блуд­ному сыну. Но он чувствовал только тихую, щемя­щую радость при встрече с родной стороной.
Показалась знакомая горка, за которой начи­налась Устьянка. Автобус из последних силенок ка­рабкался вверх. Наконец, взобрался и успокоился. Егор увидел свою деревню и не узнал ее, так мала и неказиста она стала. Что произошло, он не понял.
Мать встретила его, как всегда, когда он приезжал на несколько дней домой, с радостью и тревогой.
— Надолго?
Это всегда был первый ее вопрос. И впервые он ответил уверенно: навсегда. Она всполошилась.
— Ты здоров, сынок?
— Да, мама. У меня все хорошо. Заработал ку­чу денег. Вот, возьми, хватит надолго. А Зина где?
— Уехала еще летом. Мы тебе писали.
— Я все лето был в командировке. Письмо не получил. Куда она уехала, с кем? Замуж вышла?
— Замуж. Ты его не знаешь. Приехал после института. Все что-то изобретал для трактора, Я не знаю, какие-то приспособления. Получил премию, уговорил Зину с ним ехать в Сибирь. Там, дескать, просторнее. А тут ему, вишь ты, тесно... Я сказала, что отпущу дочь только после свадьбы. Запи­сались в сельсовете и укатили.
Дарья Андреевна, сдерживая слезы, глубоко вздохнула и пристально взглянула на сына:
— Может, правду скажешь?
— Мама, я правду говорю. У меня все нормаль­но. Надоело жить в мастерской. Захотелось домой. Я с горки увидел, будто деревня стала меньше. Или мне показалось?
— Нет, сын. Забрали от нас машинно-тракторный двор. Укрупняют все. Остался только Леня со своим колесным трактором. Ну, для хозяйства: кому дров привезти, кому еще чего. Работы нет. Вот люди и уезжают. Кто победнее, тот держится за дом. Которые ездят в район на работу. А которые покрепче, укатили искать счастье подальше. Вдвое стало меньше народу. Остались старухи да дети.
— Школа-то хоть не закрылась?
— Нет, работает. Детей мало, а учителей совсем не осталось. Правда, три девчонки городские приехали отрабатывать после училища.
— Может, возьмут меня в свою компанию?
— Сторожем? Или кочегаром в котельню?
— Можно и сторожем.
— Не позорь фамилию. Ты столько лет учился. Мы тут с Зиной бедовали... И вдруг — сторожем.
— Я пошутил. Прости, мама.
Она махнула рукой и начала убирать со стола, потом ушла ненадолго и вернулась с кринкой парного молока.
— Неужели Зорька жива, — ахнул Егор и припал к кринке.
— Вспомнил! Зорьки уж давно нет. Это — Марта. Хорошо доится, Леониду ношу и себе оставляю. Да уж скоро отдоится. С быком договорилась.
— Прям-таки, с быком, — вспомнил Егор детскую игру, когда пытался быть умным.
Мать поняла его, тоже рассмеялась: все тот же, ее сынок ненаглядный...
— Ты бы, Егорушка, сходил за водкой. Сегодня как раз автолавка. Возле сельсовета. Магазин-то давно закрыли, нечем торговать. А теперь на машине возят хлеб, соль, спички и, хоть зелейся, водку. Придут ведь. Поди, все уже знают, что ты приехал. Спиридониха от окошка не отходит, всех видит, и отъезжающих и приезжающих...
— Я привез. На всякий случай купил, думал, что здесь туго с выпивкой. Вот. А это колбаса, сыру немного раздобыл в ресторане на вокзале в Челнинске.
— Ой, батюшки! Ведь в ресторане-то как дорого! Зачем же ты тратился? Я на закуску помидоров да огурцов положу. Хлеб есть.
— Ничего. Пусть полакомятся...
Мать оказалась права. Вечером потянулись земляки и землячки. Кроме Лени с женой Ниной, все делали вид, что забежали на минутку, вроде как лож­ку соли или там маслица не дашь ли, Дарья Андреевна, ой, сынок приехал, здравствуй, Егор Романович! Понятно, за стол садились, церемонно от­некиваясь. Леня не выдержал:
— Да, кончай ломаться! Год не заглядывали, а тут — случайно! От, злыдни!
Вежливо посмеялись и принялись пить и закусы­вать, славя хозяйку и ее замечательного сына...
Ночью Дарья Андреевна долго не могла уснуть, думала. Был бы жив отец, от которого осталась по­хоронка да несколько почерневших фотокарточек, может, у детей по-другому судьба сложилась...
Вспомнила, как однажды, когда Егорка еще учил­ся на скульптора этого, приехал он на каникулы. В деревне все, вроде, с уважением к нему: шутка сказать, этот вот пацан, которого они сопливым знали, будет по всей стране памятники ставить! Да не кому-нибудь, а самому Ленину. Сталина уже отовсюду поубирали.
Дарья Андреевна не могла сдержать своей радос­ти, каждому встречному-поперечному хвалилась, что ее Егорка будет скульптором. Похвалилась и на ферме. Доярки заахали, а скотник, старый пьяница по прозвищу Петя Приблудный, начал ругаться:
— Ума у вас, бабы, ни хрена! На тако занятие особого умения не требуется: одного соорудили и уже лет тридцать повторяют. Видела на главной площади в Челнинске? Нет? А я видел. А в райцент­ре? Видела. А наш, чем отличается? Который у конторы стоит? А! Правильно, ничем. Токо чуть помене будет. Так это потому: контора у нас пожиже, чем в районе... То-то! Расшумелись: скульптор! Эка невидаль! Я ездил. Во всех городах стоит, руку протягивает: вперед, товарищи, к светлому будущему!
Скотник долго еще издевался и нудил. Дарья Андреевна уже сто раз покаялась: опять не сдержалась, знала ведь, что испортит настроение. Но все-таки машинально возразила:
— Так не одному же Ленину.
— Не одному, эт ты в точку попала. Еще погиб­шим ставят. Тоже все одинаковые. Ну тут, правда, либо на колене стоит, либо прямо... Наставили вон Сталину, а потом ночами стаскивали. Культ ка­кой-то обнаружили. Вот и твой Егор наставит с де­сяток Ленинов, а у него тоже какой-нито культ об­наружат, как дурную болесть... На хрена такому ре­меслу золотые руки, как ты шумишь, твоего Егорки. Пущай лучше, как дед Авдей, печки кладет. Народ спасибо скажет. Эх, нету больше такого печника, как Авдеюшка наш...
— Сам-то ты, чо умеешь? Языком молоть да коро­вам хвосты крутить...
Но сомнение все же прочно поселилось в ее ду­ше. Однажды не выдержала, спросила сына:
— Егорушко, а эти, ну, статуи, как они? Шибко нужны людям?
— Я не знаю, мама. Не думал.
— Как же не думал, если учишься?
— Мне нравится лепить, из дерева вырезать.
— Ты бы мне рассказал...
— Зачем тебе, мама?
— Да как тебе сказать? Люди разное болтают. Петя Приблудный говорит, не нужно и учиться.
Сын подумал, потом достал из своего чемодана большую книжку и, раскрыв, положил перед нею на стол.
— Вот смотри, мама. Этой статуе почти пятьсот лет. Она стоит в большом городе Италии на глав­ной площади.
Во весь лист вытянулся кудрявый молодец, сов­сем голый.
— Чо ж его на площади-то выставили такого? Люди, поди, плюются.
— Нет. Приезжают со всего мира, чтобы полюбо­ваться творением великого мастера. Вот, видишь?
Егор перевернул страницу: вокруг памятника полно народу. И дети бегают. Все нарядные.
— У нас бы плевались... Ты, чо же, тоже голых лепишь?
— Конечно. Рисую, леплю.
— А я-то, дура, раскудахталась!
— Меня учила, что хвастать нехорошо, а сама?
Егор рассмеялся и ласково обнял мать. Этот давно забытый жест был таким неожиданным и ошеломляющим, что мать уткнулась лицом куда-то под мышку ему и разрыдалась. Егор это понял по-своему и принялся утешать ее:
— Ну, что ты, мама? Не расстраивайся. Умные люди говорят, что искусство необходимо человечеству. Без него оно одичает...
Он говорил и сам стыдился своих слов: беспросветная жизнь матери, нужда, убожество, которое не меняется и через тридцать лет после войны, придавали этим книжным, таким привычным словам напыщенно-издевательский смысл. Ему до слез стало жалко и мать, и себя, и всех убогих, нес­частных людей вокруг. Какое уж тут искусство? Или, может, его отсутствие и привело их к такому убогому существованию.
Сейчас, по прошествии стольких лет, Дарья Ан­дреевна, конечно, не подозревала, что Егор подоб­ных вопросов себе уже не задавал. И стыд его жег по другому поводу. Ему хотелось зарыться в глубокую яму, ничего и никого не видеть, не слышать. Это вынужденное застолье не веселит его сердце, как казалось матери, а усиливает отчаяние и тоску...
Но уже на следующий день Егор понял, что ску­чать и предаваться самоедству ему не придется. Дом требовал внимания и ухода. Пока не выпал снег и на некоторое время прекратились дожди, он осмотрел крышу, поправил съехавшие листы шифера, перекрыл заново сени, укрепил изгородь.
Работа на свежем воздухе вернули ему былую энергию и хорошее расположение духа. Захотелось снова поработать, даже возникли в уме образы бу­дущих скульптур.
Несколько дней подряд он наводил порядок под навесом, занимающим половину двора. Разыскал и отремонтировал самодельный станок с поворотным кругом на шарикоподшипниках. А когда выдался погожий день, отправился искать глину.
В детстве они с Леней Серегиным облазили все окрестности, знали каждую ямку, из которых, люди брали глину на разные нужды: красную — печки класть, белую, голубую — обмазывать снаружи.
Леня был сирота. До революции его дед по отцу стал священником. Но в гражданскую, не выдер­жал и оставил приход. Причин было много, а какая главная, что сейчас доискиваться. Но другой священник, служивший вместе с отцом Авдием, на прощанье сказал будто бы: «Ты совершил большой грех, оставив паству без пастыря. И будешь за это жестоко наказан».
У отца Авдия была большая семья, но он потерял подряд жену и двоих старших детей, умерших от тифа и голода. Оставшись вдовцом с малолет­ним сыном, перебрался в Устьянку, где жил тихо, пробавлялся тем, что клал печи. Люди платили ему, чем могли: кто даст муки, кто картошки, кто молока. Наладил свое маленькое хозяйство: огород, козу завел. Сын вырос умный да приго­жий, мастер на все руки.
Гордился Авдий, который постепенно превра­тился в Авдея, своим Борей. Собирался уже ему невесту подыскать, но не успел. Борис уехал на строительство завода. Через три года вернулся с женой, старше его лет на десять. Но стерпел отец: сердцу не прикажешь. Знать, судьба такая. В доме, что ни день, то гулянки. Боря напивается, жена не отстает.
Авдия никто не слушает, смеются ему в лицо, сноха по дому голышом ходит по утрам, не смущается, а посмеивается, дразнит свекра. Тот сна­чала перебрался в сарай, а наступили холода, взял котомку с парой белья, ящик с инструмента­ми и пошел по деревням. Слава бежала впереди, его приглашали переложить печь, помочь новую избу ставить, оставляли пожить. Но он шел и шел подальше от дома.
Но путь не бывает бесконечен. Почувствовал Авдий, что силы его на исходе. Ноги сами повернули и вывели на дорогу, ведущую в Устьянку. Пришел он в горестную минуту: из дома выносили два гроба. Сзади соседка Дарья Андреевна Савельева и ее муж Роман Александрович вели маленького бледного мальчика.
— Вот, дядя Авдей, — сказала Дарья, — твой вну­чек, Ленечка.
Поднял старик его, легкого, как пух, при­жал к своей груди и заплакал.
— Не плачь, дед, — сказал Леня и вытер пальчиком слезу на щеке Авдия.
Из разговоров старик понял, что сын его с же­ной плыли откуда-то на лодке, сильно выпивши, и неизвестно, что там между ними произошло, толь­ко оба оказались в воде. А Лёня, от страха за­бился под скамейку на корме и пронзительно за­кричал. Лодку притащили мальчишки, рыбачившие недалеко от того места.
— Ты как туда попал, — допытывались люди у Лени, — где мать с отцом?
— Там, — махал он рукой и продолжал кричать.
— Оставьте мальчонку, — сказал Роман, — похоже, нырнули с пьяных глаз. Нужно искать.
Собрались деревенские мужики с неводами и поплыли по озеру на лодках. Но не нашли утонувших. Думали-гадали, всякие предположения высказывали, пока кто-то не вспомнил, что они могли выпасть из лодки недалеко от камышовой курьи. Там и нашли тела, запутавшиеся в стеблях камыша.
После поминок женщины взялись чистить избу, чтобы было где переночевать старику с ребенком. Но это оказалось безнадежным делом.
— Пойдемте к нам,— сказал Савельев, — места хватит всем. А там посмотрим, что делать дальше.
А на следующий день «Киев бомбили, нам объявили, что началася война...» Романа Александровича вместе со всеми деревенскими мужчинами увезли из деревни на грузовике через три дня. Из этих, пер­вых призванных, никто не вернулся.
С началом войны что-то нарушилось и в природе. Страшные морозы зимой, летом то дожди бесконечные льют, все гниет, то засуха грянула, высушила землю, скотина отощала, голод невиданный...
Объединились два двора в один, чтобы выжить. Дарья свету белого не видит, в колхозе пластает­ся, дед Авдей с детьми дома: с озера воду таска­ют, огород поливают, рыбачат в любое время года в любую погоду. Кое-как выжили, мальчишек спасли.
Егор с удивлением обнаружил, что не помнит ничего плохого. Ну, правда, есть все время хоте­лось. Жевали все подряд. Часто травились... Зато живо встают в памяти счастливые и смешные происшествия, игры, шалости, не всегда безобидные, но захватывающе интересные.
Хорошо запомнился новый год, который устрои­ли эвакуированные в самом большом классе школы. Егор с Леней тогда пошли в первый класс. Перед праздником делали из старых пионерских журналов игрушки на елку. Вырезали какой-нибудь цветной кораблик, паровозик и наклеивали на ку­сочек бумаги без картинки, для прочности. Но они все равно скручивались, морщились. Тогда стали вырезать флажки и нанизывать их на нитку, получились гирлянды. Наделали цепочек из бумаги.
Вот тогда-то и проявился дар Егора. Он нале­пил множество всяких человечков, клоунов, шари­ков из глины, которую ему приготовил дед Авдей. Потом они с Лёней разрисовали их красками, при­готовленными из ягод бузины, из свеклы, моркови. Дед Авдей был прямо кудесником. Он так много все­го знал и умел!
Его тоже пригласили на школьную елку, которая оказалась необыкновенно красивой. Дети пели хо­ром песни о Сталине, о Родине, водили хороводы. А потом стали раздавать призы за исполнение сти­хов и песенок о зиме. Это вызвало огромный энту­зиазм у маленьких гостей. Но все-таки оставался последний приз, а желающих выступить не находилось. Кто-то со смехом вытолкнул вперед мальчи­ка лет трех-четырех в валенках, пестрой рубашонке и штанишках на одной, наискось нацепленной, помочи.
— Как тебя звать, мальчик? — наклонилась учительница.
— Фимушка Колкотин, — неожиданно пробасил малыш и громко шмыгнул носом.
Учительница вынула из кармана чистую тряпочку и заставила его «выбить нос». Потом подвинула к елке ближе деревянный табурет, и Фимушка влез на него. Поднял руку вверх и четко, громко про­декламировал:
Хитрый Митрий насрал в штаны
И сказал: «жаржавело»!
Грянул хохот. Фимушка так же громко заревел, слез с табурета и с протянутой рукой, не преры­вая рева, двинулся к учительнице за призом. Та, от растерянности и сдерживаемого смеха, забыла его вручить. Фимушка дернул ее за подол и пробасил:
— Давай пр-р-ряник!
Тут уже все рыдали, а он, получив желаемое, быстро зажевал и двинулся на свое место, где ма­льчишки подхватили его на руки и начали подбра­сывать к потолку.
Все в детстве было необыкновенно ярким, еда вкусной, люди добрыми. Егор часто вспоминал ту, «военную» еду.
— Мама, а помнишь, ты нам драники пекла? Можешь сейчас такие же испечь?
— Да ты такие точно есть не станешь.
— Почему? Ну, давай попробуем.
Через несколько минут мать поставила перед ним тарелку с лепешками серого цвета. Подумала и подвинула блюдце со сметаной.
— Пробуй, сын, свое любимое лакомство.
Села напротив, подпершись рукой, грустно пос­мотрела, как он ковырял вилкой драники.
— Ну, вот. Наелся? Только теперь-то я из доб­рой муки испекла и картошка свежая, а тогда из одних очисток.
— Все равно вкусно. Просто я, наверное, сыт.
— То-то, что сыт, а тогда о сытости даже не мечтали, лишь бы голод утомить, — вздохнула мать.
Целый день он бродил полузабытыми тропами. И неожиданно наткнулся на давно заброшенный каменный карьер, уже плотно затянутый мхом и остро­листой травой. На дне меж камней тянулись к свету тоненькие деревца. Подо мхом он обнаружил с десяток оглаженных временем небольших обломков красивого темно-серого гранита с яркими вкрап­лениями, которые создавали причудливые подцветки. Очистив один из них, Егор залюбовался: совер­шенная, законченная скульптурная форма. Если чуть проработать детали, получится нечто...
Его охватило давно не испытываемое волнение. Скорее бы перетащить это богатство домой, под навес и поработать всласть.
До темна он очищал камни от мха, от травы и земли. Хотел было до утра не уходить, но вовремя спохватился. Изо рта валил пар, надвигалась морозная ночь. Он выбрался из карьера и почувствовал пронизывающий северный ветер. Всю ночь шел снег. Ни о каком карьере речи быть, конечно, не могло. Зима накатила, как всег­да, неожиданно.
Несколько дней он раздумывал, что делать дальше, по вечерам читал вслух книжки. Мать, сидя у печки, всегда что-то шила или вязала, а на самых интересных местах повествования роняла руки и надолго задумывалась. Кошка всегда в такие ми­нуты поднимала переднюю лапу, прося позволения забраться к хозяйке на колени, но услышав строгое «ну-ко», возвращалась в прежнее положение и тоже внимательно слушала чтение. Но если Дарья Андреевна снисходительно поглядывала и приподнимала руку, кошка ныряла, под теплую ладонь, подставляла лоб и всячески выражала свою любовь и благодарность.
— Тебе, сынок, уже много лет, — вдруг сказала однажды мать, прервав чтение — Пора семью заво­дить, детей. Подумай.
— Я думаю, мама. Пока ничего не придумал. Да и кто за меня пойдет, за бездельника.
— Ну не вечно же ты будешь без дела.
Утром пришла Александра Павловна, жившая недалеко от Савельевых и учившая его когда-то русскому языку. Посидела, поговорила о том о сем и, уже прощаясь, спросила:
— Ты не хотел бы в школе поработать?
— В принципе, я бы попробовал,— нерешительно начал Егор, — но у меня же нет специального обра­зования. И год уже начался... Не знаю...
— Все равно ты больше знаешь, чем ребята. Зайди к директору.
Директором оказалась пожилая женщина, приез­жающая на работу из райцентра. Неделю жила в квартире при школе, а на субботу и воскресенье уезжала домой отдохнуть.
За версту от нее веяло одиночеством, старческой немощью и скрытой ненавистью ко всему здоровому, веселому...
— Я хочу предложить вам, Егор Романович, русскую литературу и еще на выбор: физкультуру, музыку, рисование.
— Можно подумать?
— Нет. У меня нет других кандидатур, и не бу­дет. К тому же, я сразу открою все карты, я работаю последний год. Вы будете здесь следующим директором.
— Почему я? — изумился Егор. — С чего вы взя­ли, что я соглашусь вообще здесь работать?
Он быстро пошел к двери, едва сдерживая не­годование, но резкий окрик, так знакомый с детства, пригвоздил его к месту.
— Стоять! Сядь на место, Савельев! И слушай меня внимательно. Ты поедешь в районо. Там тебе дадут все необходимые методички и прочую литературу. Расписание на следующую четверть уже составлено. Придешь заранее и ознакомишься. Все. Свободен.
Поток ругательств готов был сорваться с его языка, но он вышел молча. А вечером к нему до­мой явилась целая делегация: молодые учительницы и ребята-старшеклассники. То, что он услышал, изумило его еще больше. Разговор был долгий и трудный. Девушки рыдали, рассказывая о грубости, самодурстве «Грымзы», ее нелепых представлениях и жестоких наказани­ях. Ребята молчали и согласно кивали.
— Освободите нас от этой нечисти, Егор Романович, — просили они хором. — Хоть на год. А там, может, приедет кто-нибудь нормальный.
Он сдался. Пообещал подумать и что-нибудь предпринять. Но ничего путного не приходило на ум. И он пошел к Лене. Тот возился во дворе с трактором.
— Не заводится, гад! — вместо приветствия заорали оба и расхохотались.
— Можем сто лет не видеться, — проговорил Егор, — а встретимся и хором заговорим.
— У вас тулуп-то живой? — вдруг спросил Леня. — Помнишь, мы от деда прятались под ним?
— Не знаю. А ты, почему о нем вспомнил?
— Приснился дед и этот тулуп. Он любил под ним греться.
— Так мы все лезли под него, как в печку.
А помнишь, как мы в пещерах прятались от пацанов и уснули там, а потом ночью боялись идти?..
— А в дождь скатились в глиняную яму, а там дохлая собака. Как мы дали стрекача!..
— Я дня три жрать не мог. Во была экономия!
— А яблоки? Ой, не могу!
Они хохотали, как расшалившиеся дети. Из дверей дома выглянула жена Лени и скрылась, а через минуту появилась тепло одетая.
— Вы чо , мужики? Я было, подумала, не стряс­лось ли беды, а потом вижу — хохочете, как ненор­мальные. Чо-то вспомнили?
— Ой, Нинка, не могу я! Мы в третьем классе…
От смеха Леня скорчился и замахал руками.
— В третьем классе в последний день нам дали, за что, сейчас уж не помню, — продолжил дальше Егор, — по огромному красному яблоку. Мы таких да­же во сне не видели. У нас же только ранетки ...
— Слопали мы эти яблоки и тут нам сказали, что поведут всех в кино, Мы обрадовались, — подхватил, успокоившись, Леня, — кино какое-то интересное было, не помню, что-то про войнушку. Сидим мы, переживаем ... И вдруг: др-р-р...
— В животе? — спросила Нина.
— Если бы! Вонь на все кино...
— Короче, — Егор глянул на Леню, и они покатились от смеха.
— Обдристались, — подсказала Нина.
— Но из кино мы не ушли...
— Хоть нас гнали в шею. Мы досмотрели и броси­лись…
— Домой?
— В озеро! Все яблоко оказалось в резиновых сапогах...
— Мама эти сапоги выбросила, из них воняло, как из сортира. Летом бегали босиком, а стало холодно, дед Авдей нам сплел лапти. Но потом в школе дали ботинки.
— Бедненькие, — пригорюнилась Нина и, спохватившись, позвала ужинать. — Пойдем, Егор в дом. Я вкусненькое приготовила. И бутылочка найдется.
— Сейчас придем, — сказал Леня. — Ты иди пока, накрывай, а нам поговорить нужно.
— Ты что-то хочешь мне сказать? — спросил Егор,
— Не я, а ты.
— А, да. Меня в школу зовут работать.
— Иди, не раздумывай. И вышиби дух из Грымзы. Мои пацаны чуть не каждый день ревут от нее. Это мои-то! Но я не могу с нею совладать, времени мало и ума нету. А ты изнутри сможешь. Ты — ученый.
— Скажешь тоже! Нужно какой-то ход придумать, а я не знаю. Я же не учитель. Мишень прямо для нее.
— Было бы желание. Научиться всегда можно... Слушай! Радио все про каких-то новаторов расска­зывает. Все твердят: школа будущего, школа будущего! Придумай и ты свою школу будущего. Эксперимент, во!
— Если только соединить литературу с рисованием, — раздумчиво проговорил Егор.
— А чо? Пускай читают оглоеды и рисуют... Ладно, пойдем, а то Нинка не любит ждать...
— Хорошо у вас, — сказал Егор, когда они с Леонидом шли медленно по улице, прогуливаясь после плотного ужина. — Может, стоит и мне остепениться, жениться, остаться здесь навсегда.
— Навсегда? Пропадешь. Завоешь и сопьешься.
— Ты же не пропал?
— Опостылела мне эта жизнь, так тошно, мысли разные лезут в голову, я их, как змей, истребляю. Зряшная моя жизнь, Егор, все бы бросил и ушел, куда глаза глядят. Сил нет смотреть, как все раз­валивается, никому ничего не нужно. Деревню истребляют. Дети, слава Богу, радуют да Нинка, а то бы — хана...
Из-за горы выкатилась круглая луна, зашумел ветер, поднимая еще не слежавшийся снег.
— Я сейчас только понял, — сказал тихо Егор, — почему собаки воют на луну.
Они, не сговариваясь, вытянули шеи и тихо заскулили. Где-то откликнулась собака. Потом еще.
— Разбудили ребят, — сказал Леня.
Оба рассме­ялись.
Несколько дней Егор сочинял «авторскую» прог­рамму, которую решил показать Александре Павловне. Она внимательно, прочитала, сделала несколько существенных заме­чаний и уже за чаем, дала совет:
— Веди себя с учениками, как с разумными людьми, даже если перед тобой явный недоумок. Но не заигрывай и не заискивай. Они хитрые. Чаще вспоминай себя в их возрасте. Это помогает...
— Спасибо, Александра Павловна. Надеюсь, вы не оставите меня наедине с ними.
— Оставлю, дорогой, оставлю. Профессия у нас такая, приходится все самому и сразу решать. Ни­когда не слушай чужих советов, особенно наших, ветеранских. У нас свое представление, у тебя — свое. Вот и следуй ему.
На следующий день он поехал в районо. Ему да­ли несколько тоненьких брошюрок и велели зайти к заведующей. Он заглянул в крохотный кабинет, где сидела сгорбившись женщина лет пятидесяти и что-то читала. Услышав стук в дверь, она выпрямилась и при­дала лицу приветливое выражение. «Весь мир — теа­тр и люди в нем — актеры»,— вспомнил Егор люби­мое изречение своего сокурсника Славки Власова. Представившись, Егор подал тетрадку с программой.
— Это мы потом порешаем, — сказала начальни­ца, которая при ближайшем рассмотрении оказалась достаточно миловидной женщиной, потом с жадностью впилась в его лицо взглядом и кокетливо потребовала: — ну, расскажите же мне, что там у вас творится.
Егор пожал плечами и промолчал. Она резко сме­нила лицо и официально заявила:
— Ваша школа по праву считается одной из лучших в районе. У вас очень сильный директор...
— А правда, что она была надзирательницей в тюрьме? — с невинным видом прервал ее Егор.
— Кто вам сказал?
— Она сама.
— Да-а? Вообще-то эти сведения секретные, но если уж она сама... Только не в тюрьме. Нет, что вы? Она служила в управлении лагерей. Удостоена правительственных наград… Закончила пединститут и вот уже двадцать лет воспитывает подраста­ющее поколение.
— И вы у нее учились?
— Бог миловал!.. Ой, я оговорилась. Я недавно сюда приехала... Простите, у меня дела. Желаю вам удачи.
Возвратившись домой, Егор подумал, что пора­ботает немного в школе, а летом непременно вернется к своим камням. Но случилось непредвиденное. Директриса ни в чем не препятствовала Егору и неожиданно легко согласилась на эксперимент, соединив уроки литературы и рисования, развивать эстетические способности детей. Видимо, она втай­не мечтала о славе и почестях, потому, что стала приглашать в школу журналистов. А они повели себя неправильно: разговаривали только с детьми, ее игнорировали. Егор отказывался давать интервью. Зато ребятишки с восторгом показывали свои иллюстрации, еще неумелые и робкие, но неизменно интересные, и охотно рассказывали об учителе. Сердце старушки не сдюжило, — как выразилась школьная техничка, и весной школа «осиротела». Егор вынужден был подчиниться приказу районо и занять пост директора.
Все лето он пытался привести разваливающееся здание родной школы в порядок. И понял, что это невозможно. Денег на ремонт никто не давал. Родители уже были ободраны, как липка, а дело не двигалось. Выручил, как всегда, Леня.
— Егорша! Принимай товар, — послышался однажды зна­комый голос, когда новоиспеченный директор бро­дил по школе и мучительно соображал, где достать хоть что-нибудь, необходимое для ремонта.
Тракторная тележка была полна: бочки с крас­кой, мешки с цементом, известью, ящик гвоздей, мотки электропровода и в самом низу — доски...
— Откуда такое богатство? — спросил пораженный Егор.
— Со свалки, — сплюнул Леонид, — километров двадцать пять на юг. Вонища! Жуть. Зато добра — завались! На все школы хватит, еще и Африке останется. Если задумаешь чо-то строить, скажи только. Я там с ребятами договорился. Они все, что нужно подыщут, а мы к вечеру съездам, заберем. Только водки нужно бутылок пять за это отдать. Ну, как?
— Что-то я туго соображаю. Какие ребята? Где?
— Ну, совсем одичал! А ведь, какой был умный ребенок. Объясняю для тупого директора: на свалке! Понял? Там живут мужики и кормятся. В пря­мом и переносном смысле. Понял?
— Чушь какая-то! Ладно, водку я куплю. Заезжай.
Километров за тридцать от Устъянки на окраине великолепного соснового бора, который тянулся до самого райцентра, раскинулась огромная, источающая зловоние, свалка. С подветренной стороны, между соснами ютились какие-то странные, разноцветные сооружения. Когда подъехали ближе, Егор рассмотрел халупы из жести и дерева.
— Вопросов не задавай, — предупредил его Леня.
К трактору подбежал юркий человек неопределен­ного возраста и женским голосом потребовал пока­зать «оплату». Леня, побрякал бутылками: как договорились.
— Мы договор не нарушаем, — пропищало существо и махнуло кому-то рукой. — Ехай туда.
У дороги лежали штабелями сложенные горбыли, водопроводные трубы, раковины, эмалированные и фаянсовые, вентили и еще множество необходимых в хозяйстве вещей.
Леонид скомандовал, что и как погрузить, отдал водку и завел трактор.
— Если нужно, приезжай еще об эту пору, — проговорил молчавший до сих пор высокий мужик лет шестидесяти, одетый в чистую рубашку и брюки, заправленные в высокие резиновые сапоги.
— Спасибо. Приедем, — сказал Егор.
— Не стоит благодарности. У нас лежалый товар, у вас «валюта», столь необходимая обществу, — хохотнул мужик. — Прощайте. Провожать не будем...
— Это здешний пахан. Говорят, был заместителем какого-то крупного деятеля, который проворовался, а посадили этого типа. Он отсидел, пришел к бывшему хозяину, чего-то там пережал ему. Тот высох как мумия и помер, а этот свободу полюбил. А где ее найдешь, кроме этой помойки... А тот, который нас встретил, пострадал за любовь. Женил­ся на врачихе, и шашни завел где-то на стороне. Придет домой от любовницы, уставший, значит, нос в подушку и храпака. Баба разузнала, что к чему, и сделала ему аккуратненько, как под наркозом операцию, чтоб, значит, не бегал по девкам. Он когда очнул­ся, кинулся вешаться. А тутошний пахан в сарае ночевал, случайно туда завалился спать. Проснулся от шума. Глядь, кто-то над ним ногами дрыгает. Снял с петли. Долго потешался над бедолагой и назначил его начальником всей свалки... Да... Тут о каждом сказку можно сочинять... Ты только, Егор, без меня не вздумай сюда явиться. Чикнут за ми­лую душу. Тут, знаешь, год назад убили телевизионщика. Ты-то не смотришь, а я смотрю передачи. Один му­жик со свалок вел передачи. В других местах его терпели, а приехал на эту свалку, они сразу предупредили: зря явился. Он намека не понял. Ну и кончали мужика. Говорят, хороший был человек.
Леонид задумался и вдруг засмеялся:
— Они мне вчера новое оборудование предложили для столовки. Говорят, все новехонькое: плиты, духовки, шкафы. Кто-то то ли припрятать решил, то ли проще было списать, чем устанавливать, не знаю, А только эти «следопыты» быстренько сообразили и перепрятали.
— Слушай! Может, в школе столовку оборудовать? — загорелся Егор.
— Ты чо, смурной? Тебя ж по ко­миссиям затаскают: где взял? Да еще и под суд могут отдать. Нет, друг ты мой сердешный, сам же говорил: инициатива наказуема. Зачем же лезть в петлю? Не шустри.
— Жаль. Ребятишки бы подкормились.
Постепенно школьная жизнь засасывала Егора все больше. Уже ловил себя на мысли, что нравится быть хозяином. Какое удовольствие испытываешь, каждое утро входя в чистую, светлую школу, когда видишь приветливых учителей, когда дети не жмутся по стенкам, а рез­вятся без страха быть наказанными...
Но наступили новогодние праздники, и случилась катастрофа: пока в школе водили хороводы вокруг елки, пока Егор в костюме Деда Мороза одаривал детей подарками, пировали и кочегары в котельной. На следующий день вода в трубах отопления замерзла и разорвала металл…
Для Егора зимние каникулы отныне означали од­но: самому поддерживать нужную температуру. Тот кошмар, который он пережил в первый год своего директорства, стимулировал его трудовой энтузиазм и в последующие годы. Но и радостей было достаточно. Его любили ученики, которые на глазах из запуганных и коварных ребятишек превращались в нор­мальных, здоровых, одаренных и открытых людей.
С первого дня Егору пришлось столкнуться с от­вратительным явлением. К нему стали по очереди приходить мальчики и девочки, которые начинали с порога: «А Коля Иванов сегодня не выучил историю ... А Зоя Фролова украла ручку...» Насчитал он человек десять ябедников. Собрал их после уроков и объявил:
— Мы поиграли с вами в разведчиков. Вы хорошо справились с поставленной задачей. Спасибо всем. Теперь мы будем играть с вами ...
— А давайте, Егор Романович! — задыхаясь от возбуждения, заторопилась девочка-пятиклассница, — устроим конкурс, как по телевизору, «Алло, мы ищем таланты». Ой, мне так нравится!
— Замечательно. Ты будешь председателем жюри. Сог­ласна?
— Ой, конечно!
— Опроси всех, кто что умеет делать и вперед!
Что тут началось! Школа забурлила. Оказалось, что каждый хочет что-то свое предложить и даже выполнить основную организационную работу. На педсовете было решено поддерживать детей и тихо направлять их энергию в правильное русло.
Пришли первые победы. Ребята заняли призовые места в обла­стном конкурсе детского рисунка. В конце года привезли призы участники предметных олимпиад.
А Егор за четыре года в школе написал две книжки. В одной рассказал о своем опыте совмеще­ния уроков литературы и рисования в пятом клас­се. А другую составил из веселых детских историй. Первую книжку выпустило издательство «Просвещение», а вторая лежала в областном издательстве. Егор уже подумывал о том, чтобы заняться всерьез литературой, но из областного издательства пришло письмо, в котором ему напомнили, что он член Союза художников, и попросили оформить книгу рассказов рисунками.
Предложение ему показалось таким заманчивым, что он тут же поехал в районо с заявлением об увольнении. Заявление приняли, но попросили дождаться нового директора и сдать ему дела.
Начались летние каникулы. Егору пришлось еще раз напомнить о своем решении, даже устроить небольшой скандал и только после него добиться увольнения.
Только теперь он понял, как школа измотала его, хотя с детьми ему было очень трудно расставаться. И чем дальше, тем сильнее он это чувство­вал. Но менять свое решение уже не хотел. Тем более, что бороться со сложившимся отношением государства к своей же школе, к своему будущему он был не в состоянии, понимал бессмысленность своих усилий. Нужно делать то, что умеешь.
Стал потихоньку разрисовываться, ведь рука, лишенная тренажа, становится непослушной, неуклюжей, а он уже сто лет не брал карандаш в руки. Он вспоминал своих учеников, делал наброски, потом пробовал сочинять сюжетные рисунки... И не заметил, как стал рисовать эскизы своих будущих скульптур. У него даже руки заныли, будто вспомнили о своем предназначении. Как же он запамятовал? Он же хотел...
Егор помчался к Леониду. Тот готовился топить баню, сидел на завалинке в трусах и соломенной шляпе на лысеющей голове. Его лицо, шея, руки по локоть были черные от загара, а остальное казалось белым. рыжие пучки волос торчали из-под мыше­к.
— Жара такая, а ты — баню, — удивился Егор.
— Нинке стирать надо. Чо зря баню топить, воду греть, заодно уж и попарюсь. Люблю веничком похлестаться. А то да­вай вместе. Потом кваску по рюмочке, а?
— Нет.
— Ну, как ить хочешь! А чо пришел? Колись!
— Я давно присмотрел в старом карьере камни. А тут со школой как-то забыл о них. Сегодня вспомнил. Привезти бы их. Захотелось нарубить.
— Чего рубить собрался?
Нина вышла из бани босая, с мокрыми ногами и руками. Видно, пол да полок мыла.
— Камни.
— Камни? Как капусту, чо ли?
— Видал ты такую умную, — повернулся Леня к Егору и захохотал.
— Вон куча щебенки лежит уж года три у доро­ги, — продолжала между тем жена, — хотели яму засы­пать да так и не собрались. Работнички! Оттуда и возьми. И рубить не надо.
— Скульптуры делать, — заорал Леонид.
— Так бы и сказал, а чо кричать-то. Уж больно ты у меня умный, как я погляжу! Печку будешь растапливать, умник?
— Да, ну тебя! Все настроение испортила. Поехали в карьер, Егорша. Хоть отдохну от этой кутерьмы.
— Видел, Егор? Он в тракторе только и отдыха­ет. Чо будешь делать, когда его у тебя отберут?
— Типун тебе на язык! С чего ты взяла, что отберут? Опять в контору бегала, сплетни собирала.
Нина отмахнулась от него и пошла к поленнице. Леня тем временем натянул штаны и футболку, кирзовые сапоги, минуту раздумывал, потом напялил шляпу и решительно напра­вился к трактору. Приладил тележку.
— Поехали, пока кто-нибудь не прицепился. Я стал как извозчик, — беззлобно проворчал Леня. — Попробуем проехать через лес по старой дороге.
— В болоте не застрянем?
— Оно уже давно пересохло. Боюсь, как бы озе­ро теперь не стало убывать. Ты заметил, уже коса будто шире стала?
— Да вроде нет, такая же. Это мы стали боль­шими, — засмеялся Егор. — У меня часто такие сомнения возникают...
— Зря смеешься. Озеро оно живое. Перестанет человек о нем заботиться, чистить, протоки обнов­лять, оно сразу захиреет, тиной затянется... Не доведи, господи, дожить до такого.
— У тебя плохое настроение?
— А с чего ему быть хорошим? Дети подрастают, в доме пустеет... Слушай, это, конечно, не мое дело, ты уж не обижайся, а все же скажи мне, почему не женишься? Вон Лариска, учителка, по тебе сохнет. Чем плоха? Если б не Нинка, я бы на ней женился и думать не стал бы.
— Был я уже один раз женат. Больше не манит.
— Это, когда студентом был?
— Да. Тогда.
— Понятно. Не повезло, значит. Красивая, поди, была? Красавицы они особенные. Они не для семьи. Так, вроде украшения жизни. Помнишь Аллу Знобиши­ну? Она пришла к нам в седьмом классе. Я в нее втюрился, считай, до умопомрачения. Живот болел все время. А потом сразу разлюбил, как понял ее. Нинка у меня не красавица, а я ее за троих Аллок не отдал бы.
— Тебе повезло с женой, Нина замечательная.
— А я рази ж плохой?
Они рассмеялись и уже до самого карьера болта­ли о всякой чепухе.
— Слезай, приехали, — Леня остановил трактор на краю карьера. — Красота какая!
Они растянулись в тени, полежали ми­нут пять неподвижно и неожиданно оба вскочили, вцепились друг другу в пояса и начали бороться.
Оба тужились и пыхтели, расставляли пошире ноги, давали друг другу подножку, — никто не мог оси­лить. Наконец, Леонид изловчился и свалил Егора, сам упал сверху, и оба покатились на дно карьера. Там они уселись на камни, тяжело дыша, посмотрели друг на друга и снова захохотали.
— Два дурака, — проговорил сквозь смех Леонид.
— Я думал, что сильнее тебя, а вышло наобо­рот.
— Отяжелел ты, брат, пока начальником был, А я жилистее, хитрее и ловчее тебя. Учись, пока я жив, как нужно бороться, — хвастливо выпрямился Леня.
— Мне у тебя многому нужно бы поучиться, да поздно уже. Пройдя свой путь до половины, я очу­тился в сумрачном лесу...
— Да ты чо, Егорша! Смотри, как солнце лучи пускает меж деревьев! А ты ... «в сумрачном». Чо-то тебя грызет, да?
-- Грыжа грызет, как говорит Спиридониха, когда выпить хочет. Давай таскать камешки, пока не стемнело.
Они довольно быстро справились с погрузкой и отправились в обратный путь. Настроение было отличное, и Леня затянул:
 Ой, то не вечер, то не вечер...
Егор подхватил знакомую с детства песню, потом другую, третью и, въезжая в деревню, они орали во всю глотку:
На речке, на речке,
На том бережочке
Мыла Марусенька
Белые ножки...
За ними неслась стая собак, своим лаем заглушая такую хорошую песню. Весело подкатили к дому и принялись быстро разгружать тележку. Остался последний, самый большой камень.
— Погоди, Егорша! Я сейчас, — крикнул из-под навеса Леня, но Егор уже схватил его и сделав два-три шага, выронил и сам упал.
— Ты, что, Егор?
— Неловко взял... Что-то лопнуло...
— Егорушка!
Дарья Андреевна выскочила из дома и, рыдая, пыталась поднять сына.
— Оставь, мама. Мне лучше... Я встану…
— В больницу... в больницу, — бормотал Леонид, пытаясь завести трактор, который странно пыхкал и замирал. — О, черт! Горючее кончилось…
Он побежал домой и вернулся с ведром густой жидкости.
— Счас, счас поедем, потерпи, потерпи...
Он поднял Егора, положил его в тележку на брошенный Дарьей Андреевной тулуп. Она села рядом, поддерживая голову сына.
В районной больнице был только дежурный врач. Но он быстро вызвал других. И после обследования Егору сделали операцию. К утру его привезли в палату.
— Все хорошо, — оказал утомленный хирург с огромным шрамом от локтя до ладони. — Поезжайте домой, мамаша. Дня три ему ничего не потребует­ся от вас. А потом привозите куриный бульончик.
Он ласково попрощался. Дарья Андреевна нашла Ленин трактор за двором больницы. Хозяин спал в кабине, но тут же спрыгнул на землю и виновато улыбнулся:
— Не выдержал, мать, заснул... Как там?
— Доктор сказал: все хорошо. Велел только через три дня приехать, бульону привезти... Ле­ня, ты видел, какая у него самого рука?
— Он мать, фронтовик. В полевом госпитале ребятам ноги-руки отпиливал...
— Может, и Романа видел...
Выписали Егора через месяц со строгим наказом тяжестей не поднимать, больше гулять, чаще отды­хать...
— А девок ... можно? — засмеялся стоявший рядом старичок, которого только что осмотрел врач.
— Девок можно, только осторожно, — пробормотал доктор, заполняя бюллетень.
— Я не работаю, зачем он мне, — сказал Егор.
— Повесь в рамочке на стенку для памяти, — серьезно ответил врач.
Каждый день Егор заходил под навес, садился на удобный сосновый чурбан, приспособленный еще дедом Авдеем под сиденье, и подолгу смотрел на аккуратно сложенные камни, один из которых, са­мый выразительный по форме, Леня водрузил на станок. Иногда Егор подходил к станку и оглаживал ладонями гранит, испытывая невыразимо сладкую боль. Душа просила взять в руки молоток и резец, а тело отказывалось повиноваться.
— Как же я профукал жизнь свою? — сказал вслух Егор.
— Ты о чем, сынок? — спросила Дарья Андреевна и протянула ему письмо. — Давеча почтальонка отдала, а я в очереди в автолавку простояла дол­го.
Она вопросительно посмотрела на сына: от кого письмо?
— Славка Власов вспомнил, — сказал Егор,— мы с ним в академии учились. Большой человек в Москве. Решил, наверное, поделиться своими радостями...
Он быстро прочитал письмо, скомкал его и с тоской посмотрел на мать.
— У нас водка есть?
— А зачем тебе? Горе какое?
— Дай мне.
Мать молча принесла чуть меньше половины в бутылке с наклейкой «Пшеничная» и стакан.
— Закусить?
— Нет. Не надо.
Но она пошла в огород и принесла в тарелке несколько крупных малиновых плодов. Егор посидел со стаканом в руке, о чем-то подумал и с усилием вы­пил.
— Бери помидорку-то, — протянула тарелку Дарья Андреевна, — нынче вкусные, солнца потому что много, сладкие прям, как сахар. Всякому овощу, как и человеку, для сладости солнышко требуется...
Егор держал на ладони помидор и любовался им.
— Да ты ешь, сынок, потом любуйся.
— Мама, а ты в Бога веришь? — неожиданно спро­сил он.
— А как же? Ты заболел вот. Кто помог?
— Доктор.
— Нет, сынок. Все свершается по высшей воле. И тот доктор был нам послан Богом. Я же за вас с Зиной молюсь каждый день. Значит, слышит он мои молитвы. Все люди верят. Только одни хорохорятся и вспоминают о Боге, когда плохо, а другие — все­гда помнят, что ни один волос не упадет с головы без его воли.
Она стала рассказывать про всякие случаи, подтверждающие существование Бога....
— Умерла женщина, которая когда-то мне казалась самой дорогой на свете. Я даже думал, что без нее жить не смогу, — проговорил Егор равнодушно.
Дарья Андреевна ахнула и замолчала. Она не по­нимала равнодушия сына. И не знала, что сказать.
— Как же так, сынок,— только и нашлась.
— Почему я не бьюсь в рыданиях? Давно уже все перегорело. Жила она со мной, пока ей нужно было. Х-ха! Остановка в пути... За нею многие ребята ухаживали, она выбрала меня... Тогда я гордился, ничего не хотел знать. Потом только понял: в нас­мешку выбрала.
— Почему в насмешку, сынок? Ты у меня умный, не красавец, но и не урод какой-нибудь...
— Умерла в психушке.
— Я же говорю, что Бог все видит. И ее нака­зал за тебя.
— Нет, мама, не за меня. Так сложилось.
— Ой, сынок! Звали ее как? Помолюсь за упокой.
— Джина. Нет, ее звали Жанной. Она придумала себе имя — эту Джину. Так звали артистку, на которую она хотела быть похожей.
Егор не стал рассказывать содержание письма. А Славка описывал, как хохму, что его «бывшая» вышла замуж за красавца, который «сделал ей козью морду».
«Ты отмщен, мой друг, — писал Власов, — настырная она, получила все, о чем всегда мечтала. Она стала артисткой мюзик-холла. Это раз. Она выш­ла замуж, была пышная свадьба. Это два. Целых пол­года твоя зазноба летала, как на крыльях, всем по­казывала своего прекрасного принца. Он и на самом деле был хорош собой: Аполлон Бельведерский с мышцами культуриста. Это три. На этом идиллия закан­чивается. Ей очень хотелось выбраться из Питера.
Дальше была банальная история.
— Милая Джина, ты позволишь остановиться в на­шем гнездышке моему приятелю из Москвы? Он влия­тельный человек, может устроить тебя в столичный театр.
— О, милый! Ты еще спрашиваешь? Я уже люблю тво­его друга, как тебя самого. О, не сердись, милый, я не то хотела сказать. Прости меня, любовь моя.
После хорошего выпивона, Жанна уснула, как после утомительной битвы. Проснулась среди ночи, ее лю­бимого нет в наличии, то бишь, под ее атласным бочком. Не на шутку встревоженная долгим ожиданием, она отправилась на поиски… И споткнулась о переплетенные обнаженные, сам понимаешь, прекрасного сложения, тела.
Другая бы тихо перекрестилась и удалилась, не возмущая общественность, но не Жанна Д'Арк! Вместо холодного оружия она выхватила из шкафчика на кухне сковородку с длинной ручкой и стала ею крошить неприятельские ряды, каковые спросонок ничего не соображая, выскочили на лестничную площадку, в чем были, то есть, без ничего. Они очухались на прохладном в январе бетоне и, поскуливая, стали тихонько проситься в конуру. Не тут-то было! Джина-Жанна орала благим матом и, естественно, натуральным матом, родным нашим, тысяче­летним сленгом и разбудила весь дом. Из всех две­рей стали высовываться бабушки и внучки. Сам понимаешь, кто-то вызвал милицию. Наши орлы наплели всяких небылиц, им поверили, как не поверишь таким обаяшечкам, а бушевавшую Джинулю-Жаннулю увезли в психушку, в которой служил, как выяснилось, папа ее гостя. Видимо, ее полюбили тамошние нянечки. Когда Жа­нна внезапно скончалась, кто-то из персонала сооб­щил органам подробности этой истории. Психиатр по­нес, не поверишь, административное наказание. Де­ло, естественно, замяли.
Грустно, мой друг. Зачем хорошие девочки влюб­ляются не в нас, хотя мы их мечтаем осчастливить, а всегда в каких-то проходимцев и голубую шушеру… Извини, что пишу об этом, но счел своим долгом сообщить тебе о сем пренеприятном событии...»
Славка удачно женился на дурнушке Рите, занимавшейся какой-то непонятной им наукой. Она оказалась хорошей женой, помогла мужу сделать карь­еру в Москве, где он превратился в записного оформителя интерьеров общественных зданий. Его наградили, о чем он не преминул напомнить и в этом письме. Он водил знакомство с сильными мира сего и гордился этим. Здесь он тоже вскользь упомянул об охоте с «самим». И в жизни Власов был страстным охотником. Пока Рите, его третьей жене, удава­лось держать его в крепкой узде. Но Егор знал, что Славка всегда начеку: как только хватка жены ослабнет, он улизнет, испарится из ее жизни и так же восторженно будет писать ему о своей новой избраннице.
Егора царапнуло, что Славка будто злорадству­ет. И тут только до него дошел смысл смутных на­меков их общих друзей. Да, конечно! Как же он то­гда не понял? Жанна предпочла его Славке, именно Славке, самому красивому парию в их компании, в которого были влюблены все девчонки... Значит, это была месть? Демонстративная, отвратительная. А он, как дурак... Теперь ему стало все понятно: и ее внезапные истерики, и приступы какой-то от­чаянной любви, и необъяснимое поведение в послед­ние дни их совместной жизни.
Два года, слепой от счастья и восторга, он де­лал для нее все, что она хотела. Ей хотелось богатства, и он с головой ушел в халтуру в одной компании с теми, кого сам же презирал. Его пыта­лись вразумить. Исключили из академии. Его отстоял педагог, знаменитый скульптор, который доказал, что Савельев — надежда русской скульптуры. Господи! Стыд-то какой!.. Надежда сдохла…
Даже сейчас, когда прошло столько лет, он снова на миг вернулся в счастливое неведе­ние влюбленного. Как он любовался Жанной, когда она, легко вспрыгнув на эстрадку в крохотном клубе, где собирались смурные музыканты и часами импровизировали, ему казалось, на одну и ту же тему, начинала петь. Даже не петь, а вести своим безграничным голосом какую-то опасную игру, чувственную игру с визжащими, дребезжащими, стучащими инструментами. Он со всеми слушателями разделял восторг и гордился ее талантом…
Известие о смерти Жанны странным образом подей­ствовало на Егора. Он вдруг почувствовал, что стало легче дышать. Будто с его шеи сняли петлю.
Он быстро пошел на поправку и к весне уже мог потихоньку работать. Но кроме хозяйственных дел, других не находилось. Он часами сидел с удочкой на берегу еще полноводного озера, ловил рыбу, которую почти всю относил Лениной семье.
И вот однажды он сидел у воды на переверну­той лодке, смотрел в туманную даль и размышлял о пустоте и бренности своего существования. Ка­кая-то еще не оформившаяся мысль тяжело ворочалась в мозгу...
Те, кто верят в катаклизьмы,
пребывают в пессимизьме, —
проорал сов­сем близко знакомый пропитый и прокуренный голос.
— Кузя?
Егор выпрямился во весь рост и осмотрелся.
— Померещилось? Кузя!
— Ну и орать ты здоров, Романыч!
Кузя обнял его сзади и приподнял над землей.
— У-у! Совсем ты отощал!
Бережно поставил на землю и заглянул в лицо Егора.
— Чо, старик? Плохо?
Егор чуть не заплакал от радости и жалости к себе, которую пробудил Кузя своим непривычным сочувствием. Но он засмеялся и обнял давнего при­ятеля.
— Как же я рад, придурок!
Они потискали друг друга, снова сели на ло­дку. Кузя повздыхал, достал бутылку водки и выжидательно уставился на Егора.
— Пошли, — сказал тот и направился к дому. Там их уже ждала Дарья Андреевна, которая достала соленья, нарезала хлеба и поставила два стакана.
— А вы, мамаша? — вежливо спросил Кузя.
— Я, сынок, свое уже давно выпила.
— Ну, чего мнешься? — засмеялся Егор. — Откры­вай, не жмись.
— А тебе можно, Романыч?
— С тобой, Кузя, глоток не повредит.
— А я чо приехал-то, — начал гость, пожевав кусочек хлеба и ломтик соленого огурца. — Работы у нас, Романыч, давно никакой, скульптора разбежались. Отдыхаю. В твоей мастерской хмырь один поселился. Ну, не так как ты. Он работает с десяти до семи. Видал когда такого? В семь дверь на клюшку, садится в машину и покатил. Дом у него есть собственный. Ни тебе угощения, ни поговорить. Деловой, … ! Ну, вижу, мастерская ночами пустая, а чо ей пропадать? Я стал туда из своего закутка на ночь пробираться. Он все переставил, а твой топчан не тронул. От я на ем и дрых в свое удо­вольствие.
Он вылил остатки водки в свой стакан, медленно выпил, крякнул, нюхнул корочку и отодвинул тарелку,
— Да ты поешь, Кузя! С горячей картошечкой.
— Не, ты слушай! Случилось со мною... Как сказать? Видение! Не скалься! Правду говорю!
Егор заставил его выпить горячего чаю и уло­жил в кровать.
— Поспи, не то снова увидишь чертей.
Кузя и в самом деле захрапел, едва коснувшись подушки, но минут через десять сел, обхва­тив голову руками.
— Романыч, ты чем меня напоил? Хотел тебе главное рассказать... Не, ничего не помню. У те­бя нету...
— Нету, Кузя. Вспоминай без «сугрева».
— Хоть глоток налей.
— Нету ничего, только чай.
— Давай чаю покрепче... Ты девчонку помнишь, Романыч? Которая к тебе бегала. Симку?
— Объявилась?
Егор напряженно впился взглядом в Кузю.
— Я ж тебе говорю: видение мне было.
— Тьфу, черт! Я-то думал.
— Зря плюешься. Это она меня к тебе уторкала. Слухай сюда и не перебивай. Сплю я, значит, на твоем месте. Не, я лег и даже глаза не закрыл. А двери точно закрыл на ключ. Это я всегда делал. Ключ вытаскивал. Если тот хмырь явится, успею куда-нибудь спрятаться, пока он шарашится под дверью... Ну, вот, значит. Глаза я только закрыл, вижу...
— Так закрыл ты или не закрыл глаза? — засмеял­ся как-то принужденно Егор.
— Да наплевать на глаза! Короче. По мастерс­кой кто-то ходит. Я говорю: «Не мешай спать, зараза!» Ну, ты знаешь, маленько поддали с ребятами. А она, Симка, ей-богу она, только краси-ивая! Волосья так и пылают! Она и говорит: «Ты бы, Сергей Константинович, хоть бы съездил, проведал дру­га своего. Что же вы все так быстро его забыли? Давай-ка вставай, в поезде выспишься. Поторопись. И не забудь передать ему посылку. Вот тебе билет на поезд и деньги на дорогу. Ну, прощай». И пошла к двери. А ключ-то у меня в кармане! Я пока шарил, она — фьють! И нету. Сон с меня, как ветром сдуло. Сижу и думаю: откуда она знает, как меня зовут? И так обидно стало: всю жизнь, как собака, с кликухой прожил!.. Кузя, Кузя. Фамилия моя Кузьмин.
— Прости, Серега! А дальше-то что?
— Дальше. Я сел в поезд. Ну, прихватил бутылек по дороге, выпил маленько, чуть не проспал твою станцию. На ходу уже выпрыгнул... Кто-то повесил мне сумку на плечо. Оглянулся, никого. Только проводница в дверях вагона стоит и пялит­ся на меня, строго так, ну, чисто — Серафима.
— А где сумка-то?
— Вон, под столом, — ткнул пальцем Кузя и завалился спать, теперь уже надолго.
Егор вытащил небольшую спортивную сумку с множеством отделений, кармашков и ремешков. В ней оказалось несколько коробок ленинградской акварели, которую в Челнинске днем с огнем нельзя было сыскать, пачки великолепной бумаги для акварели и рисования, с десяток прекрасных графитных карандашей, разной мягкости, и еще несколь­ко кисточек.
— Здесь же целое состояние, — изумленно про­говорил он, раскладывая на столе невиданное бо­гатство. — Теперь, наконец, я возьмусь ... Эй, Кузя! Ты спишь?
— Поспишь с тобой. Чо орешь?
— Ты можешь мне правду сказать, откуда это все взялось?
— Могу. Когда похоронили Евгения Прохоровича, его мастерскую Кольке отдали. Он стал убирать и наткнулся на эту сумку. Обрадовался было. Да ра­но. В этом кармане, — Кузя ткнул пальцем в боковой кармашек, — записка лежала: «Кто найдет эту сумку, пусть передаст содержимое моему другу Егору Романовичу Савельеву». И подписался днем своей смерти. Ну, поставил дату своей смерти, му­жики сначала решили заныкать, а потом засомнева­лись, особенно Колька. Как напьется, так орет: «Меня Прохорыч накажет». Испугался. А то бы тебе ничего не обломилось. Ты ж скульптор, зачем тебе? А Колька график. Ему — хлеб.
Егор достал свои рисунки, показал их Кузе, который долго рассматривал, а потом крепко пожал ему руку.
— Талант, он всегда виден, не скроешь.
— Это иллюстрации к моей книжке. Вот теперь я смогу их закончить... Ну, а зачем ты наплел о Серафиме?
— Так и думал, что не поверишь. Не наплел. Было видение. Она мне приказала срочно ехать к тебе. Я только не сказал про самый конец. Она мне сказала, что мне это нужнее, чем тебе.
На следующий день Егор принялся за работу. И к вечеру сделал несколько рисунков акварелью. Он давно не испытывал такого наслаждения от рабо­ты, мазал краской, как мажут дети, не особенно думая. И получилось нечто непосредственное, лег­кое, В последующие дни он уже стремился удержать это состояние, добиваясь стилистической цельности всей серии рисунков.
А Кузя помог Дарье Андреевне посадить картошку, раскопал старый, давно заброшенный коло­дец и установил самый настоящий «журавль» с ведер­ком на конце длинной жерди.
— Будешь, мамаша, без труда таскать воду, — продемонстрировал Дарье Андреевне свою работу.
Слава об умелом и сноровистом приезжем мужике мигом облетела всю Устьянку. К дому Савелье­вых потянулись старушки с просьбами: помоги, ми­лок, огород вскопать; почини крышу... А плата одна — бутылка. Кузя по привычке сначала согласился, а потом объявил:
— Бутылок больше не тащите, брать не буду. Сопьюсь, А мне у вас шибко нравится. Ищите мне какое-никакое жилье и будете платить женским де­лом.
Старухи захихикали:
— Дык, мы уже свое отработали....
— Ох, старые блудницы! Чо удумали! Я им про стирку да готовку, а они... Для постоянной жизни найдите мне порядочную женщину. Имейте в виду, старше сорока не возьму.
— А тебе-то самому, Сергей Костянтиныч, сколь?
— Метрики показать?
Вскоре он перебрался к Верке Крикунье, свар­ливой, вечно недовольной женщине со следами былой красоты на пожухлом и высохшем от злости ли­це. Вся деревня с любопытством следила за разви­тием событий. Почему-то все с удовольствием об­суждали, как и когда Верка выгонит из дома Серегу, якобы жалея его. Но Крикунья не сделала им такого подарка. Она привела мужика в божес­кий вид, даже свозила несколько раз в район, и те­перь Сергей Кузьмин улыбался без стеснения, показывая белый мост на «золотых» коронках и ка­зался моложе своих лет.
Егор порадовался за своего друга и снова уг­лубился в работу: заканчивался срок, установленный издательством для подготовки книжки расска­зов к печати. Наконец, все было готово. Он отвез рисунки. Они были одобрены. Ему выдали приличный аванс. И вдруг Егор почувствовал подкатывающую тревогу. Не случилось ли несчастье с матерью? Но нет, тревога была друго­го свойства. Он забежал на минутку в книжный магазин к знакомой продавщице Любови Аввакумовне, молодой симпатичной женщине, которая раньше всегда придерживала для него хорошие издания. На этот раз ничего не было интересного. Она всячески пы­талась его задержать, но он заторопился домой.
— Простите, нет времени.
— Ну, все равно вы уже сделали мне подарок своим появлением. Спасибо, — сказала она.
Было уже поздно, когда он на попутных машинах добрался до деревни. В доме не было света. Это его еще больше встревожило, и он побежал, прокли­ная вернувшуюся боль. Запыхавшись, остановился, как вкопанный: на лавочке у ворот сидели Дарья Андреевна с Серафимой и увлеченно о чем-то беседовали. Увидев Егора, замолчали, и Дарья Андреевна вдруг вспомнила, что ужин не готов.
— Серафима! Это ты? Откуда?
— Оттуда, — засмеялась она и показала на не­бо.
— Это я уже понял. А сейчас-то откуда?
— А сейчас прямо из Москвы. Первый раз попа­ла в этот славный город и получила массу впечатлений: выставки, юбилеи… Я, правда, так и не поняла, почему упорно отмечают годовщины смерти выдающихся творцов, а не их рождения.
— Что ж тут непонятного? Пока художник жив, от него не знают, чего ждать, чаще всего — одни неприятности. А умер — сразу все вздохнули свободнее. Поэтому и ведут отсчет от приятного события. А ты о чем? Я тут одичал: ни газет, ни телевизора у меня нет… Серафима! Даже не верится, что снова вижу тебя. Пойдем в дом.
Он обнял ее и почувствовал, как будто ток прошел по всему телу, сладостная тревога перех­ватила дыхание. Он обнял крепче и начал лихорадо­чно целовать ее лицо, шею. И остановился, пораже­нный: Серафима никак не ответила на его ласку.
— Не сердись, — сказала она, — я не готова.
И вошла быстро в дом, где уже был накрыт стол к ужину. Дарья Андреевна ухитрилась даже пи­рог испечь. Она была радостно возбуждена и лука­во поглядывала на Егора, дескать, дождалась твоего счастья. Серафима ей явно понравилась. Но Егор снова стал мрачен и молчалив. И она, не зная как себя вести, стала разговаривать только с гос­тьей, которая была приветлива, но отвечала одно­сложно.
— Устала, милая?
— Да.
— Я постелю тебе, — нерешительно проговорила Дарья Андреевна и посмотрела на сына.
— Сейчас мы устроим Серафиме келью, — сказал Егор и открыл маленькую комнату, которая уже давно была приспособлена под кладовку.
Он вынес оттуда все лишнее, оставив узкую кровать и стол у окошка, перед которым поставил стул. Дарья Андреевна вымыла пол и постелила свежую постель.
— Вот, Симочка, тебе кроватка, — приговаривала она ласково, разглаживая складки, — ложись, ми­лая, отдохни, утро вечера мудренее... Если нужно чего, позови, я услышу. А Егор у тебя за стенкой спит. Если будет храпеть, стукни, он затихнет.
— Ну, ты сразу все тайны разглашаешь, — натянуто усмехнулся сын.
— Какие уж тайны…
Она ушла. Серафима порылась в своей сумке и достала оттуда несколько книжек.
— Это каталоги выставок. Я подумала, тебе будет интересно.
— Спасибо. О! Васильев? Замечательный худож­ник. Я кое-что видел из его пейзажей, но не осо­бенно всматривался. Меня тогда живопись мало интересовала. Но помню, что понравилась его искренность... Правда, ребятам в школе я рассказывал о его судьбе, о картинах.
Серафима обрадовалась так, будто ее похвалили.
— Ну, все, ложись, на тебе лица нет, — заторо­пился Егор, — завтра поговорим.
Но ни завтра, ни через день времени для разговора не нашлось. Леонид позвал Егора на сенокос. Каждое лето они уезжали на мотоцикле за озеро, где была их делянка, косить траву, заготавливать сено сразу на два двора, Савельевых и Серегиных. Раньше помогали Лене его старшие сыновья и Дарья Андреевна. А с тех пор, как появился Егор, они ездили вдвоем, ставили палатку, которую укрывали ветками от жары и жили там неделями, изред­ка приезжая домой за провиантом.
А в деревне, между тем, события разворачивались своим чередом. Не успел Егор уйти из дома, как явилась Спиридониха и с порога обратилась к Серафиме, ласково улыбаясь:
— Как жалко твоего мужа, такой хороший чело­век был и так рано умер.
— Вы ошиблись, У меня нет мужа.
— Так ты не Зоя? А я думала ты Зоя. У нее такой хороший муж был, а как умер, она сразу меня позвала, а ты не зовешь, хотя у тебя тоже умер…
— У, злыдня! Явилась ты рано, — гневно закри­чала вошедшая с кринкой молока в руках Дарья Ан­дреевна. — Пошла вон отсюда, старая ворона! И не подходи близко к моему дому! Закаркала, проклятая!
Старуха, все так же ласково улыбаясь, вышла во двор и двинулась к сараю. Дарья Андреевна выбежала вслед за нею и погнала по двору палкой. Вернулась, взбудораженная, глянула на Серафиму и рассме­ялась. Та сидела ни жива ни мертва.
— Испугалась? Не бойся, она, слава Богу, только языком треплет. Вреда от нее немного. Правда, приворовывает. Вот так всегда: скажет какую-ни­будь гадость в доме, а сама — шасть в курятник. Пока хозяева ломают голову, чо такое она напроро­чила, а курица или с десяток яиц — тю-тю...
С появлением Серафимы всколыхнулась вся де­ревня. Собираясь у автолавки или у колонки за водой, женщины судачили: женится на этой «дохля­тине» Савельев или нет. Особенно свирепствовали в прогнозах старухи. Но все домыслы померкли, когда Петя Приблудный сообщил бабам по секрету, что девка эта потому такая худая, что ею пользу­ются в городу вот такие, как Егор, художники.
— Они спервоначалу сядут кружком, а ее ставят, значит, на возвышение, голую, да! И чо им надо, срисовывают с нее. Ну, для верности. Рисуют, рисуют, а как устанут, так который-то из них та­щит девку к себе .... значит!
Петя, польщенный вниманием, полуразвалился на сене, которое только что привезли на скотный двор, а женщины, опершись на вилы, смущенно хихи­кают и подбадривают его: расскажи еще что-нибудь интересное. Но Петя вдруг медленно поднимается со своего места, и глаза его стекленеют, язык высовывается чуть не на половину и тоже застывает. Бабы с визгом бросаются врассыпную, но тут же возвращаются обратно. Перед Петей молча стоит рыжая девица и смотрит на него, не мигая, какими-то мерцающими из-под волос глазами.
Петя начал оседать и плюхнулся в навозную жижу.
— Я больше не бу-у-уду-у-у, — загудел он, размазывая слезы по дряблым щекам.
— Ведьма, — прошептала какая-то женщина,
— Нет. Гипноз. Я в цирке видела, — возразила вторая.
— Значит, она и Егора загипнотизировала, — сказала молодая девушка и подошла к Серафиме. — Ты всех так можешь?
— О чем ты? — удивилась Серафима. — Ему просто стало стыдно за свои глупые мысли. Вы же ниче­го не слышали, правда?
Она улыбнулась всем сразу и ушла.
— А чо он сказал?
— Петя, ты чего тут говорил-то?
— Да, поскользнулся я, — своим прежним тенор­ком заговорил мужик, — давайте сено складывать, а потом жижу чтоб убрали!
— А ты для чего?
И начался обычный трудовой спор. Но смутное воспоминание какое-то осталось. И к Серафиме про­чно приклеилось «ведьма». Дарья Андреевна только отмахивалась от назойливых товарок:
— Малость не похожая на вас, так сразу и «ведьма». Сами вы ведьмы, посмотрите лучше на себя. Обыкновенная девчонка, добрая, работящая...
Серафима не сидела без дела. Она помогала Дарье Андреевне, как могла. Вымыла и выскоблила весь дом, навела порядок во дворе, часами полола траву на грядках...
Однажды заглянул Кузьмин.
— Дарья Андреевна! Вы где?
— Здесь мы, в огороде, иди, Сережа, к нам.
— А эт кто же? Сима!!! Вот дела!
Он схватил ее на руки, закружил.
— Поставь на место, — строго приказала Дарья Андреевна, — не видишь, побледнела. На землю пос­тавь, говорю!
— Ты чо, Серафима? Болеешь? Я от радости...
— Я тоже рада, Сергей Константинович, вас видеть. Какой вы красивый! — Эт все Верка. Фу-ты! Ты ж ничего не знаешь! А, может, знаешь? Знаешь, по глазам вижу. Сима, — вдруг зашептал Кузя ей на ухо, — а ты, правда, была в мастерской? Ну, тогда...
Она засмеялась и ничего не ответила.
— А Егор-то где?
— Так на покосе, — сказала Дарья Андреевна, подозрительно посмотрев на него, — выпить надо?
— Не, я уже год не пью. Никакая элтэпэ не сравнится с моею Веркой. Как заорет, так забываю про все на свете. Шибко мне повезло, Сима. Об та­кой бабе я всю жизнь думал. А не встречал... Ну, пойду я. Верка ждет.
— Зачем приходил-то?
— а, забыл…
Серафима пошла в дом и вынесла небольшой аль­бом для рисования.
— Точно! Ну, Серафима! Ну, прям, слов не найду! Пацан наш, ну, Веркин, в школу засобирался. Все купили, а этого добра нигде нет. Говорю, рано еще, может, найдем еще, а он ревет, Верка расстраивается... Слу­шай, Серафима, хочешь к мужикам на покос съездить?
— Там сейчас ягод видимо-невидимо, — мечтатель­но проговорила Дарья Андреевна. — Я, когда моложе была, по два ведра набирала. А сейчас не хожу, спина болит. Съезди, Серафимушка! Зимой в хате от сухих ягод такой дух стоит!
— Я к вечеру заеду.
— А я быстренько состряпаю чего-нибудь, — ожи­вилась Дарья Андреевна.
Егор с Леонидом выползали из палатки на рассвете и бежали к роднику, который бился из земли недалеко от озера. Там они набирали воды на весь день, умывались и быстро возвращались на свой участок. Проглотив краюшку хлеба с солью, выпив по кружке воды, брались за косы и махали ими, с удовольствием чувствуя силу во всем теле. Трава с хрустом падала ровными валками. И этот звук и свист острого лезвия, и любимый с детства запах, и голоса птиц наполняли душу тихой радостью, при­бавляли сил.
Но разъяренное июльское солнце вы­сушивало росу, наступала изнуряющая полдневная жара, они валились в тень, сразу утратив возможность дви­гаться, и так лежали, пока кто-то первый не заго­варивал о еде. Перекусив, засыпали. Потом снова по вечерней прохладе брались за косы. И работали до темна.
— Все, баста! Хочу в воду, — орал Леня и мчал­ся в сторону озера, которое плескалось сразу за лесочком, на опушке которого они работали.
Егор догонял его уже у берега. Оба одновременно раздевались, минуты два-три отдыхали и плюхались в теплую, как парное молоко, воду. Еще с детства они знали, что здесь где-то, метрах в тридцати от берега, была пропасть немеряной глубины. Даже днем сюда не решались приходить купальщики. Они, мальчишками, ныряли в опасную глубину, но всегда выныривали, не достигнув дня, не хватало дыхания. И сейчас Егор то и дело повторял: нам бы акваланг! Но Леня только безнадежно махал рукой: какой там акваланг…
В тот вечер они не пошли на озеро, а, поужинав последними сухарями, лежали под сосной и рассуждали о тщетности бытия.
— Сколько ни бейся, — говорил Леня, — а тол­ку чуть...
— Кто-то едет, — прислушался Егор. — Может, к нам. Еды бы привезли, молочка… Не хочется в деревню тащиться.
— Держи карман шире! Кто ж приедет?
Они подошли к дороге. Действительно, к ним мчался мотоцикл с коляской. Кто бы это мог быть? Подняв тучу пыли, мотоцикл заглох рядом с ними.
— Гостей не ждете?
— Кузя!
— Кому Кузя, а кому Сергей Константинович Кузьмин!
Пыль медленно осела, и глазам косарей явилось чудное видение: Серафима в светлом платье с плетеной корзиной впереди себя, с трудом удерживаемой двумя руками.
— Серафима! — воскликнул Егор.
— Корзина! — заорал Леня.
— Зачем же ты схватила экую тяжесть? — забеспокоился Сергей.
— Спасибо, Сергей Константинович, — ласково сказала Серафима, — один вы меня пожалели, нес­частную, один вы меня любите.
— Мы тоже, — сказали косари и потащили корзину к палатке.
— Сначала еда, а потом все остальное, — засмеялся Леня, разливая молоко по кружкам, — сбы­лась твоя мечта, брат!
Они быстро выпили. Леня хотел снова налить, но Егор остановил его:
— М-м-м, потом еще попьем, оставь.
— Как хорошо здесь, — Серафима подняла руки и запрокинула голову, — какие яркие звезды! Я бы тоже, как вы, никуда бы не торопилась.
— Бутылку привез? — спросил Леонид у Кузи.
— Какую бутылку? Я не пью!
— Егор, запомни! Самый страшный человек — бывший пьяница! — поднял палец Леня.
— Про это уже один классик говорил, — буркнул Егор, выкладывая еду из корзины на расстеленную Серафимой скатерку. — Ничего ведь они и вправду не привезли нам, брат.
— Так. Понятно... Значит, так: Серафима оста­вайся, а я смотаюсь в деревню. Может, чо добуду.
— Садись, подвезу, — завел Кузя свою тарахтел­ку. — Завтра купишь и привезешь. Пока, ребята!
Они умчались, Егор помахал им рукой и, когда мотоцикл скрылся из виду, шагнул к Серафиме и крепко обнял ее.
— Никогда никуда не отпущу, — прошептал он, судорожно вздохнув...
Они провалились в бездну, растворились друг в друге. Каждое ее прикосновение вызывало в нем такую бурю, что казалось, тело не выдержит бушую­щего огня, испепелится, и сожжет все вокруг. Они в изнеможении погрузились в сон, но и во сне длилось невыносимое блаженство... И вдруг Егор явственно услышал голос Серафимы:
— Мне пора, милый, возвращаться... Прости, любимый.
— Останься! Вся моя жизнь — в тебе...
Он умолял ее, пытался удержать, но она ускользала. Еще миг, и исчезнет. А он останется один на этой неприютной земле.
— Тогда возьми меня с собой. Мне плохо. Я не могу жить без тебя. Я тебя люблю.
— Я не должна тебя любить, милый. Я познала все земные радости и горести. Я узнала людей, землю. Дольше нельзя мне оставаться. Прощай, люблю тебя! Люблю... Помни обо мне! Я всегда буду с тобой…
— Останься! Остановись!
Он кричал все громче, все отчаянней и бежал по дороге вверх. А она улыбалась светло и радост­но, удаляясь от него все дальше и дальше, пока не растворилась в голубом небе.
Он упал на землю, сильно ударившись головой обо что-то твердое. От боли в виске Егор проснулся. Уже светило солнце. Вокруг — мертвая тишина и — никаких следов, что здесь кто-то был, кроме него. Ему стало жутко. Может, прав­да, никакой Серафимы, не было и у меня «крыша поехала»? Он пошарил вокруг и вытащил ... каталог. Как он сюда попал? Значит, все-таки Серафима… Она была здесь! Она где-то рядом. Он побежал к озе­ру. Никого. Обшарил вокруг палатки. Нет. Побежал на земляничную поляну. Даже глаза закрыл: вот за поворотом открою, и увижу ее. Пусто.
Послышался шум мотора. Он выскочил на дорогу. Из коляски мотоцикла вылез хмурый, не выспавшийся Леонид, с оттопыривающимися карманами брюк. Махнул рукой Кузе, мотоцикл резко газанул и, повернув­шись на одном колесе, умчался в деревню.
— Вы Серафиму не встретили? — бросился к нему Егор.
— Каку-таку Серафиму? Никого мы не встретили.
— Ты пьяный? Леня! Очнись! Серафиму не видел?
— Не знаю никакой Серафимы, — заплетающимся языком пробормотал Леонид и упал ничком на мокрую траву.
Егор схватил косу, наточил ее и остервенело принялся косить. Постепенно работа его успокоила. Он стал припоминать какие-то подробности, на которые раньше не обращал внимания. И его бросило в пот: подопытный кролик!.. Да, кто же она, в самом-то деле? И сколько же можно меня испытывать?
Он не верил ни в каких ведьм, а уж тем более в инопланетян и прочий бред. Но почему эта дев­чонка так на него действует? Почему она исчеза­ет и появляется, когда ей этого хочется? Всю следующую ночь он промучился, думая о Серафиме. В итоге решил вычеркнуть ее из памяти навсегда. А если вдруг она снова когда-нибудь появится, не раскисать, а прогнать ее. Ес­ли, конечно, хватит на это сил, — будто шепнул ему кто-то.
— Хватит, — громко сказал Егор.
— Угу, — сонно отозвался Леня, — на сегодня хватит…
Они выпили все, что привез Серега, и проспали утреннюю зарю. Егор кое-как ра­зодрал глаза и выглянул из палатки, как больная собака из конуры. Все вокруг утопало в густом ту­мане. Даже ближайшие сосны еле-еле угадывались сквозь пелену. Но на его глазах пелена осела и теперь, как пуховой периной, накрыла землю, а над туманом плыла, как раскаленный шар, огненно сияющая ее голова.
— Серафима!
Он тут же забыл все свои трезвые мысли и ре­шения. Она вернулась! И это было важнее всего. В ней одной сосредоточился смысл его жизни...
— Где ты была? — успокоившись, спросил он.
— Ой, прости! Я ушла на земляничную поляну, о которой ты рассказывал, а там столько девочек и бабушек из деревни! Они стали мне рассказывать всякие интересные истории. Ты же знаешь, меня ведьмой или колдуньей считают. Так они сначала меня, ну, как будто пытались прогнать. А потом ко мне подошла малышка, взяла за руку и повела туда, где больше всего было ягод. Крупных таких. И мы с нею набрали целое ведро. Я сказала, что мне не нужно, пусть она своим отдаст. А она засмеялась и говорит: «Моя мама велела мне набрать ягод для дяди Егора Савельева. Если б ты не пришла, мне пришлось бы до вечера тут горбиться. А теперь я с подружками побегу на озеро...» Девочку так ин­тересно звать: Гриппочка! Славная такая.
— Это Ларисы дочь.
— Значит, Лариса тебя любит.
— С чего ты взяла?
— Ты, наверное, когда-то дал ей надежду.
— Слушай, Серафима! Ты ведь в самом деле ка­кая-то колдунья. Откуда ты знаешь про Ларису? Де­вочка что-то сказала?
— Девочка — нет, а ты — да. Когда я рассказыва­ла, ты понимающе улыбнулся, чуть-чуть, но я заметила. Может, расскажешь. Мне очень интересно.
— Мне даже страшно с тобой, — обнял ее Егор.
— Не бойся. Я — добрая, — серьезно ответила Се­рафима...
— Это было лет десять назад. Я тогда начал в школе работать учителем и неожиданно стал дирек­тором. Мать как-то приболела, видно испугалась, что умрет, а я один останусь. Ну, пристала ко мне: женись да женись. Я пообещал. Близился Но­вый год. Я, такой самонадеянный Дон-Жуан, приг­ласил четверых молодых учительниц, каждую по от­дельности, к себе домой на новогоднюю ночь. И попросил что-нибудь вкусное приготовить. А маме сказал: чье блюдо больше понравится, на той и женюсь. Она стукнула меня по лбу, обозвала дураком и ушла встречать Новый год к Лене.
Девушек пришло трое. Четвертая, местная, ска­зала, что слишком жирно будет: она сама — пода­рок для такого умника, как я. Вторая и третья пришли за компанию с Ларисой, которая, как я по­том узнал, сказала: «Для меня счастье даже поси­деть с ним за одним столом в новогоднюю ночь. Но я его слишком люблю, поэтому одна не пойду». Дев­чонки тихо пригласили своих друзей. И вопреки моим глупостям, праздник получился на славу. Мы танцевали, пили шампанское, флиртовали и хохо­тали друг над другом так, что деревенские старушки заглядывали в окна. Понимаешь, каждый думал, что все остальные не знают ничего о нем. А это же деревня! Здесь все на виду. Когда все расходились, я предложил Ларисе остаться. Она сказала:
— Если бы я за весь вечер хоть на миг повери­ла, что ты меня любишь, я бы не ушла. Но беда в том, что этого мига не было. Даже, когда мы с тобой целовались в темноте. Жаль, Егорушка. Я те­бя буду любить издалека.
Получилось так, что она одна из всех четверых после отработки положенных трех лет осталась в деревне. Работает до сих пор. У нее хорошая семья, двое детей. Агриппина — младшая, чудо-ребе­нок, муж работает в городе, но каждый день приезжает домой. Сам собрал машинешку…
— Так это он нас и отвез в деревню. Странная такая машина! Он ее «амфибия» зовет.
— Да, она может по воде плыть.
— Талантливый человек!
— У нас тут, куда ни плюнь, в Кулибина попадешь. Благодаря этому и живут люди. Вот так, моя лас­точка. Один я у тебя безнадежный и бездарный...
—А это ты видел?
Серафима вскочила, порылась в сумке и достала небольшую книжку в ярком, блестящем переплете.
— Ну-ка, ну-ка! Что-то знакомое.
На обложке стояла его фамилия.
— Елки зеленые! Я совсем о ней забыл. Книжку эту я написал несколько лет назад.
Он начал читать и схватился за голову: какой кошмар!
— Ты послушай, что они написали в предисловии: эта книга известного в стране педагога-новатора послужит хорошим подспорьем для каждого сельского учителя в деле воспитания подрастающего по­коления. Она высвечивает с марксистко-ленинских позиций все пороки, которые разъедают здоровое тело советской школы в условиях индивидуалистической психологии части сельского населения... О, идиоты! Ой, кретинизм! Ну, поистине: страна не­пуганых дураков!.. Откуда ты ее взяла?
— По почте пришла. Дарья Андреевна распечата­ла, даже заплакала от радости. И я помчалась к тебе, даже не взглянув... Не расстраивайся так!
Она начала читать и расхохоталась.
— Чо вы так шумите? — выбрался из палатки опух­ший Леня. — Егорша! Дай выпить… Плохо мне, робя! Вчера с Кузей ...
Егор молча взял его за руку и потащил к озеру. По пути они посидели у родника, где Леня дол­го лакал воду, как умирающий от жажды зверь. По­том Егор силой затолкал его в воду: откисай!
Когда они вернулись, Серафима приготовила стол.
— Милости прошу, дорогие мужчины, — торжественно пригласила она. — Сегодня мы отмечаем большое событие: рождение хорошего русского писателя.
— Эт какого же? Пушкина, вроде уже отмечали в этом году, — с трудом соображал Леня, — а, понял! Льва Толстого!
— Не угадал, Ленечка! Егора Савельева!
Серафима радостно посмотрела на Егора, потом на Леню. У обоих были кислые физиономии. Она раскрыла наугад книжку и начала читать, давясь от смеха.
— И эту х.... ты написал? — спросил мрачно Ле­ня. — Не, тут без бутылки делать нечего. Я пошел в деревню.
— Какие же вы...
Серафима расплакалась, уткнувшись лицом в книжку. Егор не шевельнулся, а Леня, мигом отрез­вев, тихо взял у нее книжку и начал читать: страницу, другую... Через полчаса он хохотал и бил Егора кулаком по спине:
— Не, ты только послушай...
К вечеру они уже знали все рассказы наизусть и обменивались наиболее понравившимися фразами. Работа на ум не шла, поэтому решили вернуться в деревню.
— Мы славно потрудились, можно передохнуть, — сказал Егор.
— Как бы нам дожди весь отдых не испортили, — отозвался Леонид, совсем оклемавшийся после пере­поя. — Давайте быстро уложим уже высохшую траву…
Серафима сгребала, мужики быстро сметывали копешки. Не заметили, как наступили сумерки.
— Леня, отвези Серафиму в деревню, — устало попросил Егор, — на ней лица нет...
— Так поедем все вместе, — возразил Леонид, но, почесав затылок, примирительно сказал: — жди, я явлюсь на зорьке. Все-таки одной заботой будет меньше. Зимой спать буду спокойно...
Как оказалось, стояли последние сухие деньки. Потом зарядили затяжные дожди. Но Егор с Леонидом управились: уже дул влажный ветер с запада, когда они сметали последний стожок и, собрав свои пожитки, готовились покинуть «полевой стан», как выразился Леня. Как только они оседлали мотоцикл, начался настоящий ураган.
— Держись, брательник! — заорал Леня, и рванул с места в карьер.
Они неслись сквозь облака пыли, вздымаемые до неба, под несмолкаемый грохот огромных барабанов. Их охватил какой-то первобытный восторг. Они орали, не слыша друг друга, будто соревновались с разбушевавшейся природой в силе голосов, которых становилось все больше: в деревьях выл уже не ветер, а будто веселились бесы. Каждую секунду казалось, что мотоцикл, словно щепку, поднимет в воздух и унесет в открытое пространство. От этого ощущения еще сильнее охватывало возбуждение.
У ворот Леня притормозил, Егор спрыгнул и увидел, как мотоцикл опрокинулся на бок. Он бро­сился и успел выдернуть зазевавшегося друга. Ма­шину, как пустую банку, сдуло к забору, где она осталась лежать вверх колесами.
— Быстрее в дом! — крикнул Егор, с трудом распахнув ворота и затаскивая Леонида, — помоги зак­рыть!
— А мотоцикл?
— Он никуда не денется!
— Что ты сказал?
Егор махнул рукой и побежал в дом, Леня за ним. А в доме было утробно тепло и сумеречно. Женщины успели закрыть накрепко все ставни и теперь сумерничали, неторопливо разговаривая и занимаясь нехитрыми делами: Серафима лепила пельмени с капустой, а Дарья Андреевна гремела посудой.
— О! Пельмешки! Праздник для души, — потер ру­ки Леня. — Жаль, но мне домой надо, а то мои там с ума сходят от страха. Нинка полоумной становится в грозу. А тут еще и буря... Побежал я.
— Возьми пельменей! Уже сварились!
— Да ты чо, мать?! Меня вместе с ними удует!
Он чмокнул Дарью Андреевну в щеку, припорошенную мукой, и убежал, согнувшись в три погибели.
К утру буря утихла, только дождь барабанил по крыше. Деревня подсчитывала убытки. Во всей Крутоярке только усадьба Савельевых почти не пострадала, если не считать сорванных с петель ворот да поваленного забора в том месте, куда прибило ветром мотоцикл, который мужики с трудом вытащили и поставили на колеса. Самым загадочным в этой истории оказалось бесследное исчезновение палатки и сельхозинвентаря.
— Ветер удул, когда ехали, — предположила Дарья Андреевна.
— Да я, вроде, держался за палатку, — расте­рянно проговорил Егор, — косы с граблями и вилами мы крепко привязывали к люльке...
Они посмотрели с Леней друг на друга и, вспомнив вчерашнюю поездку, расхохотались.
— Счастье, что вас не удуло, — усмехнулась мать.
Большинство изб оказалось без крыш, оград и са­раев. Вокруг деревни лежали вывороченные с корнем сосны. Пока суть да дело, все мужское населе­ние, вооружившись пилами да топорами, прямо под дождиком сосновые бревнышки растащило по домам, а там и за ремонт принялось.
Помощи ждать неоткуда, власть, она пока очуха­ется, дома сгниют без крыш-то. А в них в основном одинокие старухи живут. Как не подмогнуть? Егор вместе со всеми. О Лене и говорить нечего. Он со своим трактором незаменимый.
К холодам ни одной не залатанной дыры не было. Старушки могли не беспокоиться. А тут и районное начальство пожаловало: проверять приехало, какой урон нанесла стихия.
— Так вас, товарищи, — прокричал мужик с портфелем, в мягкой шляпе, таком же велюровом пальто с холодными навыкате глазами, — стихия миновала! Это — чудо! Вы даже не представляете, какой ущерб нанесла нашим городами и селам, сколько беды причинила буря! Нам нужно денег, порядка...
— В башке своей ты бы навел порядок, — раздал­ся женский голос, перекрытый веселым хохотом тол­пы, — приехал через месяц убытки подсчитывать...
— Отродясь мы начальство не дожидались, — сказал дряхлый старик и почему-то низко поклонился приезжим, сняв шапку.
К нему подбежала Верка Крикунья и повернула лицом к толпе еще не разогнувшего спину деда. Толпа прямо покатилась со смеху.
— Правильно, Вера!
— Ты, дед, так и стой, пока не уедут толстожопые...
Послышался свист, улюлюканье.
— Какая-то бандитская свора, — бросил на ходу пучеглазый и нырнул в машину, которая сорвалась с места, разбрызгивая лужи.
— Теперь жди милицию, — сказала радостно Спиридониха, — всех вас, умников, на заметку возьмут.
— А ты чего радуешься, — замахал на нее шапкой, так и не надетой на плешивую голову, дед, — сказа­ла бы людям спасибо, что избу починили. Так нет, она еще зубоскалить взялась, дура старая...
Дура не дура, а оказалась права.
Сидела как-то Спиридониха на своем привычном месте, на лавочке возле крылечка сельсоветовского. Смотрит, вышел на это самое крылечко вечный председатель Устьянки Петр Иванович, еще с войны, когда вернулся без одной руки, избранный народом. Кого только не толкали сверху на это место, а народ одно твердит: верим только своему Петру Ивановичу.
И вот он: нарисовался, как ясный месяц.
— Сидишь, — говорит, — пост никому не сдаешь? А вот, к примеру, сосенку какую-никакую не затащила ли ты, товарищ Спиридонова, к себе за баньку, к примеру, к себе не спрятала после бури-то?
— Господь с тобой, Петр Иванович, — улыбается ему, как ясному солнышку, божий одуванчик, — ра­зи ж я когда ущерб родине наносила?
— Ну, смотри. А то завтра приедут дворы проверять.
— Милиция?
— Бери выше! Народный контроль.
И потопал домой, даже нисколько не расстро­енный. А чо ему расстраиваться, у него-то ничего искать не будут.
— Кистинтиныч, — стукнула в ворота Верки, — ты дома? Выдь на минутку.
— Иди, Серега, — захохотала Крикунья, — дере­венская заноза тебя требует. Новость, как соро­ка на хвосте, притащила, не иначе.
Рассказала Кузе все, что слышала и попросила;
— Засунь под стреху пару слег, милый. Они там искать не будут.
Все богатство, которое оказалось намного об­ширнее пары жердей, растолкал Кузя и прикрыл со­ломкой: поди, не будут штыками щупать, не двадца­тый и даже не тридцать какой-то год на дворе. Живем на дороге к коммунизму...
Контролеры, естественно, во всей деревне наш­ли только пару полусгнивших горбылей да с деся­ток почерневших от времени столбов. В крестьян­ском хозяйстве всегда пригодятся, а как вы дума­ли? Конечно, куркульские привычки никуда не де­лись, только тащить-то уже нечего. Все до нас растащили. Не вы ли, граждане проверяющие?
Оскорбленные горожане плюнули на дорогу и даже досвиданькаться не стали.
Внезапно выпавший снег прикрыл следы от ма­шины, и деревня погрузилась в долгую дремотную зиму, в бесконечные сумерки, нарушаемые детски­ми голосами, мычанием коров да редким собачьим брехом.
Перед большими праздниками деревня оживает, из труб валит дым, иногда с искрами. Туда потянутся жаждущие мужики с пустой тарой, оттуда с полной. Все дешевле, чем в автолавке покупать! А она и не торопится к тому же.
Забытая богом и людьми, Устьянка веселится и отдыхает перед тяжелой работой, как может.
Дом Савельевых, как маяк в серой мгле, допозд­на сияет окнами. Любопытная Спиридониха забрела ненароком да ничего интересного не узрела: си­дят по углам да болтают непонятно чо. Девка ров­но брюхатенька. Ей-бо, не вру! Сходи, сама посмотри. Некоторые ходили. Ну, там ложку соли или стакан перловки попросить, заодно и проведать. Про свадьбу интересовались. Хохочут, дескать, на небе пары складываются. Ну, может, у их и на небе, а мы с Митькой на вечерке ... Ты-то на вечерке, а я так не помню, где...
Дарья Андреевна поначалу ежилась: перед людьми неловко, надо бы свадьбу сыграть, чтоб все по-людски было, да «молодые» только отмахивались и обнимались. Смирилась. А потом даже забыла о своих переживаниях. Лишь бы им было хорошо. Ишь, как дружно живут. Все о чем-то говорят, говорят. Прислушалась, Федора какого-то поминают. Знать, так ребенчишка решили назвать... Не выдержала, спросила сына: чо за Федор такой?
— Это, мама, такой человек жил больше ста назад. Художник. Вот, посмотри, что он рисовал.
И раскрытую книжку подвинул поближе. Видит Дарья Андреевна: земля, лужи, небо в тучах — все знакомо. А на одной картинке так прямо за Погорелками в распутицу. Там поворот на райцентр, низ­кое место, телеги, машины так раскатают, пешему не пройти, завязнешь. А тут, вишь, идет мужичок с ребеночком, дома не сидится.
Она вспомнила, как в войну с Егором и Леней вот по такой же распутице ходили в город менять остатки зерна на одежонку.
— Вы с ним вымахали так, что ничего надеть не могла, все мало. Дед Авдей занемог. Пришлось мне идти. Думала, примерите на рынке. Да где там! Народ толкается, все орут, норовят обмануть, украсть… Обменяла на первую попавшуюся одежку. Хорошие попались штаны и пиджак ничего, почти новый… Только со взрос­лого дяди. И другая пара такая же. Мужики гибли на войне, вот бабы и меняли их одежку на хлеб... Ох, грехи наши тяжкие... Устала я, спать пойду.
Она ушла в свою светелку, а Егор с Серафимой долго еще о чем-то шептались, тесно прижавшись друг к другу. Но сон сморил и Серафиму. Егор осторожно перенес ее на кровать, а сам снова сел за стол и, прикрыв настольную лампу, внимательно стал перечитывать свои тетрадки, в которые подробно записы­вал свои мысли, ощущения, речи Серафимы. Работал он по ночам, когда все спали, и держал в тайне свои занятия.
Тревога, связанная, несомненно, он это твердо знал, с Серафимой, никогда не покидала его, только иногда как будто пряталась в глубь его души, но от малейшего вол­нения становилась еще нестерпимей. И эти его дневники, вбирая ее, тревогу, позволяли жить дальше. С каждым днём Серафима его поражала всё больше. Он не раз вспо­минал её детское «я слышу». Она действительно слышала его невысказанные мысли, с абсолютной точностью и яс­ностью объясняла его еще смутные чувства. Иногда ему становилось страшно от мысли, что их союз недолговечен. Серафима каким-то ей одной ведомым способом внушала ему эту уверенность, приготовляла к неизбежному...
Но уже утром он ни о чем таком не думал, а ра­довался, что все в доме благополучно, никто не болеет и не скучает. Серафима уже целый ворох всевозможных пеленок, распашонок наготовила будущему младенцу. И еще что-то мастерила. Дарья Андреевна, было, начала разговор, что прежде нужно его дождаться, хватит пока пары распашонок, легкой да тепленькой, ну и пеленки с одеяльцем понадобятся сразу. А остальное — потом успеется. Не стоило бы торопиться...
— Знаю, знаю, — засмеялась Серафима, — это, чтобы не сглазить. Но его никто не сглазит, нашего мальчика. Он родится сильным, добрым и таким же красивым, как папа.
— Ну уж нашла красавца, — хмыкнул Егор.
— Ты же себя не видишь, — возразила Серафима, — и судить не можешь. Правда, Дарья Андреевна?
— А он с младенчества не глядится в зеркало, — улыбнулась мать, — втемяшил себе в голову, что ли­цом не вышел. Да и зачем мужику красота? Это пускай девки переживают. Я в молодости, бывало, плакала. А Роман выделил меня среди деревенских кра­савиц. Тут уж я сразу забыла свои переживания, загордилась! Первый парень меня выбрал. А за ним, знаешь, как девки ухлёстывали? У-у, проходу не да­вали. А как я Егорку носила, так прямо на шею вешались: «твоя Дашка такая страшная, гли-кась: пузо выше носа, ноги кривые, морда в черных пят­нах». А Роман им: я ее еще пуще люблю за это...
Она задумалась, как всегда бывало при упоминании о муже, видно, вспоминала каждую прожитую с ним минуточку... Егор сел рядом с матерью и обнял ее за плечи. Эта неожиданная ласка, столкнувшись с ее думами, вызвала слезы.
— Ну, что ты, мама, — ласково сказал Егор, — ус­покойся. Все ведь хорошо...
— Да, сынок... Что-то накатило. Я весь день се­годня места себе не нахожу. Как бы чего не слу­чилось... Пойду к Лене, узнаю, все ли у них в порядке.
— Я видел их после обеда. Леонид снег таскал в огород. «Что-то, — сказал,— снега нынче мало, как бы засуха не грянула». Поговорили, ничего нового, вроде бы, нет. А отсутствие новостей для нас что? Правильно: самая хорошая новость.
Они рассмеялись. Но Дарья Андреевна все-таки ушла навестить своего любимого «приемыша», как она называла Леню, когда волновалась из-за не­го. Проводив мать, Егор подбросил поленьев в печ­ку и сел перед открытой дверцей. Он очень любил смотреть на живой огонь и думать.
Серафима присела радом и сказала, задумчиво глядя на трепещущие языки пламени:
— Неизвестно, сколько у нас осталось времени... Мы должны как следует потрудиться.
У Егора заныло сердце: неужели его предчувствия не случайны? Он уткнулся лицом в её живот и вдруг почувствовал, как изнутри его стукнули пяткой по носу. Это было так неожиданно, что он оторопело посмотрел на Се­рафиму:
— Брыкается!
Она весело рассмеялась:
— Это он требует, чтобы ты внимательнее прислушивался к его желаниям. И моим.
— А чего хочет моя семья, — ласково проговорил Егор, обнимая Серафиму. — Я готов на любые подвиги ради вас.
— Этого я и боюсь, — задумчиво сказала она. — Хотя понимаю, что глупо бояться. С судьбой не поспоришь.
— Ах, ты моя фаталисточка! Но люди постоянно пытаются это делать. Хотя бы потому, что не знают о своей судьбе...
Серафима молчала, но Егор уже не мог остановиться и горячо заговорил о том, что некоторые гениальные люди шли явно своим путём, взбираясь на невиданные высоту в творчестве, но были остановлены на самом взлёте...
— Подумай только: Лермонтов, Моцарт, Васильев, Ван-Гог...
Егор говорил долго и горячо, но вдруг натолкнулся на какую-то мысль и замолчал.
— Прости, милая, я тебя утомил.
— Нет-нет. просто я думаю, что все эти люди превысили предел своих возможностей, — медленно, обдумывая каждое слово, заговорила Серафима. — Чтобы достигнуть вершин духовных, они отрывались от земли... В этом столк­новении земного и небесного существования сгорала их плоть. Для человека столкновение земной тяжести и не­бесного огня невыносимо...
— Ну да, легенда об Икаре...
— Да, легенда... людям явлено реальное горение тех, кто устремился опасным путём. Но он единственно верный для гениев... Их смерть — продолжение их жизни. Она не обрывает служение, а направляет его в другое русло...
Даже во сне Егор бесконечно размышлял над тем, что говорила Серафима. Он вскакивал и встряхивал головой, чтобы прогнать дрёму, и часами сидел за столом, стремясь как можно точнее записать всё, связанное с Серафимой. Зачем он это делал? Он не мог бы объяснить. Так было нужно.
Ночные бдения изматывали его.
— У меня скоро крыша поедет, — однажды пожаловался он Серафиме, но она не обратила внимания на его слова.
— С чего это она поедет? — спросила вошедшая с улицы Дарья Андреевна. — Дом у нас крепкий, еще сто лет простоит. Ветер стих. Правда, снегу намело. Ты бы почистил, сынок.
Егор с Серафимой рассмеялись, Дарья Андреевна обиженно на них посмотрела:
— Что я не так сказала? Смеетесь над старой дурой!
— Не сердись, мама! Это мы свою глупость вспомнили.
— Да я и не сержусь. Что с нас, старух, возьмешь?.. И руки не те, и голова пустая...
— Не прибедняйся, мама, ты еще с молодыми тягаться можешь, — бодро сказал Егор, а у самого сердце сжалось: мать старела на глазах.
Почти целый день он чистил снег во дворе, переб­расывая его в огород. Потом разгреб сугробы на улице и не заметил, как оказался с огромной дере­вянной лопатой во дворе у Леонида.
— Хозяйка! Нужно убрать снег? Эй, хозяйка! — кричал он, как забредший случайно работник.
Нина выскочила на крыльцо в легком халате и тапочках на босу ногу. Не узнала его.
— Да подь ты к чомору! Чего орешь? Ой, ну надо же? Егор! А я слышу, кто-то кричит. Ну, думаю, опять кого-то нелегкая несет... Заходи, Егор. Мы маленько вздремнули с Ленечкой. Она смущенно улыбнулась и побежала в дом, оставив дверь открытой. Но Егор все-таки помахал лопатой, выскребая остатки снега из закутков. У Лени во дворе всегда был порядок. Хозяин.
— Ну, чо не заходишь? — спросил хозяин, высунув голову в форточку. — Давай вспрыснем пельмеш­ки. Нинка расщедрилась... Лопату-то поставь, не украдут, не бойся.
Пельмени да еще со свежим мясом! Кто же отка­жется? Но к ним полагается... Егор вопросительно взглянул на друга. Тот показал бутылку и призывно взмахнул ею: давай, все стынет ведь!
Через минуту они уже весело балагурили над раскрасневшейся от выпитой рюмки Ниной.
— Еще скажете какую гадость, не получите пельменей, — пригрозила она и серьезно спросила: — как Серафима?
— Нормально. Еще не скоро. Но уже брыкается.
— Кто? Симка? — захохотал Леонид.
— Дурак! Ребенчишко, — хлопнула его ладошкой по лысине жена.
— О, вспомнил! Сходи, Егорша, на почту. Мне девки ска­зали, там для тебя чо-то есть. Они уж к вам не побежали из-за метели. А я мимо проходил.
— Как же! Мимо он проходил. Поди, зазноба завелась, — нарочито сердилась Нина.
— Голодной курице вечно блазнится просо, — отмахнулся муж. — Дети иногда на почту звонят из города. Вот я и заглядываю. Скучно без них...
Они еще посидели, и Егор начал прощаться: мои потеряли, наверное, меня, беспокоятся...
Он сделал большой крюк и заглянул на почту.
— Здравствуйте, Егор Романович, — выглянула из-за высокой перегородки девушка и улыбнулась: — Вам все больше из Москвы шлют. Вот, получите, банде­роль. Вот здесь распишитесь... А это — перевод. Только за деньгами придется в райцентр ехать. Нам такие суммы не доверяют...
Он сразу же раскрыл пакет и извлек прекрасно изданную книгу под названием «Школа будущего». Заглянул в конец. Ого! Миллионный тираж. Издательство «Политической литературы» при ЦК КПСС.
— Показушники, — пробормотал он, поблагодарил девушку и побрел домой, вдруг почувствовав тяжелую усталость.
Напечатали, когда уже всех этих «новаторов» угробили. На эти, никому не нужные сборники «великих открытий» денег истратили боль­ше, чем требуется сельской школе на десять лет нормального существования...
Дома он швырнул книжку на стол и лег на кро­вать, не раздеваясь.
— Ты, что, Егорушка, — забеспокоилась мать, — никак заболел?
— Нет. Устал. Давно так не работал. Да еще у Лени пельменей наелся. А где Серафима?
— Пошла тебя искать. А вот и она.
— Ой, ты уже дома, а я с Ниной заболталась. Она такая славная… Что это?
Она полистала книгу, нашла «опыт Егора Савельева», почитала немного и засмеялась:
— Слава нашла героя! А это — награда?
— Перевод на деньги? — спросила Дарья Андреев­на, — ой, как кстати! У нас в заначке чуток оста­лось. А ведь расходов-то сколь будет, когда Симе срок наступит...
— Придется завтра ехать в город, — вяло проговорил Егор и начал раздеваться. — Я спать хочу.
— Может, я с тобой поеду? — неуверенно спроси­ла Серафима.
— Куда ты, Симочка, такая слабенькая, — вспо­лошилась мать. — Нет. Я тебя не пущу. Неровен час — выкинешь. Нет. Дома оставайся. Никуда он не девается...
Уехать нужно было с первым автобусом, потому что второй рейс будет только вечером. Егор проснулся на рассвете и с удивлением обнаружил, что Серафима не ложилась.
— Ты с ума сошла! Тебе нужно больше спать, гулять, а ты сидишь ночи напролет, — громким шепотом принялся ее отчитывать.
— Говори нормально, — улыбнулась она, — мама дав­но ушла к корове. А я вместе с нею всегда встаю. Просто ты этого не знал, потому что всегда долго спал.
— Я о сыне беспокоюсь, чтоб он родился креп­ким и здоровым.
— В этом я не сомневаюсь. У него хорошая родо­словная. И еще он будет очень талантливым...
— Вот почаще думай об этом,— он нежно поцело­вал Серафиму и нехотя стал собираться. — Не ску­чайте без меня...
Он получил деньги. Тут же отделил от них часть , которую послал Зине. Делать больше было нечего, но идти на трассу и ловить попутку не хотелось. И он пошел в книж­ный магазин. Раньше он часто покупал хорошие книги и альбомы по искусству, которые Любовь Аввакумовна припрятывала для него.
— Поступил единственный экземпляр, — неизмен­но говорила она при встрече и протягивала ему за­ветную книгу, — кому же она тут нужна? Вот и ждала, когда вы появитесь.
Ее магазинчик очень любили всякого рода контролеры. Проверяли гораздо чаще, чем какой-нибудь универмаг. Но припрятанную книжку им не удавалось найти.
— Особенно усердствуют люди, которые никогда книг не покупают, — мило улыбаясь, рассказывала тихонько Любовь Аввакумовна . — Им почему-то очень хочется схватить меня за руку...
На этот раз она так обрадовалась, что даже захлопала в ладоши и сделала вид, будто подп­рыгивает, как маленькая девочка.
«Не иначе, как эту «Школу будущего» получила», — неприязненно подумал Егор, но приветливо улыбнулся: она же не виновата.
— Как давно я вас не видела, дорогой Егор Романович! Я рада, глупо, как девчонка, рада вас снова ...
— Я тоже рад, — суховато ответил он, чем унял ее пыл, но тут же спохватился и улыбнулся: — Что у вас новенького, Любовь Аввкумовна? Вы все хо­рошеете, — добавил неожиданно для себя и тут же пожалел об этом.
Любовь Аввакумовна зарумянилась, сняла оч­ки, без которых лицо стало беспомощным и некрасивым, и защебетала о каких-то не интересных ему пустяках. Он делал вид, что внимательно слу­шает, и придумывал необидный для женщины путь отступления.
— Простите, рада бога, дорогая Любовь Авва­кумовна, — прервал он словесный поток, — не найде­те ли вы что-нибудь подходящее для юной, неопытной мамы?
— Для вашей дочери? — весело спросила она.
— Не важно.
Она, удивленно взглянув, метнулась в какой-то угол и вынесла несколько книжек.
— Вот, пожалуйста, Егор Романович. Для подруги держала, но ей не нужно, у нее опыт есть...
Пока он разглядывал книжки, она пытливо вглядывалась в его лицо. Он расплатился и хотел было попрощаться, но вдруг спросил, не пригласит ли Любовь Вввакумовна его к себе в гости. Она будто ждала этого вопроса.
— С удовольствием!.. Подождите минуточку меня на улице.
Он вышел и прошел несколько шагов в сторону автобусной остановки. Но потом спохватился: до отъезда оставалось еще часа три.
— Ой, как вы далеко убежали, — услышал он радостный голос женщины, которая, подхватив его под руку, потащила в какой-то переулок.
Минут через десять они сидели за столом в ма­ленькой однокомнатной квартирке, сплошь уставленной книгами.
— Потом, потом, — остановила Егора Любовь, когда он, едва переступив порог, направился к полкам, — успеете насмотреться... А если пожелаете, они все будут ваши...
— Вместе с тобой? — чуть было не спросил Егор, но вовремя удержался, — вместе со шкафами?
Люба весело рассмеялась:
— Вы хотели спросить: «Вместе с тобой»? Да, я именно это имела в виду. Мы одни, поэтому нет смысла прикидываться. Я давно влюбилась в вас, в тебя, дорогой Егорушка. И надеялась, что ты почувствуешь это. Не обязательно звать меня замуж. Я давно живу одна, и меня это вполне устраивает. Но годы уходят. А я хочу ребенка… от тебя, Егор.
— После такого признания, — усмехнулся Егор, — я буду в твоих глазах подлецом, если сейчас же не потащу тебя в койку... Прости... Уж больно ты как-то с лету. Извини.
Он ушел, проклиная себя и ее, свое дурацкое желание пофлиртовать с женщиной, которая ему нисколько не нравилась. Разумеется, он не ожидал такого напора, но разве в этом дело.
В автобус набилось народу под завязку. Все галдели, толкались, переругивались почти до самой деревни. У Егора даже голова разболелась. Но стоило ему пройтись немного, боль утихла, и домой он пришел в хорошем настроении. Выложил книжки и развел руками, извиняясь:
— Магазины пустые. Никаких гостинцев купить не удалось. Вот только советы будущей маме...
— Да не нужны нам никакие твои гостинцы, — пе­ребила его мать, — слава богу, сам явился, целый и невредимый, а то чо-то Симушка вдруг заволновалась, закуталась в рваный тулуп, которым я карто­шку прикрываю в морозы, и сидела битый час, на дорогу глядела. Сейчас у Нинки вечерует.
Егора будто кипятком обдало: Серафима почувствовала его готовность предать ее!
— Я схожу за нею, — сказал он и помчался по улице, не разбирая дороги.
— Вон твой Егор мчится, — увидела его Нина. Они с Серафимой уже стояли за воротами.
— Я побежала, пока, — Нина нырнула в калитку и закрыла ворота на засов, а Серафима пошла навстречу Егору, который схватил ее на руки и понес домой, прижимая, как хрупкую драгоценность.
Серафима попыталась вырваться, но потом затихла и как будто всхлипнула.
— Никогда я тебя не оставлю одну, — повторял Егор, как заклинанье.
— Я умру без тебя, — как-то настойчиво утвердительно про­говорила Серафима и опять всхлипнула.
— Ну, что ты, милая, успокойся, я же с тобой, — пробормотал он...
Ночью долго ворочался без сна. Наконец, не выдержал, оделся и вышел во двор. После недавних морозов вчерашнее солнышко чуть уплотнило снег, дорожки стали скользкими. Егор посыпал их золой: не дай бог, Серафима поскользнётся... Потом вернулся в дом и присел у окна. В тишине и тепле не заметил, как задремал. Пробудился от дробного стука в окно.
Он даже вздрогнул: птица, что ли? Выглянул в окошко и понял, что это капель. все его существо наполнилось радостным ощущением, что пережита еще одна тяжелая зима. Скоро лето! Он вышел во двор и подставил лицо прохладному, но уже весеннему ветру. Вспомнились весны в средней полосе России, бурные, шумные, с птичьим гамом, журчанием ручь­ев, детским визгом, смехом. Уральские же весны робкие, серые, тихие, почти незаметные и очень затяжные. То и дело зима возвращается хоть на день, хоть на одну ночь. Замораживает все, что может. Но все же нехотя отступает перед напором тепла... Скоро сойдет снег, потянутся дачники, оживет все бо­льше пустеющая Устьянка. Уехал Кузя в город: жить надо на что-то, а здесь работы никакой. Да и Вере захотелось пожить по-человечески. Надоела бесконечная грязь.
Егор прочистил канавы вокруг усадьбы. Воды нынче много. Как бы подпол не залила. Когда еще новая картошка вырастет. Нужно готовиться к огородному сезону. За хлопотами незаметно время бежит.
— Сынок! Иди быстрее, — встревоженно позвала его Дарья Андреевна, когда он, выпустив корову в стадо, убирал навоз.
— Что такое?
— Сима зовет.
— Что? Пора?
Егор заметался по дому, не соображая, что нужно делать.
— Да успокойся ты, — прикрикнула мать, — иди поищи машину. Нужно везти Серафиму в город, в роддом.
Он помчался по деревне. Как на грех, нико­го из владельцев машин не оказалось. Выбежал на дорогу. Пусто. Уже хотел вернуться домой: может, мать сама примет роды? Но тут заметил шлейф пыли на дороге. К нему приближалась черная «Волга». Он вы­бежал на средину дороги, поднял руки. Машина тормознула с ним рядом. За рулем сидел молодой парень. Рядом с ним пожилой толстяк.
— Братцы, выручайте, — умоляюще начал Егор, — жену срочно нужно в роддом!
— Ну, ты посмотри на него! У него жена рожа­ет! А я тут при чем? Я-то не рожаю.
Толстяк даже захохотал, довольный своим остроумием. Водитель пожал плечами, дескать, я не могу перечить хозяину. Но потом все-таки сказал:
— Николай Петрович, может, я свожу их?
— Еще чего! А если баба прямо в машине родит?
У Егора в глазах потемнело. Он рванул дверцу, выдернул с сиденья толстяка, не ожидавшего нападения. Водитель вышел сам, оставив ключи в машине. Он явно сочувствовал Егору.
— Подождите здесь, я через час вернусь, — бросил на ходу «бандит» и уехал за Серафимой.
В роддоме без всяких проволочек ее осмотрели и куда-то увели. К нему подошла пожилая женщина, посмотрела усталыми глазами и мягко сказала:
— Возвращайтесь домой. Все будет хорошо. Дня через три можете приехать...
— Как через три?
— Раньше вы жену не увидите. Поезжайте, не беспокойтесь...
Он вспомнил о машине и погнал ее по пустой дороге на повышенной скорости. На том месте, где оставались «ограбленные», его ждал наряд мили­ции. Егор вышел из машины, спросил:
— Где мужики? Я им должен вернуть машину. Жену в роддом отвез...
Его без разговоров втолкали в милицейский фургон. Следствие длилось недолго. Егору дали два года условно. Но почему-то не отпускали. А через неко­торое время состоялся новый суд, где его действия обозвали разбойным нападением и присудили три года строгого режима. Уже гораздо позже Егор узнал, что он покусился на машину высокопоставленного чиновника, который ехал на отдых в заповедник, где надеялся привести в порядок свое здоровье рыбной ловлей и бегом трусцой. И что толстяк настоял на повторном, показательном суде: чтобы другим неповадно было.
Все мысли Егора были о Серафиме и малыше... Каким-то образом эта история попала на стра­ницы «Комсомольской правды». Многие известные люди выступили в защиту Егора Савельева, но от них отмахнулись, как от назойливых мух.
Егора переводили из одной тюрьмы в другую. За ним потянулся шлейф невероятных легенд. Секрет крылся в мастерстве, которым владел зэка Савельев. Когда-то, сразу после войны, в Устьянку вернулся помирать старик, дядя Спиридонихи, в свое время раскулаченный и сосланный на крайний север. Его уже почти не помнили в деревне, но приняли без привычной настороженности. Дед оказался еще в силе и многим успел помочь, особенно ребятишкам, которые, гурьбой бегали за ним. Он учил их рыбачить всякими простыми и хитроумными способами, много рассказывал, как северные жи­вут люди, которых осталось очень мало на земле. А главное, он учил их выживанию. По тем временам давал самые необходимые знания: что можно есть и как, чтобы не отравиться, многие другие полезные советы. А еще, уже почти умирая, он научил Егора с Леней де­лать рисунки на коже. Леня дальше якоря с цепью не двинулся, а Егор прямо целые картинки создавал. Дед подарил ему драгоценный пузырек с краской и набор иголочек. Ему какой-то японец, сидевший у нас в плену, на прощанье оставил.
В тюрьме Егор вспомнил о своем умении и довел его до совершенства. Слава мигом разлетелась по лагерям. Его услугами пользовалась уголовная элита, не гнушались и некоторые стражи порядка. Внешнее благополучие от­сидки как бы компенсировало несправедливость. Но ничто не могло унять тревогу о Серафиме и ребенке.
Только однажды за три года он получил весточку: все хорошо, Сашка — молодцом...
На самом деле хорошего было мало. Когда Серафиму осмотрел врач, он тревожно взглянул на акушерку, которая должна принимать роды, и велел готовить операционную. «Кесарево сечение» — хлестнуло Серафиму, и она закричала:
— Нет! Я сама должна пройти через это!
— Успокойся, девонька, — прикрикнула на нее могу­чая Капа, краса и гордость родилки. — Плод больно крупный, а ты вон кака махонька. Загнёсси. Доктор у нас золотой.
— Нет. Мне нужно самой его родить и выкормить, — уп­рямо твердила Серафима.
— Ну, ладно, сама так сама... Вот тут распишись. Это твоя расписка, что ты отказываешься от операции.
— Спасибо, — радостно улыбнулась Серафима.
— Ну, пошли потихоньку, храбрая ты моя...
На удивление, родила она легко. Не успела обрадо­ванная Капа шлепнуть новорожденного по заднюшке, как вместе с его криком услышала: «Ой, умирает!» Медсестра со шприцем бросилась к Серафиме. Капа остановила ее жестом, взяла за плечи Серафиму и сильно встряхнула ее.
— Куда?! Та сначала выкорми его, а потом отдыхай. Посмотри, какой красавчик получился!
Серафима с усилием открыла глаза и вдруг засмеялась:
— Сашенька мой!
— Ну, вот и славно. А то сразу бежать. От нас не убежишь, милая. Умница ты моя, как постаралась. Вот таких девок я люблю и уважаю... Ну, лежи. А мы с Сашкой погутарим...
Через день приехали Леонид с Дарьей Андреевной.
— Егора взяли? — спокойно спросила Серафима. — Я так и знала. Ничего, ему там не очень плохо. А мы будем ждать.
Она показала мальчика, который в белом пла­точке сильно смахивал на бабушку. Та прослезилась, но взяла себя в руки и попрощалась с Серафимой почти весело. Только за воротами больницы дала волю слезам. Леня не пытался ее утешить, у само­го слезы катились по щекам. Через несколько дней он привез Серафиму с ребенком домой и каждый день заходил узнать, чем может помочь. Забегала и Нина, которая часами разговаривала с женщинами, пересказывала новости и непременно оставляла какой-нибудь гостинец или игрушку для маленького.
Серафима была тихая, внешне спокойная. А Са­ша с каждым месяцем набирал силу и бойкость. Вскормленный материнским молоком, он наотрез отказывался от прикорма. Но однажды сам потянулся к тарелке с кашей, стоящей перед Дарьей Андреев­ной, отказавшись от материной груди.
— Ну, вот, я тебе уже не нужна, — сказала с грустью Серафима.
— Да что ты, доченька, — всполошилась Дарья Андреевна, — как это «не нужна»? Дети до старос­ти нуждаются в родителях...
— Мне пора...
Она не договорила и легла на кровать. И тут Дарья Андреевна как будто прозрела и поняла, чего стоило Серафиме выдержать год, чтобы кормить ребенка. Видно, у бедняжки все силы ушли на это.
— Отдыхай, родная, а мы пойдем с Саньком на улку.
— Не уходите...
Дарья Андреевна взяла внука на руки и присела на ее кровать. Мальчик захлопал в ладоши, потом начал тыкать пальчиком:
— Мама — баба! Баба — Сяся!
— Ну, да, все вместе. Мама будет бай-бай, а мы с тобой погуляем. А папа — далеко, далеко...
— Папа — там, — махнул рукой мальчик.
— Папа — здесь, — приложила Дарья Андреевна ладошку Саши к своей груда.
— Папа — сесь, — повторил мальчик ее жест, потом прикоснулся к своей грудке, — и сесь, и сесь.
Он потянулся к матери, которая порывисто его об­няла и заплакала.
— Не пачь, — строго сдвинув брови и погрозив паль­чиком, сказал Саша.
—Ух, какой командир!
Дарья Андреевна засмеялась. Улыбнулась и Серафи­ма. Она отпустила сына, который колобком скатился с кровати и поковылял к двери. Они с бабушкой ушли гулять, а Серафима с трудом поднялась, походила по дому и села к столу.
Когда Дарья Андреевна вернулась, Серафима сосредоточенно что-то писала.
— Ой, Симушка! Ты бы отдыхала.
— Это и есть мой отдых...
Теперь она все больше сидела за столом, хотя бы­ло заметно, что силы ее, будто вода в ручейке, утекали. Но на все просьбы поберечь себя, отдохнуть, она только улыбалась.
Саша тоже будто понимал мать, не просился на ручки, только частенько подходил к ней, обнимал за ноги и прижимался лицом к коленям. Серафима гладила его по голове и продолжала писать.
Саша рос без привычных детских болезней. Он менялся на глазах и уже к полутора годам болтал без умолку, смеялся, шалил. Но стоило Серафиме лечь, сразу становился тихим и играл сам с собой, шепча что-то под нос. Прислушавшись, Дарья Андреева ошарашенно пос­мотрела на Серафиму:
— Ты слышишь, Симушка?
— Он с папой разговаривает, — улыбнулась та.
— Слышал бы его отец!..
— Егор скоро вернется, — сказала задумчиво Серафима. — Только я его ждать не смогу больше.
— Что у тебя болит, Симушка? — с тревогой спра­шивала Дарья Андреевна.
— Ничего, — неизменно отвечала она. — Срок мой вышел...
— Да, что ты, ровно в тюрьме у нас, — обижалась старуха.
— Нет, мне у вас хорошо, но пора возвращаться...
Наверно, заговаривается уже, — решила Дарья Андреевна, — дописалась... Но Серафима больше не сади­лась к столу.
Почти месяц она лежала без движения, о чем-то напряженно думала. А однажды, когда уже солнце ста­ло припекать и растопило сугробы, громко воскликнула.
— Что, Симушка? — метнулась к ней Дарья Андреевна.
— Проститься…
Дарья Андреевна взяла мальчика за руку и под­вела к кровати. Серафима провела ладонью по его лицу и глаза ее закрылись. А сын посмотрел вверх.
— Мама, — сказал он радостно и потянулся руч­ками, как будто хотел поймать воздушный шарик.
Дарья Андреевна перекрестилась, сложила руки Серафима на груди, взяла мальчика и пошла к Леониду сказать, что Серафима умерла.
Через два дня ее похоронили на сельском кладбище, которое уютно пристроилось на опушке леса. Егору решили не сообщать. Но потом подумали и послали письмо, приложив фотографию, где она с Сашей стоит у ворот савельевского дома. Снимок серенький, его сделал младший сын Лени, когда приехал на каникулы, но рассмотреть можно и мать, и дитя. Только Егор не получил ни письмо, ни снимок. До самого возвращения домой он не знал, что Се­рафимы нет. Хотя предчувствие было. И был сон, будто Серафима строго на него взглянула и сказала: ты в ответе за нашего сына. Он ждет тебя... С этой мыслью и жил, пока не дождался послед­него дня своего заключения. Но странно: радости от того, что снова свободен, не испытывал, а скорее, боялся воли, хотя не признавался себе в этом и подавлял малодушие.
Без особых приключений Егор добрался до рай­центра. Городок ему показался более захламленным и убогим, чем раньше. Стало намного меньше зеле­ни, выросли, как вставные зубы на пустой челюсти унылые, серые коробки «высоток» в пять этажей. Он зашел в универмаг, чтобы купить какой-ни­будь подарок матери да игрушку мальчишке... Постоял перед прилавком с безобразным, аляповатым ширпотребом и побрел к автостанции.
Мелькнула, было, мысль зайти к Любе. Но он вспомнил последнюю встречу и расхотел.
На станции с удивлением обнаружил множество частных легковушек. Подошел к кассе, спросил, ходит ли автобус до Устьянки. Пожилая, высохшая, как мумия, кассирша махнула рукой.
— От нас никуда не ходят. Кокнулось автопредп­риятие. Проклятые Романовы мало запасли добра...
— Какие Романовы? — не понял Егор.
— Какие, какие? Царские! Хватило только на семьдесят лет, — хохотнула женщина.
— А зачем же вы здесь сидите?
— Посадили и сижу. В сутки три проходящих автобуса бывают. Встречаю их и провожаю. Все какую копейку получу. На хлеб хватает, а больше уже ничего не надо... Дома совсем плохо... А в твою Устьянку… вон стервятники налетели. Любой отвезет, только плати.
Егор вышел за город и поднялся на горку, с ко­торой видна извилистая, вся в буграх и колдобинах, дорога, ведущая в деревню. Часов пять ходу до родного дома, но сил не хватало преодолеть это расстояние. Он нашел небольшую полянку, усыпанную толстым слоем хвои, уже чуть зазеленевшую от пробившейся молодой травы. Полежал на ней несколько минут. Потом сел, опершись спиной о шершавый, теплый ствол сосны. Сидел и думал. Вспомнилось хорошее: детство на озере, ласковые руки матери, смазывающие ему и Лене бесконечные раны на руках и ногах каким-то жиром, от которого все моментально заживало; любовь...
Взгляд его достиг дальнего болота, затянутого прошлогодней травой, в центре которого блестел пятачок чистой воды. Всмотревшись, Егор различил несколько белоснежных птиц, которые плыли друг за дружкой и, как по команде, на счет три, одна за другой ныряли за кормом в глубину. Эти ритмичные заныры рассмешили его. Но тут же больно кольнуло в сердце: он вспомнил зеркаль­це с райскими кущами, которое когда-то маленькая Серафима оставила у него в мастерской...
Егор вышел на дорогу. Было жарко, он глубже надвинул кепку и зашагал, не глядя по сторонам: нужно придти засветло, чтобы не испугать род­ных. Они не ждут его.
Сзади затарахтела машина. Он отступил к обочи­не и обернулся. Огромный самосвал, нагруженный красным кирпичом, поднимая тучи пыли, тяжело ворочаясь на колдобинах, подъехал к нему и остановился, урча. Из кабины высунулась голова водите­ля.
— Вы в Устьянку? Садитесь, подброшу.
Егор поблагодарил и отказался.
— Садитесь, — настойчиво повторил шофер и рас­пахнул дверцу. — Что это вы такой недоверчивый? Я денег не возьму... Когда увидел вас, даже обрадовался: веселей вдвоем. Устал от одиночества. Це­лыми днями возишь этот кирпич, уже в глазах красно. Строительство...
Он зло выругался. Егор удивленно посмотрел на него.
— Богатые нынче все больше на природе хотят жить. Дышать свежим воздухом... Слушайте, а вы, случаем, не из отсидки?
— Оттуда.
— Я вас узнал. Это я тогда вез толстого... Не узнаете? Вы на меня зла не держите. Я после суда над вами, ну, когда вам срок впаяли, пересел на эту колымагу. Не мог жить спокойно. Все мучился, что прислуживаю такому гаду. Да нам, куда ни кинь, везде клин. Сейчас работаю на других таких же сволочей... Никак не могу из нужды выбиться. Жена пилит, а что я сделаю?.. Тут я вас высажу, мне — туда. Прощайте, не поминайте лихом.
Машина свернула на лесную дорогу, а Егор пошагал прямо через Погорелки. На пути был дом Леони­да, но он обогнул его и направился к своему, пе­ред которым мальчишки играли в футбол, гоняя красно-синий резиновый мяч. Он остановился, вгляды­ваясь в шустрого, худенького мальчишку, который метнулся почти под ноги ему, стремясь удержать мячик.
— Ты чо, дед, уставился?
Егор вздрогнул, услышав как будто собственный голос. Он оглянулся и увидел крепкого, вихрасто­го, очень похожего на Серафиму, крепыша лет че­тырех.
— Ты — Саша? — спросил он хрипло.
— Да я-то Саша, а ты точно не Маша!
Малышня покатилась со смеху. И давай прыгать вокруг Егора, орать: Саша не Маша, Маша не Саша! Почему-то это им казалось очень смешным. Егор протянул руку Саше.
— Давай знакомиться. Меня зовут Егор.
—Моего батяню тоже так зовут, — вложил свою ладошку мальчик и внимательно посмотрел в глаза Егору. — Так ты — он и есть? Мой батяня?
И, не дожидаясь ответа, потащил его во двор.
— Баба Даша! Ты где? Иди сюда! Погляди, кого я привел!
Дарья Андреевна выглянула из сарая и охнув, упала на колени, протянула руки к ним. Егор подхватил ее на руки, прижал к себе. Саша растерянно, смотрел на них и вдруг громко заплакал.
— Что ты, сыночек, — Егор бережно посадил мать на завалинку, а сам опустился на колени перед мальчиком, который прильнул к нему всем тельцем, вздрагивая от рыданий. — Испугался, малень­кий?
— Я... мне бабу… жалко ... стало, — всхлипывая, проговорил мальчик.
— Такой же жалостливый, как мама, — сказала Дарья Андреевна и горько заплакала. — Не дождалась тебя Симушка...
Вечером, ложась сжать, Дарья Андреевна ска­зала:
— Завтра, Егорушка, с утречка сходим на могил­ку... Не сиди долго.
Егор уже засыпал, когда к нему под одеяло нырнул Саша и быстро-быстро зашептал:
— Никакой там мамы нет. Я видел, как она уле­тела на небо. Я не пойду на кладбище. Там страш­но. И ты не ходи. Расскажи мне лучше сказку. Баба Даша мне рассказывает, только они все девчачьи. А ты мне расскажи ... про богатырей.
Егор пытался вспомнить хоть одну сказку и не мог. Ему в детстве никто их не читал и не рас­сказывал. Когда подрос, ребятишки, собравшись в кружок где-нибудь за деревней, рассказывали либо матерные анекдоты, либо страшные истории. А в школе все казалось таким нуд­ным, что только взрослым он полюбил литературу, хотя учился неплохо и исправно все, что требовалось, читал.
— Что же тебе рассказать?
— Что-нибудь.
— Ну, слушай. В красивой долине между трех озер жили люди могучего племени, которые до поры мирно труди­лись на своих полях. Но если на них кто-нибудь нападал, все вставали на защиту своей земли, по­тому что она кормила и поила их, давала им все, что нужно для жизни. Но самое главное — она была прекрасна. Позади одного озера возвышалась высокая гора. Если на нее взобраться, виден весь окружающий мир.
Позади другого озера рос могучий лес. Там во­дилось много пушистых зверей, на них охотились мужчины, которые одевали женщин и детей в меховые одежды, чтобы лютой зимой не чувствовался холод. А из третьего озера вытекала и голубой лентой уходила далеко на север красивая река, в которую впадали другие речки поменьше, и она становилась все полноводней. По ней люди этого племени плавали в дальние края, где вели торговлю, слушали чужие песни и привозили их до­мой. Много вечеров рассказывали они своим детям, какие были на их пути страны, какие там обычаи, какая природа.
У всех было помногу детей, а в одной семье долго никто не рождался. Особенно тревожился дед. Звали его Степан. Ему хотелось научить внука всему тому, что он сам умел. И однажды летом женщина разреши­лась мальчиком. Обрадовался дед, наклонился над младенцем, а тот его как схватит за бороду и тя­нет к себе, а сам смеется, только что не говорит. И стал расти младенец у всех на глазах с неимоверной быстротой. Люди диву даются, любуются Заха­ром, так его назвали, а мать боится: не изурочили бы ее ненаглядного сыночка.
— Как это?
— Ну, чтобы он от взгляда плохого человека не заболел.
— А плохой человек это который дерется?
— Ну, не обязательно.
— Тогда, почему он плохой?
— Ты сказку будешь слушать дальше?
— Буду, буду. Рассказывай.
Саша обвил рукой Егора и не отпускал его. Растроганный отец проглотил комок, внезапно перехвативший горло, и продолжал выдумывать свою пер­вую в жизни сказку:
— Много всякого люда бродит окрест. Одни ищут, где голову преклонить. Другие норовят пакость сотворить. Однажды на подворье забрела странни­ца, закутанная по самые глаза черной шалью, хо­тя светило яркое солнце и ей, наверное, было жар­ко. Но она отказалась от холодной воды, которую ей протянула в кружке мать Захара. Только присела отдохнуть в тени под деревом.
— Куда же ты идешь? — спросили ее люди. — Что слышно на белом свете? Не идут ли полчища супостатов на нашу землю?
А она молча их оглядела. Засветились ее глаза недобрым огнем, когда увидела Захара, и все в деревне услышали ее слова:
— Недолго вам радоваться. Многие беда грядут.
И быстро ушла, будто в воздухе растворилась. Только стук посоха по каменистой дороге отзывал­ся в сердцах людей. А может, это их сердца так гулко отучали в предчувствии беды…
Егор замолчал. Саша тихонько посапывал у него под мышкой. Он перенес сына в кроватку и сел рядом, будто опасался, чтобы не нарушили сон маленького человека злые силы, с которыми он готов был каждую секунду сразиться. Но в доме стояла тишина... Когда он проснулся, Саши уже не было. Только Дарья Андреевна возилась у стола, разливая молоко по банкам и кринкам.
— Проснулся, сынок? Позавтракай, вот парное молоко, еще тепленькое... Участковый приходил. Велел явиться к нему... Это как же, ты теперь у них на учете, чо ли?
— Схожу, узнаю. А где малой?
— Его теперь за хвост не поймаешь. Может, на озере, может, так бегают по буграм... Да ты не беспокойся. Он у нас разумный парень. Не пропа­дет... А ты чо вечор бубнил-то? Я хотела загля­нуть, да сон сморил.
— Сашке сказку рассказывал. Он ко мне пришел.
— Смотри-кось, сразу признал. А я боялась, долго привыкать будет... Я, Егорушка, каждый день благодарю Бога: такое он нам утешение послал. И часто вспоминаю, как Сима говорила: бог больше того, что человек может выдержать, не посылает нам в испытание. Это она в свой последний день сказала. И добавила: Егор вернется, скажите, что я его не оставлю, всегда буду с ним...
Мать подумала о чем-то и спросила:
— А как же, если ты жениться надумаешь? Мне недолго осталось. А мальчонке мать нужна.
Егор промолчал и занялся какими-то тетрадка­ми, которые вытащил из ящика стола.
После обеда, когда жара загнала все живое в прохладные тени, явился участковый милиционер в полной форме, с кобурой на боку и бумажной папкой в руках. Это был тщедушный человек лет пятидеся­ти. Егору показалось, что он зябко ежился. Бо­лен, наверное, — подумал он. Но тот бодро прошагал к столу, сел напротив Егора и раскрыл папку.
— Я, как Магомет, который пришел к горе, — засмеялся он и добавил спокойно: — дел полно, сидеть и ждать, когда ваша светлость явится, нам некогда. Значит, так. Устраивай свои дела, нани­майся на службу, и я к тебе не ходок. Обстоятельства дела я хорошо изучил. Ты не мой клиент, Егор Романович. Меня величают Виктором Артемьевичем. Запомни на всякий случай. А забудешь, тоже не беда. Вот тебе бумажки. Я пошел. Пока.
Он уже встал, когда Егор спохватился:
— Я, собственно, литературой занимаюсь. Должен закончить начатую книгу...
— Мне это очень понятно, но там, — он указал пальцем на потолок, — такие тонкости не учитываются. Я узнавал, на базу отдыха «Промпищеторга» требуется лодочник. Сходи туда. Я уже с ними го­ворил. Ну, прощай, Егор Романович. Если, что, милости прошу. Адрес тот же.
Он так же четко промаршировал на выход. Егор даже засмеялся от удовольствия: хороший человек.
Своим впечатлением он поделился с матерью.
— Хороший человек, — подтвердила она, — только беда с ним приключилась. Он, сказывали бабы, ка­ким-то начальником в области был. Шибко справедливым. Его там народ уважал. Ну, кому-то не уго­дил. Понизили в должности. Он, как все мужики, запил. Кому-то пригрозил расправой. Его лишили чинов. А потом предложили к нам участковым на три деревни. Кто сюда, в глухомань, поедет? Семья отказалась. Один он. Если несколько дней не видать, все уже знают: Витюша запил. Тогда ни­каких происшествий в околотке не бывает. Народ его уважает и понимает...
— Очень интересно. Нужно будет его навестить.
— Не вздумай с бутылкой... Он шибко буйный в подпитии...
Егор устроился лодочником. Целыми днями сидел на берегу озера и смотрел, чтоб какая-нибудь да­мочка не перепутала сушу с водой. Но все было пристойно, лодки к вечеру возвращались к причалу, хотя пили, как ему казалось, служитель­ницы «Промпищеторга» гораздо больше, чем их упитанные спутники.
В самом конце лета базу посетило руководство этой богатой организации. Егор узнал в директоре того толстяка из черной «Волги». Впрочем и сей­час он подкатил на ней к самому пляжу, где уже с утра собрался весь коллектив базы, ожидавший благодарности за свою «кропотливую» работу.
Первой мыслью было устроить ему катастрофу. Или утопить в озере. Егору это даже легче было бы сделать, чем отвинтить какой-нибудь болт в машине. Он мог плавать под водой, как рыбка, никто бы ничего не заподозрил. Тучный человек, напился, полез в воду, сердце не выдержало... Пока он размышлял, торжественная часть подошла к концу. В руках у директора оставался последний пакет с яркой картинкой и какой-то чепухой внутри. И вдруг он направился прямо к Его­ру со словами: от вас зависела безопасность на воде, уважаемый...
— Егор Романович, — подсказали хором сослуживцы.
Егор от такого поворота оторопел и машинально спрятал ру­ки за спину. Но в следующий миг указал на новенькую лодку, явно приготовленную для начальника, и пригласил его опробовать судно.
Тот шагнул в лодку, но не удержал равновесие и плюхнулся на скамейку. Егор сел напротив, от­толкнув лодку от берега и быстро погреб на среди­ну.
— Я вырос на этом озере, — сказал он безразлич­ным тоном. — Здесь под нами тридцать метров. Вы хорошо плаваете?
— А почему вы спрашиваете? — забеспокоился толстяк и начал оглядываться.
Вокруг не было ни одной лодки. Народ пировал, растянув огромное полотнище между деревьями, шатром накрывшими полянку, и не отвлекался.
— Я интересуюсь, потому что сейчас лодка перевернется, и мы пойдем ко дну.
— Ты что задумал? Ты с кем разговариваешь, сволочь! — завизжал, потеряв всю важность, директор и вскочил на ноги. Лодка накренилась, бор­том зачерпнула воду.
— Сядь, — спокойно приказал Егор. — Не дергайся. Ты сам сейчас в своей пышной речи сказал, что долг платежом красен. А ты мне задолжал че­тыре года моей жизни и жизнь моей жены. Придет­ся расплачиваться. Зуб за зуб, помнишь?
Толстяк сидел, ни жив, ни мертв, только воро­чал налившимися страхом глазами. Егор подумал немного, вытащил весла из уключин и тихо опустил их в воду.
— Умеешь плавать, плыви, — сказал он мирно, — а нет, жди, когда тебя к берегу прибьет. В такую жару здесь, бывает, буря налетает внезапно. А я об тебя руки марать не буду, больно ты воню­чий. Будь здоров и не забывай обо мне. Это толь­ко присказка, сказка будет впереди.
Он выскользнул из лодки и быстро поплыл к противоположному, деревенскому, берегу. Там ма­лышня крутила кульбиты с мостков и радостно при­ветствовала пловца, который запросто преодолевал такое расстояние. Да еще в одежде!
— Батяня! Я тоже далеко плаваю, — крича издали, бежал к нему сын, — но так, как ты, я еще не заплывал.
— Какие твои годы, — подбросил его высоко в воздух Егор. Поймав, посадил к себе на мокрые плечи, пошел домой. Санек гордо поглядывал на друзей, бежавших следом…
Летний оздоровительный сезон закончился, базы опустели. Егор вытащил все лодки из воды и сло­жил их в сарай. Его никто не беспокоил, а сам он на базе не появлялся. Пока стояли погожие дни, они с сыном взялись помогать старику-пастуху, ко­торый охотно оставался дома, доверяя им стадо коров и пегую, выносливую лошадку.
Саша сразу же признал ее своей, ухаживал, кормил с руки корочкой с солью. Пробовал джигитовать, но свалился с лошади, больно стукнувшись, поэтому отложил это занятие до лучших времен. За­то научился так управлять лошадкой, что она подчинялась ему беспрекословно, переходя с рыси в галоп, или пританцовывая и кланяясь «публике», в роли которой выступал Егор.
У него иногда замирало сердце от страха за сына, но внешне он всегда сохранял спокойствие, демонстрировал равнодушие: упал — поднимайся, больно — терпи. Они мало разговаривали между собой, но прекрасно по­нимали друг друга, общаясь междометиями, взглядами, иногда легкой улыбкой — высшей похвалой. Чем больше наблюдал Егор за сыном, тем чаще отмечал сложности его характера. Мальчик был покладистым до той поры, пока ему не казалось важным то, чем он занимался в данный момент. Но он становился необыкновенно тверд и упрям, если кто-то пытался проявить свою волю, не считаясь с мнением мальчика. Из-за этого у него возникали бесконечные кон­фликты со взрослыми.
— Как же ты в школу будешь ходить? — горестно вопрошала в таких случаях баба Даша, безмерно любившая внука и страдающая за него. — Там нужно слушаться учителей.
— Мама, не пугай школой, — попросил ее сын, — он ведь такой, что просто не пойдет учиться. Что тогда делать?
— Вот беда-то…
Пока до школы далеко, Санек наслаждается сво­бодой. Целыми днями он где-то пропадает. Домой забегает только, чтобы схватить кусок хлеба, и снова мчится к своим многочисленным друзьям,
— Не боишься за Санька? — спросил как-то Лео­нид, заглянув на огонек к Егору.
— Пока не боюсь. Плохого у него нет на уме.
— Друзья могут сбить с толку.
— Санька? Не думаю. Он верховодит не только малышней. И постарше ребятишки подчиняются... Он парень волевой и не глупый.
— Не слишком ли ты высоко его ценишь? Я пони­маю, единственный сын...
— Дело не в этом... Я в нем все больше узнаю Серафиму. Она ничего плохого не допустит.
Леонид с сомнением посмотрел на него, но ничего не сказал, только глубоко вздохнул: от такой веры, пожалуй, можно свихнуться...
Поздней осенью слегла Дарья Андреевна. Она не жаловалась на боль, а просто теряла силы, дряхлела на глазах и все реже вставала с постели. Саша в предчувствии беды больше времени проводил на улице с ребятами. А по ночам не мог уснуть, по­ка Егор не расскажет хоть немножко своей сказки.
— Что было дальше, батянька? — шептал он, забираясь к отцу под одеяло и подсовывая свои ледяные нога под его горячую спину.
— Набегался на холоде, — ворчал Егор, — смотри не простудись.
— Не боись, — смеялся Саша и нетерпеливо теребил: — рассказывай...
— На чем мы остановились? — неизменно спраши­вал отец, будто забыл.
Сын напоминал:
— Тетка черная напугала.
— Так, ладно. Напугала их странница. Мать — в слезы, а отец отмахнулся: мало ли что наболтала глупая баба. Всех слушать, жить не захочешь. А Захар уже большенький, непоседливый, шаловливый, убежит, не сыщешь. Ребята за ним гурьбой. И тут вдруг случилось прямо светопреставление: ураган будто всю землю поднял к небу. Солнца не видно, темно стало, как ночью. Все попрятались по избам. Глядь, а Захарки-то нету! Батюшки-светы! Куда же он девался? Утих ураган, пошли его искать и кликать. Молчит, не откликается. И тут маленькая девочка вдруг говорит: «Я в щелочку смотрела, страшно так было: Захарка ваш бежал к дому, а тут поднялся высокий, до неба, столб пыли и закружился вокруг Захарки, как юла. А потом исчез...»
— Кто исчез?
— И столб... и Захарка...
Девочка заплакала, а вслед за нею завыли все женщины. На них прикрикнул дед Степан:
— Нишкните, бабы! И чтобы завсегда было тихо. Иначе не услышим, если Захар знак нам подаст. Он не такой, чтобы покориться.
— Кому, дедушка? — спросила девочка.
— Этому извергу рода людского, Пещернику. Его проделки! Я сразу понял, когда чернавку увидел. Не горюйте, люди. Я найду его.
— Найди, найди, — зашумели все, — и накажи так, чтоб помнил.
Степан стал собираться в дорогу. К нему подступили сыновья, все, как на подбор: сильные, кра­сивые, смелые.
— Одному, отец, тебе не справиться, — сказал самый старший. — Мы, с тобой.
— Нет. Кто, кроме вас, защитит наших женщин и ребятишек, если беда нагрянет на наши земли. Оставайтесь. Я знаю тайну Пещерника и непременно одолею его.
А Захарка в это время уже стоял перед огром­ным троном, на котором с ногами сидело маленькое серенькое существо. Присмотревшись, Захар понял, что это скелет, обтянутый кожей, с головы кото­рого серой паклей свисали длинные свалявшиеся волосы.
— Ну, наконец-то, — раскрыл в омерзительной улыбке беззубый рот скелет, — заждался тебя, дорогой! Видишь, как похудел, ожидаючи.
— Зачем же я тебе нужен, дедушка? — весело спросил Захар. — Что ли ты моим мясом питаться собира­ешься?
— Фи, мясом! Да я десять быков и сорок баранов сейчас же прикажу зарезать, если хочешь знать! А только мне мяса не надоть. Мне твоя сила да веселье надобны. Порадуешь меня, я помолодею. Начинай!
— Чего начинать, дедушка?
— Петь и плясать, дурак!
— Дак ведь не умею я, не обучен этому ремеслу. Отпусти меня лучше домой. Как научусь, сразу к тебе прибегу.
— Э, нет! Сюда по доброй воле никто не являет­ся... Значит, не хочешь меня веселить?
— Не могу, не хочу и не буду!
— Смелый?
— Не жалуюсь.
— Посмотрим, что запоешь, когда в темнице посидишь. В одиночестве.
— Ох, напугал! Прям руки-ноги трясутся...
— И откуль они такие храбрые да наглые берут­ся, ума не приложу,— пригорюнился Пещерник, но тут же выпрямился и ласково сказал: — Ну, ступай, милок...
Захар шагнул и ухнула под ним твердь, и полетел он в тар-тара-ры. Хлопнулся всем телом. Из глаз посыпались искры и осветили на миг крохотную пещерку. Половину ее занимала лавка, на которую и взобрался Захар. Вытянулся во весь рост и уди­вился, как здорово он подрос: голова упиралась в одну стенку, ноги в другую.
— Во, какой я стал большой! — довольный собой, парень уснул в тот же миг крепким сном.
Сколько спал, неведомо. Только проснулся, полный сил. Пошарил вокруг себя и выковырнул из земли камушек, потом второй. Стал бить друг о дружку, высек искры. Отщипнул от лавки лучинку и поджег ее. Лучинка теплится, на душе весело. Воткнул он лучинку в стенку, нащипал еще. И не заметил, как снова уснул. И тут приснилось ему, будто он стоит на высокой горе, с которой видна долина, вся в цвету. А по ней струится серебряной змейкой речка. И так ему радостно стало на душе, что он раскинул руки, вытянулся в струнку и полетел. И вдруг услышал голос, звонкий, певучий: ищи удачу, Захар, она рядом с тобой! Вскочил Захар и больно головой стукнулся.
— Где же тут удаче?
И явственно услышал снова: ищи-и-и! Что за наваждение? Не иначе Пещерник играть с ним вздумал... И вдруг Захар заметил, что лучина будто внутри стенки горит. А но стене красноватые слезки ползут и не падают, а застывают и становятся серыми. Он хотел тронуть пальцем, обжегся. Что за притча такая?! Может, в этих слезках и есть моя удача?
— Эй, дедушко! Выпусти меня отсюда. Я песню вспомнил. Спою тебе!
— А поплясать? — спросил Пещерник еле слышно.
— Спляшу-у-у!
В тот же миг он очутился перед старцем, который поудобнее уселся на троне и важно приказал:
— Весели меня.
Захар запрыгал, завертелся, замахал руками и заорал во всю глотку:
Эй, ух, а-ха-ха!
Ах, уха, требуха!
Трали-вали,
Три ха-ха! •
Ободрали петуха,
Съели курицу!
Не наелись…
Пещерник так и покатился с трона. Но тут же проворно взобрался на него, не переставая хохотать:
— Ну, насмешил! Сил моих прибавилось вдвое! Славная песня!
А Захар старается: кувыркается, на заднице ездит...
— Будет, будет тебе! Не то лопну!
Тут земля задрожала, трон рухнул и придавил Пещерника так, что он ни охнуть, ни... пукнуть не может, а только, как кошка мяучит:
— Захарушка! Вызволи меня! Я добрый!
— Как же! Добрый он. Видел я твою доброту. За столько времени не видел ни крошки. В животе ветер свистит.
— Я больше не буду!
— Ну, так и быть. Вылезай. Только смотри: первое слово дороже второго. У нас, у людей, с этим строго.
Захар одной рукой приподнял трон, и Пещерник потянулся рукой за посохом, который уронил, падая.
— Берегись, внучок!
Невесть как появившийся тут дед Степан первым успел схватить посох.
— Вот этой палицей он и правил свои порядки, — сказал дед. — Сто лет назад ею он превратил нас, троих братьев, в лошадей. Вот, смотри.
Степан стукнул посохом Пещерника, и тот превратился в маленькую облезлую лошаденку.
— Видел? В этой палице вся его сила была.
— Так ты теперь, дед, тоже волшебник!
— Нет. Я — человек!
Они вышли на волю. Разожгли костер. Степан об колено сломал посох и бросил в огонь, который радостно вспыхнул и поглотил сухое дерево. А лошадка спустилась вниз на лужайку и принялась щипать травку. Дед протянул внуку ломоть черного хлеба. Захар обрадовался и, покусывая хлеб, начал, было, рассказы­вать деду свой сон, но икнул:
— Ой, пить хочу!
Он бегом помчался с горы и почти по пояс очу­тился в речке. Вода была такая холодная и прозрачная, что Захар рассмотрел дно, усыпанное блестя­щими камешками. Он напился воды и побежал обрат­но. Дед стоял на вершине горки и растерянно смот­рел себе под ноги. К нему медленно текла струйка, которая тут же застывала.
— Что это? — спросил он растерянно.
— Это, наверное, наша удача, — засмеялся внук и стукнул по остывшей струйке камнем, который раскрошился, как сухой хлеб.
— Вот это чудо! Пожалуй, из него наши лемеха будут потверже нынешних, — обрадовался Захар
— Какие лемеха!? Это же зубами не разгрызешь.
— Зачем зубами? Огнем сподручнее будет, — смеялся Захар…
Вот, примерно, так начался здесь, на нашей земле, сынок, железный век.
— Что началось? — спросил сонным голосом Саша. — Какой век?
— Пойдешь скоро в школу, там все узнаешь. Спи.
Каждый раз, когда он брал на руки сонного мальчика, чтобы положить его в кроватку, нежность и страх перед хрупкостью, беспомощностью ребен­ка готовы были лишить его сил. Но он не позво­лял себе расслабиться, укладывал Сашу, накрывал теплым одеялом и, немного постояв над ним, садился к столу разбирать записи Серафимы. Это были ее письма к нему, полные мудрости и нежности, просьбы жить долго, растить сына и помнить о ней… Отрывки из этих записок он включил в свою книгу.
С тех пор, как слегла мать, днем для этого совсем не оставалось времени. Он поражался, как она несуетливо, незаметно успевала за день сделать так много всего: подоить корову, накормить их с Сашей, навести порядок в доме и в огороде, еще и связать что-то, и починить одежду, постирать... У него только на приготовление еды уходила уйма времени. И постоянно возникало опасение: съедобно ли то, что он приготовил. Спасала только фамильная непривередливость, даже безразличие к еде. Саша, набегавшись, хвалил любую похлебку. А Дарья Андреевна давно уже ничего не ела, только просила пить. К весне она совсем ослабела. Но, когда на огороде сошел снег и стали появляться зеленые стрелки лука-бутуна, оживилась.
Однажды ночью Егора охватило сильное волнение. Но он упрямо не двигался с места, пытаясь успо­коиться. Потом догадался, что оно связано с ма­терью. Зашел в ее комнатушку и ахнул: мать ле­жала на полу. Он поднял совсем невесомое тело и положил на кровать.
— На улку хотела...
Сказала это мать или ему поблазнилось?
— Мама! Ты меня слышишь?
— Не кричи... Сашку разбудишь...
— Ты хотела на улицу? Мама! — продолжал он орать, тормошить ее, ничего не соображая от охватившего волнения.
Дарья Андреевна отстранила его рукой, достаточ­но энергично:
— Мозги вытрясешь. Хочу на огород взглянуть,
— Темно же.
— Ково темно? День скоро...
— Давай я тебя на руках отнесу.
— Сама пойду. Дай пальтушку и чуни.
Чунями она называла свою любимую обувь: обрезанные валенки с глубокими галошами: и удобно, и ногам тепло. Егор бережно вывел ее в огород. В предрассветном призрачном воздухе была необыкновенная легкость и свежесть, напоенная ароматом еще клейких листочков на тополях. На земле светло выделялись грядки со ща­велем, луком. Дарья Андреевна тихонько подошла к ним.
— Тебе луку хочется? Я нарву, — потянулся сын к земле, но мать остановила его: я сама.
Когда она наклонилась, у Егора чуть сердце не выскочило от страха, вдруг мать упадет от головокружения. Но она не упала, а рвала луковые перья, еще тоненькие и короткие, и жадно запихивала в рот. — Мама, тебе, наверное, вредно?
— Мне уже ничего не вредно, — весело бросила ему мать, потом выпрямилась: — ты иди, досыпай. Иди.
Егор засмеялся, кивнул ей и с облегченной душой пошел в дом. Саша сидел на своей кровати и тер кула­ками глаза.
— А где бабуля?
— В огороде. А ты чего так рано? Спи.
— Я уже не хочу... Мне, папа, почему-то радоваться захотелось...
В это время они услышали, как Дарья Андреевна забрякала рукомойником на кухне и прошлепала в свою комнату.
— Баба Даша раздумала умирать, — шепотом спросил Саша. — Это хорошо.
— Беги поздоровайся...
Мальчишка подпрыгнул на месте и помчался в комнату, мимо которой он только вчера проходил, испуганно прислушиваясь: жива ли?
— Бабуля! Ты передумала?
— Внучек ты мой золотистый! Видно, рано заумирала я. Это твоя мама мне знак подала.
— Ты ее видела?
— Во сне, маленький мой. Ну, иди, а я еще немного посплю.
— Сашка сказал, ты Серафиму видела? — спросил осторожно Егор, когда мать уже бодро вышла во двор и села в закрытом от ветра уголке двора.
— Я реку видела. Широкая, полноводная. А на том берегу кто-то идет. Присмотрелась: Серафи­ма. Лицо ее, а все остальное смутно, не разглядеть. Я кричать, а она глянула очень строго. Пом­нишь, когда сердилась, у нее глаза колючие стано­вились. и тут она глянула на меня сердито и даже пальцем погрозила. А я к ней рвусь через реку-то, бегу по камням. и понимаю, что не смогу ее догнать. Домой нужно возвращаться… Проснулась. Хотела выйти, подышать воздухом, тронуть руками землицу. А ноги подкосились. Я вроде кричу, а голоса нет... и вдруг ты... Не пускает меня Серафима к себе.
— Живи дольше, родная, нам без тебя плохо будет...
С этого дня Дарья Андреевна быстро пошла на поправку. Снова в доме воцарялись покой и привычный порядок. Егор с сыном всячески старались помогать, напоминали ей, что нужно время от времени отдыхать, но она никого не слушала, соскучившись по своим извечным и бесконечным заботам.
По весне втроем дружно засадили огород. Дарья Андреевна с видимым удовольствием возилась с рассадой, рассказывала Саше про деда Романа, который, по ее словам, был умнее, мастеровитее и краше всех мужиков в Устьянке.
— Этот дом, — сказала она однажды, — стоит уже больше ста лет. Роман, твой дедушка, как-то говорил мне, что его дед выжег год, когда он построил его. Только вот где эти цифры, я не знаю.
— Ой, как интересно! А папа знает?
— Нет. Я только сейчас об этом вспомнила поче­му-то.
В начале августа они убрали с грядок лук, который вырос на удавление: крупный, сочный, душистый. Саня его ел, как яблоки, без соли и хлеба, не морщась.
— Значит, требуется тебе, — подбадривала ба­бушка, — ешь побольше, пока свежий. Потом он загорчит сильней... Давай-ка, Санек, поднимем его на вышку. Полезай на чердак. Только осторожно. Вот, расстели эту тряпку и на нее рассыплешь лук, пускай там лежит, просыхает. Потом снимем.
— Тут так темно, — послышался голос Саши,— баба Даша! Попроси папу, пусть найдет мой фонарик!
Егор с удовольствием оторвался от чтения и тоже полез на чердак.
— Папа, посвети,— попросил сын, — может, здесь дата выжжена... А вот сюда, повыше...
Он отобрал у отца фонарик и стал шарить по балкам тусклым лучиком. И вдруг запнулся, упал и начал под своим носом разгребать толстый слой пыли, какой-то трухи.
— Что ты там нашел?
— Подожди... Иди сюда, — Саша даже осип от волнения. — Смотри: 1850 год. Евсей сын Егора Савельева строил этот дом. Вот это да! Папа! Нашему дому, сколько лет?
— Сосчитай.
— Ой, папа! Я долго буду... Ну, скажи!
— Сто сорок лет, сынок.
— Чо вы там застряли? Тащите за веревку ведро с луком, — нетерпеливо закричала снизу Дарья Андреевна.
— Бабуля, мы нашли!
— Чо нашли-то?
— 1850 год, — высунулся в дверцу чердака Саша. — Тут еще написано: строил Евсей сын Егора Савельева. Моего папы?
— Видно, Роман в честь своего прадеда назвал сыночка. А я даже не знала.
— А тебя ведь, сынок, мы тоже назвали в честь твоего прадеда, — засмеялся Егор, — правда, это выш­ло случайно.
— Случайного ничего не бывает, — солидно произ­нес Саша, поднимая за веревку ведерко с луком и передавая его отцу...
Егор, наконец, закончил редакторскую об­работку рукописи. Пока он разбирал и пе­реписывал аккуратным почерком торопливые каракули, ему даже слышалось дыхание Серафимы. в каждой фразе он улавливал дорогие ин­тонации. И вот теперь будто наступило расставание с любимой. Ему трудно было представить, что это неизбежно... В этих листках было столько челове­ческого тепла, столько искреннего, неподдельного сострадания к людям, столько восхищения и горя, что держать их под спудом, казалось ему преступлением перед человечеством. Он верил в очищающую силу искусства.
Не надеясь ни на что, Егор написал письмо Вя­чеславу Власову в Москву, в котором попросил показать рукопись в каком-нибудь издательстве: «Мне очень дорога эта книга, написанная о покойной жене. Постарайся кого-нибудь уговорить, чтобы ее издали».
Он коротко сообщил о своем житье-бытье. Отправил рукопись, а сам окунулся в земные хлопоты. В школе выдали талоны на покупку одежды и обуви для первоклашек. И они с Сашей отправились в райцентр отоваривать талон. Нашли магазин, но молодая продавщица хмуро бросила:
— Вы бы еще в сентябре явились. Ничего уже нет. Надоели... Едут и едут из своих деревень...
— А зачем эти талоны? — миролюбиво спросил Саша.
— Почем я знаю? Задницу подтереть...
Мальчик хмыкнул понимающе, а Егор хотел во­змутиться, но передумал и спросил:
— А может, поищите что-нибудь подходящее этому молодому человеку?
Девушка смерила мальчика оценивающим взглядов и ушла куда-то. Минут через двадцать, когда Егор уже хотел уйти, она вдруг показалась с большой коробкой в руках.
— Понравились вы мне, — уже мягче проговорила она. — Вот оставила для своей сестры, у нее такой же пацан. Но могу вам уступить. Правда, с небольшой переплатой. Согласны?
— Мы не мелочные, — засмеялся Егор.
В коробке лежал темно синий костюм нужного раз­мера, две белых рубашки и ботинки. Все точно на Сашу сшитое. Расплатившись, поблагодарив продавщицу за вни­мание к покупателям, Савельевы решили насладиться благами цивилизации. Но никаких благ не обнаружили. Ветер гонял по пустынным улицам мусор. Ни мороженого, ни газировки не нашли. Кино толь­ко вечером.
— Не получился у нас с тобой, Сашок, отдых с развлечением, — сказал огорченный Егор.
— Ну и ладно. Быстрее вернемся домой, — Саша явно мечтал примерить новую одежду.
Они вышли на дорогу, немного «поголосовали» и через полчаса уже с наслаждением обедали спелыми помидорами, собранными заботливой бабушкой.
— Ну, показывайте, что купили, — потребовала она, когда «мужики» насытились и немного отдохнули.
Саша с удовольствием облачился в новый костюм.
— Ой, какой красавец Санек-то наш, — радостно сказала она, и слезы выступили на глазах, вспомнила Серафиму, но сдержалась, вытерла гла­за. — Ладно, снимай, пока не запачкал. В школу все пойдут нарядные, а ты у нас чем хуже.
Мальчик быстро сбросил костюм, надел привычные штаны и свитерок, связанный бабушкой, и умчался на улицу. Она с грустью посмотрела ему вслед и вдруг спросила Егора:
— А к Любе не заезжали?
Егор оторопел:
— Почему мы должны к какой-то Любе заезжать?
— Да, ладно тебе прикидываться, — засмеялась мать, — мы ведь не чужие, чо уж передо мной...
— Вот чего я никогда не понимал, — перебил ее Егор, — так это женского любопытства и всезнайства. Не знаю я никакой Любы в городе.
— Не стыдно врать-то?
— Да не вру я. Единственная; женщина с таким именем — Любовь Аввакумовна. Но она — директор книготорга. Книжки мне оставляла. А теперь хоро­ших книг давно нет...
— Книжек-то, может, и нету, а женщина есть. Она три лета приезжала, снимала у нас комнату. Прямо родная стала, Даже Нине с Леней сильно приглянулась. И Сашка с нею не вредничал.
— Понятно. Не вредничал, потому что маленького легко конфеткой подкупить. Да еще он же пони­мал, что она чужой человек. А перед чужими смысла нет вредничать.
— Она про тебя все спрашивала, как да что. Я так думаю, любит она тебя. Ты бы женился, Егор.
Тяжело тебе будет одному с мальчишкой. Я ведь не вечная. Все думаю, как жить будете?
— Как-нибудь проживем, — буркнул Егор.
Он злился оттого, что понимал житейскую пра­воту матери. Иногда его охватывала паника перед массой неразрешимых задач, связанных с Сашей. Конечно, мальчику нужна женская забота. Но при мысли, что другая женщина займет место Серафимы, его бросало в холодный пот. «Ничего, проживем без посторонней помощи, — думал он, — Сашка мужик самостоятельный... Вот уже через десяток лет при­ведет в дом ту, которая ему нужна...»
А Саша, пока ни о чем не думая, гонял собак по деревне и явился чумазый, уставший и голодный.
— Что же мне с тобой делать, сын? Завтра в школу. А ты совсем не в форме.
— Все о'кей, папаня! Зато мы обыграли дачни­ков за это лето и в футбол, и в городки. А зимой еще сразимся в хоккей. Пацаны сегодня присмотрели себе формочку, закачаешься!
— Какую формочку? — не понял отец.
— На базе «Восток» выбросили целую гору. Им новую дадут. А наши все подобрали. Теперь осталось раздобыть только клюшки. И все!
— А коньки?
— Фи, коньки. На коньках и дурак сыграет. А попробуй-ка в валенках…
— Понятно.
Егор протопил баню и велел своему спортсмену тщательно отмыть грязь: не забудь уши и шею, как следует, вымыть. Минут через десять сын предстал пред его очи мокрый, но такой же чумазый. Вот тебе и самостоятельный. Дарья Андреевна всплеснула руками:
— Ты чо, мыло не нашел? Там и мочалка была.
— Да нашел я все! Пена даже в глаза залезла.
— Придется отцу идти с тобой париться.
После второго захода Санек сиял, как начищен­ный медный самовар. Отец повесил на стул костюм и белую рубашку, поставил рядом новые ботинки.
— Ты запомнил, как звать твою учительницу? — спросил он сына.
— Лариса Ина-кент-евна.
— Почему ты так говоришь? Иннокентьевна. Очень просто.
— Тебе просто. А я знаешь, как долго запоминал. Инна — девчонка городская. С нами играла. У нее густые и черные волосы, как шапка на голове. Кент — сигареты, которые курит Вовчик-бизнесмен. Ну, конец уж запомнил, это просто.
— Прямо ребус какой-то, — засмеялся Егор. — Ты у меня мыслишь, как Шаталов велел.
— Как кто?
— Учитель такой. Он придумал учить ребят по опорным сигналам. Ну, допустим, чтобы ты вспомнил, что речь идет о гражданский войне, тебе показывают буденновку, шашку или ты сам себе пишешь какое-то слово... Ладно, спи, уморил я тебя перед торжественным днем.
— Можно я с тобой?
— Нет, дружочек. Я громко храплю.
— Слышал я, как ты фыркаешь. Но это не страшно.
— Но ты же ничего не боишься… Хорошо. Я могу подвинуть твою кровать к своей.
— Ближе, ближе подвинь. Вот теперь хорошо.
Они сдвинули свои солдатские койки вплотную, и Саша обнял отца за шею. Тот не смел шевельнуться, пока не услышал ровное дыхание сына...
Егор проснулся на рассвете. Тихо встал и вышел во двор. Ночью было холодно, изморозь посеребрила еще неубранный огород, тонким слоем соли лежала на крышах, но с гор уже наползал туман.
— День будет хороший, — сказала Дарья Андреевна, присаживаясь рядом. — Вот и Сашке пришла пора идти учиться... Скоро улетит соколик. Время быстро пролетает. Вроде бы недавно тебя провожала в город учиться. Ждали, ждали с Зиной, а ты взял и укатил в Ленинград. А мы опять ждали. Так почти вся жизнь и прошла... Помнишь, вы с другом приезжали на каникулы?
— Со Славкой? Ну и что? Он тебе не понравился, помню. Только я не понимаю до сих пор, почему.
— Со страху.
Дарья Андреевна задумалась. Егор внимательно на нее посмотрел и пожал плечами: чего испугалась?
— Ты-то в то лето козлом скакал. Все про каких-то петухов орал.
— Ну и память у тебя, маманя! Точно:
Всю ночь кричали петухи
и шеями качали.
Как будто бы поэты
свон стихи читали, — тихо промурлыкал он.
— Вот, вот. Ты не заметил, что Зинка ошалела от твоего друга. Он с ей так, от нечего делать заигрывал, а она, дура, голову потеряла... Пришлось вас обоих спровадить... Мала еще девка была.
— О, какие страсти творились за моей спиной!
— Ладно, пора Сашку поднимать...
Солнце разорвало туман, небо сияло осенней синевой. На душе у Егора было также светло и безоблачно.
— Тебя проводить? — спросил Егор, когда Са­ша облачился во все новое.
— Я что ли дорогу не найду?
— Ну, шагай. Веди себя прилично. Не позорь фамилию.
— Ладно.
Егор поднялся на пригорок и поразился: к шко­ле, которая стояла на пустыре возле сельсовета и теперь видна была, как на ладони, отовсюду тянулись ручейки нарядных ребятишек с букетами астр в руках. Откуда столько малышей в почти опустев­шей за последние годы Устьянке?
Возле него остановился молодой парень, в ко­тором он с трудом узнал своего бывшего ученика.
— Любуетесь, Егор Романович? Будто посветлело как-то...
— Удивляюсь: не помню, чтобы столько первоклашек набиралось в нашей Устьянке.
— Приезжие. Вся голытьба потянулась в родные места. Вынужденные переселенцы!.. Ха! Мы тут все как вынужденные переселенцы. Ни хозяйства, ни де­нег. И взять негде. Вот вы, на что живете? Гово­рят, у вас сын еще маленький. Как выкручиваетесь?
— Как все. Огород. Летом лодки выдаю, зимой впадаю в спячку.
— С этими огольцами впадешь, как же!.. Вот сколько я помню, Егор Романович, мы ни­когда хорошо не жили. Ни деды наши, ни родители. Они надеялись, что нам будет легче, да убрались быстрее на опушку за Погорелки, как увидели, ка­кие дела творятся. Ну, ладно, батя мой, будучи колхозником, крепко поддавал и ничего не нажил, Даже дом своего родителя профукал. Поехал в город, в партию вступил, на завод устроился. Глотку драл, надеялся, что ему квартиру дадут. Фига с два! Так и помер на общей кухне в крохотной комнатенке Но я-то! Институт закончил. Днем работал, вечером учился. Вкалывал, как проклятый. И что? Вернулся на родину, купил домишко. Пять лет его приводил в порядок, а дальше — тьма проблем.
— Ничего, Слава, — вдруг вспомнил Егор имя своего ученика. — Пробьемся. Мы еще живы. Это главное.
— А знаете, почему я Слава? — вдруг улыбнулся собеседник. — Родился я в городе. По этому по­воду родитель пировал неделю. И между делом забрел в загс записать по всей форме долгожданного сына. У меня две сестры, старшие. Там тет­ка его спрашивает:
— Как зовут?
— Кого?
— Ну, не тебя же. Ребенка.
Родитель потер в раздумье лоб.
— Быстрей, гражданин, вас тут много, а я одна. Недосуг мне ...
А у него стерлись из памяти все имена. Забыл даже, как его самого зовут. Поднял глаза, а за окном на стене, с пропущенной по верху колючей проволокой, висит красное полотнище и аршинными буквами на­писано: «СЛАВА».
— Слава, —пробормотал, ошарашенный неожиданной подсказкой папа.
— Ну, наконец-то созрел! Так и запишем: Вячес­лав. Вячеслав Михайлович... Ну, прямо второй Мо­лотов. Начальником будет...
Отец вышел из загса, зашел за дом и увидел «КПСС». Плюнул и подался к ларьку. А за мной так и тянется кличка «Молотов»... О, мои уже отучились, кажется, ревут. Надеюсь, от восторга.
К нему подбежали две одинаковые девочки с ог­ромными бантами на макушках и с ревом бросились на шею отцу: папа, нас посадили на разные парты…
Егор пошел домой. Пока нет Саши, пусть мать, что-то вкусненькое приготовит. Она принялась жарить картошку: ничего вкуснее не бывает. Пора, наверное, выкопать ее всю да ссыпать в подпол. Он дождался сына, расспросил о школе и отп­равился к Леониду. Тот, как оказалось, уехал на своем легендарном тракторе кого-то перевозить из общежития в отдельный дом.
— Каки-то переселенцы чо-то продали, — махнула рукой огорченная Нина, — да купили халупу. Смотреть больно, как люди маются. Дали бы им какие-нито деньги, они бы нормальное жилье строили. Не­ту до них никому дела. С детишками, со стариками живут в этом чертовом бараке. Общежитие! Как только язык поворачивается... Как Сашка?
— Нормально. Ему все нравится... меня больше мать беспокоит: забывать все стала на ходу. Но то, что было лет двадцать, помнит… Странно даже.
— Картошку выкопал?
— Нет еще.
— Копай сейчас, скоро дожди зарядят. Высуши и спусти часть в подпол, часть в яму. Пусть лежит до весны. Помидоры все съели?
— Нет.
— Приду засолю. Остальное еще рано. Пусть в земле весь месяц сидит. Потом дам тебе цэ у.
— Спасибо, Нина. Что бы мы без вас делали?
— То же, что и с нами. Пойду, проведаю, как бы не угостили моего тракториста.
К морозам все было убрано и заготовлено. А к новому году отелилась корова, и снова появилось молоко. Половину спаивали телочке, пока она не окрепла. Остальное выпивал Саша, который без молока испытывал голод, хотя ел вдвое больше обычного.
— Растет, — говорила Дарья Андреевна.
Она снова сама начала печь хлеб. «Теперь мы, как первобытные люди, — гордо объявил Саша, — живем натуральным хозяйством».
Егор с удивлением наблюдал, как сын растет. Он хорошо помнил свое детство, и теперь ему каза­лось, что нынешние ребятишки, как инопланетяне, совершенно отличаются от тех, послевоенных его сверстников, да и от него самого.
К концу лета они остались без всяких припа­сов, без денег и Саша, которому едва исполнилось восемь лет, предложил:
— Давай продадим корову... Купим хоть теле­визор, что ли. Живем, как в пещере.
— Тебе скучно?
— Нет. Но ты же тоже должен знать, что творится в мире.
— А зачем?
— Ты меня пугаешь, старик!
— Это ты меня пугаешь, отрок! Продать корову, которая тебя кормит, и купить ящик, из которого всякие глупости рекой льются. Чушь какая-то.
— Скажи спасибо, что я у тебя компьютер не прошу!
— Можешь попросить, если очень хочется. Толь­ко на него еще денег не заработали, придется дом продавать.
— Так уж сразу и дом.
— Ну, тогда меня продай, — разозлился Егор, — тоже мне Рокфеллер нашелся! Компьютер! Завтра зубы на полку положим, компьютерщик!
Он ушел к Леониду. Тот сидел перед телевизором, без конца возмущался, переключал каналы и вконец раздосадованный, хотел выключить.
— Во, дожили! То полный телевизор съездов был, то перешли на эту, ну, где…
Он сделал выразительный жест.
— На порнографию, — подсказал Егор.
— Во! На нее. Ох, елки-моталки! А сегодня девки пляшут с утра…
Тут вбежала встревоженная Нина.
—Чо показывают?
— Лебедей.
— Каких еще лебедей?! Бабы толкуют, Москву танками окружили. Горбачева куда-то заперли... Ой, мама родная, чо же такое деется…
— Слыхал, — рассмеялся Леонид, — бабы раньше телевизора все знают. Откуда? Видно, сорока на хвосте принесла...
— Сам ты сорока. Говорила давно: почини радио. Дак ты: хватит телевизора! Сиди теперь, жди!
Но тут музыка прервалась и появились люди, которые читали какие-то указы, потом что-то говорили другие люди. Егор не стал слушать. До самой глубины души его объял ужас. Он быстро вернулся домой. Саши не было до самого поздна. Мать уже подоила корову, испекла последнюю лепешку, несколько раз выходила за ворота. В деревне стояла гробовая тишина. В домах горели огни, но даже дети не перекликались, собаки не брехали.
Не находя себе места, Егор раскрыл первую попавшуюся книгу и начал читать, но ничего не понимал, в голове стучало: «Не раскисай, работай. Что ты сделал со своим талантом? В землю зарыл. А был ли он, талант-то? Пока учился, что-то было, наверное. Куда же все делось? Может, только види­мость создавал, а когда дошло до дела, когда нуж­но было проявить характер, оказалось — кишка тонка. Жизнь тебя сделала халтурщиком? Нет. Ты родился таким. Ни на что у тебя не хватило сил. Хлипак маломощный. Не зря тобой бабы вертели, когда хотели. Одна Серафима верила. Жизнь свою тебе отдала… Господи, как тяжело! Он бродил по пустому дому. Машинально открыл дверь кладовки и в ее темной глубине увидел на верхней полке какое-то светлое пятнышко. Пробрал­ся сквозь сваленный хлам поближе и понял, что это его детская работа. Он потянулся и с трудом достал маленькую глиняную статуэтку. Она готова была рассыпаться в его руках, но каким-то образом еще держалась, вся в мелких трещинах. Егор бережно поставил ее на стол и включил настольную лампу. Потом сел, положил голову на сложенные на столе руки и, рассматривая тоненькую фигурку девочки с развевающимися крыльями, как у древнегреческой богини Победы, вдруг обнаружил в ней черты Серафимы. Да это была она. Он вспомнил, как набрасывал на сестру Зину легкий мамин платок и создавал сквозняк, открывая все двери и окна. Но ветер не получался. Он заставлял Зину бегать, чтобы ткань облегала ее впереди и взлетала, как крылья, сзади. Тоже не помогло. Он уже отказался от своей затеи. Но Зина сама заставила его пойти не косогор и там стояла под ледяным ветром, пока он не сделал рисунок. Конечно, кончилась эта затея плачевно. Зина схватила воспаление легких, а Егор отделался простудой и материнской трепкой… Но он все-таки вылепил эту фигурку. И показал на выставке поделок в школе. Зина сияла горделивой улыбкой все дни, пока была выставлена фигурка, и всем говорила: «Это я тут стою! Не верите? Спросите у Егорки. Он врать не будет».
— Это что такое, папа?
От неожиданности он вздрогнул.
— Я даже не слышал, как ты вошел, сынок. Это моя первая скульптура. Вот, неожиданно обнаружил. Только руками не бери, она может рассыпаться.
— Такая красивая! Папа! Может, ее тихонько промазать клеем? Закрепить…
— Можно, наверное. Только это испортит... А знаешь, что? Давай-ка мы займемся с тобой… Правда, для этого кое-что понадобится... Подожди-ка…
Егор снова забрался в кладовку, долго там рылся и, наконец, выбрался, сияющий от удачи.
— Все сохранилось, — радостно объявил он, вытаскивая на свет какие-то мешочки, коробочки, баночки...
Они провозились несколько дней, но добились своего: на столе стояло несколько гипсовых слепков.
— Не нравится?
Егор уловил на лице сына скрытое разочарование.
— Это хорошо, что тебе не нравится. Нужно придать ей благородный вид. Затонируем мы ее... «и будешь ты царицей мира, подруга вечная моя», —затянул он вдруг басом.
Саша захохотал и свалился на пол, заляпанный гипсом и припорошенный пылью.
— Смейся, паяц! «Смейся, паяццо», — начал отец тенорком, но тут же остановился: — жаль, дальше не запомнил по-итальянски. По-русски не так хоро­шо звучит. Вот ты бы, сын, занялся изучением языков, пока ум и память свеженькие. Это так интересно. Говорят, если один язык знаешь, остальные легко усваиваются.
— А почему ты сам не знаешь ни одного?
—Так уж и ни одного, — обиделся Егор, — могу по-немецки, по-французски и даже по-испански сказать добрый день и доброй ночи, здравствуй и прощай. Для культурного человека, пожалуй, этого достаточно. А еще знаю, как сказать спасибо и пожалуйста. Но все дело в том, что говорить-то не приходилось, и смысла их учить тоже особого не было. К нам сюда иностранцам путь заказан. Мы к ним тоже не ездили. А сейчас, я слышал, в наш заповедник, на Светлое, привозят богатых немцев порыбачить, зимой для них открыта охота даже на лосей. Может, такой, как ты, шустряк тоже ездит за границу. Я в молодости до слез хотел побывать в Италии, во Франции.
— Теперь расхотел?
— Ну, теперь для меня милее всяких загра­ниц родная печка...
После таких разговоров на Егора накатывала волна грустных воспоминаний. Чтобы не давать им волю, он принимался за работу, которой всегда было невпроворот. Саша рос, как на дрожжах. Одежда и обувь на нём горели. Купить ничего не возможно. Устьянка, как и вся Россия, перешла на обмен товаров. За ведро картошки можно было выменять еще целые ботинки или куртку. Но для более существенного «товара» этого было недостаточно. Каждый изобретал свой способ.
Начались грабежи пустующих дач, пышным цветом расцвело мошенничество и то, что раньше именовалось браконьерством. Уж о мелком воровстве и говорить не приходилось.
Как в этой ситуации уберечь мальчишку от соблазнов, Егор не мог придумать. Поэтому он старался говорить с ним начистоту, называть вещи своими именами, постоянно твердил:
— Учись отказываться от всего, тогда легче будет жить.
— А если очень хочется, — лукаво улыбался повзрослевший сын, — а денег нет. Что тогда?
— Заработай честным трудом.
— Ох, достал ты меня своей коммунистической моралью, — вздыхал Санек и уходил из дома до вече­ра.
— Где ты шатаешься? Мог бы со мною быть поотк­ровеннее, — не выдержал отец.
— Зарабатываю на телевизор. Я же следую твоим наставлениям.
— Каким образом? Игрой в карты? Или в наперст­ки?
— Ну, ты, батяня, совсем меня за кретина дер­жишь. Нет. Я занимаюсь благородным делом. Сейчас на Светлом сидят и скучают богатые старички и старушки. Я им помогаю ловить рыбку, развлекаю тем, что читаю старушкам русские народные сказки, от которых они балдеют, и трудные места перевожу на английский.
— Не понял. Ты, что же, знаешь английский язык? У вас в школе разве английский?
— Папа, мне за тебя приходится краснеть перед публикой. Есть сотня способов, не зная языка, общаться с людьми. Но есть десяток способов овладеть языком. Даже в нашем медвежьем углу есть фанаты английского рока. Я внимательно слушал эти нехитрые тексты и понял особенности языка. Прочитал пару детских книжек без перевода, вник и, пожалуйста, бабульки из да­лекой Южной Дакоты балдеют не только от нашей красоты, но и от моего прекрасного английского, который они, кстати сказать, не совсем понимают.
— Это какая-то фантастика, и сколько же ты заработал?
— Пока ничего, кроме чечевичной похлебки и белозубых улыбок. Но у нас составлен контракт. Думаю, это будет приличная сумма...
Егор в этой новой жизни ничего не мог понять. Чтобы окончательно не рехнуться, с утра уходил под навес и упорно долбил залежавшиеся камешки. Что это будет, для чего, он не думал. За лето успел обрабо­тать два обломка гранита и третий поставил на станок, но почувствовал себя плохо и оставил его до лучших времен. Саша с любопытством поглядывал на работаю­щего отца, но вопросов не задавал, ему было не­когда прохлаждаться. Лето подходило к концу. Завершался и его контракт с пансионатом для иностранцев, в который быстро переоборудовали бывший санаторий для партийных бонз.
— Я в пяти метрах от своей мечты, — объявил однажды сын и умчался на свою службу.
Но вернулся совершенно обескураженный.
— Что? Надули?
— Не то слово, батяня. Мне на пальцах объяснили, что я, как несовершеннолетний, не имею права на заработанные деньги. Представляешь? Я все ле­то проработал один на один с этими развалинами. А теперь откуда-то взялся хозяин пансионата, и эти придурки отдали ему, ему, а не мне свои деньги. Накрылась моя мечта.
— Ты хоть открой мне свою тайную мечту.
— Да, какая там тайна. Компьютер хотел ку­пить. Как раз на него заработал бы. А теперь все. Другого такого случая больше не будет...
— Ох, сынок! Это тебе только кажется. Как говорит баба Даша: бог, он все видит. Увидит и это безобразие.
— А мне-то от этого не легче.
— Как сказать... Давай-ка, помоги мне. Попробую в киоске мукой разжиться. Нарви пока гороху, надергай морковки, свеклы. Я скоро.
Он отправился к одному из ларьков, которых за последние годы в деревне открывалось бесчисленное множественно. Но конкуренцию выдержали толь­ко два, в которых торговали спиртными напитками и ходовыми продуктами: хлеб, сахар и соль... Остальные были по преимуществу сожжены, а один даже взорван.
Вообще, теперь Устьянка, казалось ему, напо­минала место боевых действий. Ночью слышалась стрельба из ружей и пистолетов. Однажды он разли­чил даже автоматную очередь. Днем было тихо и мирно. Были ли жертвы, неизвестно. Время от вре­мени обрушивались только что возведенные особня­ки, в которых никто не жил, хозяев которых деревенские старожилы никогда не видели. Егор как раз поравнялся с одним из новеньких сооружений ублюдочной архитектуры с вычурными решетками на печных трубах, с флюгером, изображающим черта верхом на полумесяце. Ворота оказались сорванными с петель, а дорожка к покоробленной двери усыпана осколками стекла и улита почер­невшей кровью.
Он прошел мимо и остановился у ларька, поглядывая на особняк неизвестного «нового русского» пытаясь догадаться, что там произошло.
— Ой, дед! Чо тут было! Я ведь и ночью тут сижу. Хозяин такой гад был, — зашептала истомив­шаяся хранительница тайны, белокурая, сильно накрашенная молодая продавщица по имени Раиса, которая уже давно заприметила интеллигентного дедка и прониклась к нему симпатией. — Это ведь его укокошили друзья. Чего-то не поделили.
Она зорко поглядывала по сторонам и вдруг громко запела медовым голосом:
— Чего, дедуня, желаем? Водочки или хлебца?
К ларьку подошел мужчина лет сорока в темном костюме, галстуке и с портфелем, нет, с кейсом, тьфу ты, пропасть, не сразу вспомнишь, с кейсом этим в руках.
— Ну, что, Раечка? Как торгуем?
— Ой, да какая тут, в этой дыре, торговля. Покупатели ведь никакие. За весь день два-три калеки подгребут...
— Ты что-нибудь видела, слышала?
— Нет, что вы? Я ведь недавно заступила...
— Ну, пока. Будь бдительна.
— Забегали,— проворчала Рая, провожая презрительным взглядом мужчину, который сел в иностранную блестящую на солнце машину и укатил. — Так я вам все и рассказала! Они, дед, запросто прист­релят. Этого, жирного, которого убили, даже ни­чуть не жалко. Такой жадный боров был. Мне гор­ничная из пансионата на Светленьком рассказала, как он пацана твоего наколол… А со стариков содрал по полной программе. Они же на­ших порядков не знают. Полопотали, полопотали да и укатили в свою Америку… Этот боров с вечера все мылился, какой ему муки взять на пельмени. Гостей на сегодня ждал. Вон все мешки раскрыл. Эта темная, эта слишком сухая... Я даже вышла из ларька свежим воздухом подышать. Он своим потом вонючим весь киоск провонял. Так и не выбрал. Убежал. Ой, смех! До ворот двадцать метров, а он минут десять бежал, пыхтел, как паровоз, оглядывался. Только заскочил, эти вот подъехали, которые сейчас укатили. Я их машину запомнила. Только, дед, чу! Не то и меня кончают, а я старую мать кормлю... Та чо хотел-то?
— Да я как раз муки хотел. Только у меня денег нет. Ты бы не согласилась обменять на овощи, свеженькие, прямо сейчас мальчишка дергает?
— Бартер решил... А… — махнула рукой, — давай! День-два я тут полная хозяйка. А ты мне, дед, нравишься. Давай твои овощи и бери любой мешок.
Егор приволок полную тачку. Раиса даже руками всплеснула:
— Красота-то какая! Бери два мешка, дед. На всю зиму хватит. Будешь меня вспоминать до весны.
— Зачем же так грустно? Я тебя всегда помнить буду. Добро не забывается.
Он хотел уже взяться за тачку, но тут Раиса вышла из ларька и серьезно заговорила:
— Как тебя звать, дед?.. Слушай, Егор Рома­нович, не откажи в милости: если со мною что случится, приюти мою старушку. Ее Верой зовут.
— Не думай о плохом. Старушку я, разумеется, приму с удовольствием. У меня дом просторный. Пускай приезжает, когда захочет. А ты успокойся, не притягивай беду, гони плохие мысли прочь...
Рая успокоилась, опять сказала, что он ей понравился, и вернулась в ларек. А Егор, попрощавшись, двинулся, толкая двухколесную тачку впереди себя, мимо высоких, без единой щелки за­боров, огораживающих особняки свежевыпеченных из дерьма богачей, к своему дому. Он едва сдерживался, чтобы не заорать от бессилия и отчаяния, накатывающих морским валом.
Недели через две он решил проведать Раису и еще издали увидел на месте ларька пепелище, на котором рылись старухи и собаки. Сердце сжалось: предчувствие ее на обмануло. Ах, Рая, Рая, бед­ная головушка...
— А продавщица? — с надеждой спросил он.
— Сгорела вместе с ларьком. Ее заперли и все облили бензином. Вмиг вспыхнуло... Ети, как их, ну, которые деньги отбирают.
— Бандиты, — подсказала другая старуха.
— Бандиты, конечно, только называются по-другому.
— Как ни назови, все одно — бандиты...
Он побрел домой, но свернул к Леониду.
— Что же это творится, Леня?
— Дожили, мать их ....! Довели страну до развала, а теперь не знают, что с ней делать, раздолбаи. Выпьешь?
Леонид, уже крепко выпивши, достал початую бутылку водки, разлил поровну в стаканы:
— Плеснем в хайло,яко в каменку, Егорша… Нинка в город урыла. Внука обмывать. А меня не взяла. Мне, значит, не обязательно внука на руках подержать. «Напьесси там»… Зараза!
— Так у вас радость? Это у кого же? Мальчик, девочка? Поздравляю!
— А чо радость? Жрать нечего, а они рожают одного за другим... В стране черт знает, что тво­рится, а они плодятся. Нету радости, нету...
— Давай-ка, я тебя до кровати доведу. Поспишь, почувствуешь, какое это счастье на тебя валится. Наши матери и в войну рожали. А сейчас войны, слава богу, нету. Пусть плодятся, и размножаются старикам на радость, — успокоительно бормотал Егор, укладывая Леонида в постель.
Посидел немного, дождавшись, когда друг зас­нул, выключил свет и вышел, заперев изнутри ворота, чтобы, неровен час, не угнали единственную ценность, старый, разбитый, латанный-перелатанный, давно списанный трактор. На душе посветлело: жизнь берет свое...
Дома его ждала взволнованная Дарья Андреев­на. Едва переступил порог, она бросилась к нему со слезами:
— Егорушка! Сынок!
У него подкосились ноги:
— Саша?!
— Чо, Саша? Вон сидит...
— Господи! Как ты меня напугала… Что стряслось?
— Горе-то' какое!
 Дарья Андреевна таинственно поманила Егора в сени, где в большом деревянном ларе стояли мешки с мукой. Теперь один из них лежал на дне ларя пустой, а второй почти полный.
Она тыкнула пальцем в этот мешок и прижала ладони к губам, сдерживая готовые сорваться рыдания. Егору даже страшно стало: как бывало в детстве, ему, привиделось, что в муке чья-то отрубленная голова или что-то подоб­ное. Но он ругнулся про себя и засунул руку в му­ку. Пальцы уперлись во что-то жесткое. Слава богу, это все-таки не часть человека.
Он достал коробку из-под импортных ботинок. Приподнял край крышки и оторопело взглянул на мать, которая утвердительно закивала в ответ: да-да, правильно! В коробке плотно были уложены ... деньги, зеленые, чужие.
Егор сел на край ящика и постарался вспомнить рассказ Раисы... Хозяин перед гибелью хотел стряпать пельмени... пересмотрел все мешки и мука ему не понравилась. Но, видимо, он кому-то сообщил о тайнике, который не нашли. Раиса промолчала о «бартере» и поплатилась.
Выходит, она вольно или невольно спасла ему жизнь… Да, дела. Что же с ними делать? Находка, действительно к добру не приведет. И дураку понятно, откуда у нищего Савельева гора долларов. Ясно, что он и есть настоящий убивец бизнесмена...
— Егорушка, — вдруг успокоившаяся Дарья Анд­реевна с надеждой взглянула на сына, — давай эти деньги отдадим Дементьеву.
— Какому Дементьеву?
— Ну, помнишь, дядя того парня, который вокруг земли летал?
— Из Верхних Окуней?
— Ну да! Пускай его племянник слетает еще раз и узнает доподлинно, есть Бог и какой он.
— Угу. И фотографию тебе привезет, — усмехнулся сын.
— Какую? Бога? Пускай бы привез. Я бы тогда спокойно умерла.
— Говорят, Бог на седьмом небе находится. А чтоб туда долететь, никаких денег не хватит. Если уж так хочется тебе дать взятку, чтоб лежать в земле спокойно, давай-ка я отвезу их в епархию, чтобы в Устьянке церковь построили. Будет, где замаливать грехи.
— И то правда, сынок. Отвези, пока никто ничего не узнал, от греха подальше... Находить деньги можно только маленьким детям, а нам — великое несчастье ими воспользоваться...
— Я завтра уеду, но ты не проболтайся, даже Леониду ни гу-гу. Иначе я не вернусь...
— Что ты?! Бог с тобой...
Егор переложил деньги в матерчатый мешок, а его сунул в пластиковый пакет. Рано утром он уехал на попутке на станцию. Оттуда поездом в город, где была резиденция епископа. Его долго мурыжили в приемной, поскольку он не называл причины свого желания встретиться с владыкой. Наконец, тот сам вышел из своего кабинета. Егор встал и поклонился ему.
— Вы ко мне? — спросил почтенный старец и ласково взглянул ему в глаза, — проходите, прошу вас.
Он пропустил Егора вперед и плотно закрыл дверь, усадил его на стул, стоящий возле стола, а сам сел напротив.
— Говори, сын мой, что тебя привело ко мне?
Егор рассказал все, как было, и протянул па­кет. Но епископ не взял его, а нажал какую-то кнопку и вошел пожилой священник, который покло­нился и остался стоять поодаль.
— Это отец Анатолий. Он поедет в вашу Устьянку и будет строить там церковь. А заодно и отправлять церковную службу... Помогайте ему...
Епископ проводил Егора до двери, распорядился, чтобы его устроили в гостинице, накормили, дали ночлег.
— А утром за вами заедут, — сказал на про­щанье и, благословив его, отпустил с миром.
Впервые за долгие годы Егор почувствовал душевный покой. Значит, мы правильно распорядились этой жуткой находкой, — подумал он перед тем как уснуть...
В течение года в Устьянке на косогоре, недалеко от дома Савельевых, выросла небольшая кирпичная церковь, украшенная маковками с крестами, с высокой колокольней. Отец Анатолий, узнав, что Егор художник, предложил ему возглавить бригаду студентов семинарии, приехавших расписывать новый храм. Работа спорилась: Егор делал эскизы, ребята выполняли фрески, писали иконы. И к концу второго года в августе храм во имя Успения Богородицы был освящен, и прихожане впервые в своей жизни вошли под его своды с верой в сердцах, молясь святой покровительнице о своем спасении. Среди них была и незнакомая пожилая женщина со скорбным лицом. Она вышла после службы вместе со всеми и направилась к дому Савельевых. Дарья Андреевна окликнула ее, поздоровавшись, спроси­ла:
— Вы к нам идете? Я живу здесь с сыном и вну­ком.
— Ваш сын — Егор Романович?
— Да. А вы, верно, мать этой несчастной де­вушки? Проходите. Егор мне о вас говорил. Давно уже приготовили для вас комнату. А вы не ехали...
они разговорились. Оказалось, что все это время длилось следствие. Только искали не тех, кто поджег ларек, а всячески пытались доказать вину Раи в каком-то хищении.
— Доказали?
— Если бы она оказалась жива, наверное, посадили бы. я случайно из газеты узнала, что в вашей деревне построили храм, теперь будет, куда прийти помолиться. Продала квартиру, отвязалась, наконец, от бандитов и вот хочу на время снять у вас комнату. Мне Рая в свой последний день наказала, чтобы я непременно к вам поехала. У нас никакой родни нигде нет. А в го­роде жить одной страшно.
— Чего там одной горевать? Живи у нас. Мне уже, чувствую, мало осталось. Да и пора, задержалась я на земле. Хочу покоя. Теперь, видно, настал мой час.
Егор с сыном сразу с добром отнеслись к незнакомой женщине. Скоро она сделалась родным человеком. Саша даже влюбился в нее. Во всяком случае, при ее появлении он начинал возбужденно хохотать, нести околесицу, всячески «выпендриваться», как говорил Ле­онид, попавший как-то на такое «представление». Егору тоже нравилась сдержанность, природная элегантность и какая-то внутренняя строгость Веры Федоровны. А Дарья Андреевна и вовсе нашла какое-то сходство Веры с Серафимой и полюбила ее всей душой. Но недолго царила радость и беспечность в до­ме. Однажды Вера Федоровна подошла к Егору, ко­торый возился со своими камнями под навесом, и тихо сказала, что Дарья Андреевна его зовет.
— Что, мама? — наклонился Егор к матери, ко­торая еще вчера бодро ходила по дому. — Ты что-то хочешь сказать?
— Проститься...
— С кем? Зачем?
— С тобой... сынок. Папа за мной... пришел... Сейчас я, Роман, сейчас.
Мать слабо улыбнулась и протянула к сыну ру­ку, которую он поднес к губам. Рука была холодная. Он вспомнил, как грел ее руки, когда она приносила выстиранное белье с озера, как дышал на них и растирал своими маленькими горячими ладошками. В горле запершило. Дарья Андреевна посмотрела на него ясными глазами и проговорила:
— Роман! Желанный мой.
— Мама, я — Егор, сын твой.
Но по тому, как ослабела рука, он понял, что она его уже не слышит.
Два дня ушло на скорбные хлопоты. На кладбище, куда за последние года переселилось почти полдеревни, Егору вдруг до физической боли захотелось, сжавшись в комочек, прижаться к материнскому гро­бу, уже опущенному в могилу, и остаться там нав­сегда. В это время его окликнули старухи:
— Пойдем, Егорушка, помянем…
Подошел Леонид, отряхивая лопату.
— Ушла в землю последняя опора. Теперь уж наша очередь.
—Ой, Ленечка! Не говори так, — заплакала Ни­на. — Егору Саньку нужно вырастить, а нам — внуков поднимать.
— Святая была женщина, — шелестели старухи на поминках.
— Зато теперь у Дарьи Андреевны никаких хлопот. Ни тебе пенсии, ни электричества, ни дров... Лежи себе спокойно.
От выпитого вина они развеселились, начали громко разговаривать, толковать о своих делах. Егор тихо вышел из-за стола. Его душили запозда­лые слезы…
Долгое время его душу разрывали рассказы сына о том, что он видит, как баба Даша то стоит у печки, то сидит с любимым котом на руках, который исчез после похорон из дома...
— Но она меня не видит, папа, — вздыхал Саша, — а когда я окликаю ее, исчезает, растворяется в воздухе.
— И часто ты ее видишь?
— Да почти каждый день.
— А ночью?
— Ты, что, батяня, — засмеялся сын, — я же сплю, Как же я ее увижу?
— Постарайся не обращать на нее внимания, не пугай ее своим криком. Она скучает по дому...
После этого разговора Дарья Андреевна не яв­лялась внуку. А Егор всегда чувствовал ее незримое присутствие. Это помогало ему жить.
Саша заканчивал уже восьмой класс. Он как-то сразу из улыбчивого, непосредственного и лихого предводителя малышни превратился в одинокого, насмешливого и высокомерного, не умеющего прощать юношу. Особенно доставалось от него близким людям.
Егор пробовал говорить с ним, увещевать, даже хватался иногда за ремень. Сын только злобился в ответ и хамил, как будто это был не отец, которого он раньше боготворил.
— Позвольте мне с ним поговорить, Егор Романович, — после одной из безобразных сцен попросила Вера Федоровна.
Егор удивленно посмотрел на нее и безнадежно махнул рукой: говорите, если так вам хочется.
Прошло несколько дней. Вера федоровна попыта­лась сама привести в порядок парничок, в ко­тором Дарья Андреевна когда-то выращивала рассаду, но по неопытности только поранила себе руку.
— Сашенька, — позвала она со двора, — помоги мне, пожалуйста!
Егор выглянул в окошко и ахнул: кровь капа­ла с руки на землю. Но женщина сделала знак, дес­кать, не вмешивайся. Через минуту вышел Саша и сонно спросил, что случилось, но, увидев окровав­ленную руку, бегом помчался в дом и вынес коробочку с бинтом, ватой, какими-то пузырьками, оставшимися от бабы Даши.
— Я не умею, — начал он, робко поглядывая на Веру Федоровну.
— Ничего страшного. Ты только намочи вот этим раствором, показала она, — кусочек ватки и приложи вот сюда. Так, а теперь забинтуй ... так, молодец... спасибо, милый... Посиди со мной. Ког­да не думаешь, не болит. Расскажи мне что-нибудь,
— А, ничего интересного. Кругом одни кретины и дуры набитые.
— Так безнадежно?
— Вы даже не представляете!
— Мне кажется, ты сильно преувеличиваешь. Кругом столько интересного! Я вчера ходила в бор. Там девушки, по-моему, из вашего даже класса, устроили гадания не гадания, скорее, это можно назвать «закликание». Фу, какое неуклюжее слово, проще говоря, они пели какие-то древние призывные песенки.
— Веснянки?
— Да, наверное. Знаешь, это было прекрасно! Особенно мне одна девочка понравилась. Высокая, тоненькая, как былинка, гибкая. Она так прелест­но пела и двигалась. Я даже залюбовалась.
— Это — Лелька! Она. Точно.
В его голосе проскользнули мягкие, даже нежные нотки. Вера Федоровна посмотрела на него внимате­льно и вдруг оказала:
— Мне так хочется познакомиться с этой девочкой и с другими твоими одноклассниками. У тебя есть закадычный друг? Ну, такой, без которого тебе плохо?
— Которому я бы доверил тайну?.. Пожалуй, нет.
— А почему?
— Не знаю. Ну, мы с пацанами собираемся, разговариваем... Только все о девчонках да... Ладно, это не интересно.
— Скоро у папы день рождения?
— Через недельку. Только он никогда его не отмечал. Слушайте! Ему ведь шестьдесят стукнуло! Хорошо, что вы вспомнили. А я, лопух, даже не подумал! Что бы такое придумать?
— Не нужно ничего придумывать. Мы устроим грандиозный обед. Я умею делать красивые торты. При­думаем какие-нибудь необычные блюда...
— Только, чур, съедобные!
— Значит, решено. Ты приглашаешь мне в помощь девочку...
— Можно Лельку!
— Это нужно в субботу. А потом утром в воскресенье настрогаем салатов и в обед: «Кушать подано, сударь!»
— Здорово! Я вкусненького так хочу, умираю. Я тоже буду вам помогать...
До субботы Саша ходил с таинственным видом и заговорщицки переглядывался с невозмутимой жиличкой. Егор терялся в догадках, но терпеливо ждал, что за этим последует. Он был рад, что сын «вошел в колею», стал снова тем Саньком, которого все так любили.
— Что вы сделали с моим сыном, Вера Федоровна? — не выдержав, спросил он через несколько дней, заметив, что при его появлении заговорщики замолкают и делают вид, что не знают друг друга. — Он мне напоминает лазутчика во вражеском стане.
— Правда? Я ничего такого не заметила, — округлила глаза жиличка. — И вы туда же! Ну, ладно. Не хотите говорить не нужно. Сам узнаю.
— Узнаешь, узнаешь, батяня. И очень даже ско­ро, — сказал Саша и побежал к воротам.
Через минуту он вернулся с девушкой, разитель­но напомнившей Егору молодую Ларису.
— Здравствуйте, — ответил он на приветствие девушки. — Простите, вы случайно, не Ларисы иннокентьевны дочь?
— Случайно, я ее племянница, — засмеялась девушка, — а зовут меня Ольгой. Можно, как Саша, Лель­кой обзывать. Я не обижаюсь.
— У вас такое красивое имя. Прямо напрашивается: княгиня Ольга...
— Угу. Князь Игорь и Ольга на тризне сидят. Только учти, я любому Игорю, даже пусть он и князь, башку отвинчу, — свирепо уставился на нее Саша.
— Ой, как страшно! К сожалению, никакого князя на горизонте нет, а есть только ты, задавака и болтун...
— Вера Федоровна, можно вас на минутку, — нерешительно проговорил Егор и вышел на воздух, так ему нехорошо стало.
— Что-то вас беспокоит, Егор Романович?
— Что вы затеяли? Уж не свадьбу ли?
От неожиданности Вера Федоровна присе­ла на лавочку. Она так хохотала, что Егор даже обиделся.
— Простите, может, глупость сказал, но я должен знать, что происходит у меня в доме. Вы мне предложили помощь. Я ее принял, доверился вам. И что же? Вы шушукаетесь, хихикаете с этим недорослем. Потом еще девчонка появляется. Опять, сплошные тайны...
— Успокойтесь, пожалуйста, Егор Романович. Уверяю вас, ничего плохого в этом нет. Завтра вы узнаете.
— Нет уж! Будьте добры, я настаиваю! сказать мне сейчас же, что происходит?!
у Егора даже шея распухла от напряжения и крика. Вера Федоровна поняла, что шутки плохи. С такими людьми нельзя играть. На крик отца выскочил Саша. За ним — Ольга.
— Батяня! Ты весь кайф испортил! Да, Вера Федоровна, плюньте вы на все тайны, — орал сын. — У него же полный заскок! Он же собственный день рожденья не помнит...
— Что? Какой день рожденья?
Егор потерянно смотрел на сына и вдруг спро­сил:
— Какое сегодня число? А месяц?
— Что я вам говорил? Такой ты у меня рассеянный, батяня, — ласково обнял его сын, глядя сверху вниз на отца, — что собственный юбилей чуть не проморгал. Тебе завтра шестьдесят стукнет. Понял?
— И по этому поводу столько суеты? Ну, ребя­та, вы меня удивляете. Заслуги в том, что человек дожил до такого возраста, никакой нет.
— Все, все, Егор Романович, — остановила его Вера Федоровна. — Если вам не нравится, можете не участвовать, а мы устроим праздник для души и желудка...
Егор махнул рукой и побрел на озеро. Вода была еще ледяная, но на отмелях плескались пацанята. Посиневшие, дрожащие, прыгающие, чтобы согреться и опять нырнуть в воду, они разбудили уже забытые ощущения. Егору тоже захотелось искупаться, но он поборол желание и уселся на опрокинутой лодке, наблюдая за мальчишками. Все было так же, как в его детстве: один заводила, другой хитрюга, только делает вид, что нравится холодная вода, третий не отстает от лидера... Меняются эпохи, один век сменяется другим, а пацаны, как плескались сто, двести лет назад в этих лужах, так и будут плескаться через тысячу лет... Если, конечно, не погибнет земной шарик...
Он очень остро ощутил … да, это случилось именно теперь, когда он думал, что ничего не меняется в этой земной юдоли, параллельно его охватило острое чувство, что та эпоха, в которой он жил до сих пор, закончилась. Еще немного, она исчез­нет полностью. Начнется что-то новое. Что именно, он не знал... Жалел ли Егор о прошедшей жизни? Он не мог сказать. Там было детство, молодость, свя­занное с ними счастье, которое больше никогда не повторялось. Грубо говоря, качество счастья, ко­торое ему пришлось испытывать позже, было иным. Более тревожным, что ли. Но не безоглядным... Его размышления прервала Вера Федоровна:
— Вот вы где? Молодежь забеспокоилась, но им нужно бежать на ... дискотеку. Никак не при­выкну к новым словам. В наше время были просто танцульки... А вы ходили на танцы? Наверное, не ходили. Я угадала? Нет, просто вспомнила рассказы Дарьи Андреевны о вашей жизни. Вы так много сделали в этой жизни: скульптуры, школа, книги.
— В том, что я скажу, не усматривайте какого-то кокетства, — сказал хмуро Егор. — Скульптуры мои — сплошная халтура. Правда, я это понял не сразу. Но когда понял, больше не смог работать. Школа? Это, скорее, был какой-то вызов, протест, даже, может быть, попытка перевернуть тот унылый мир, в котором мы вынуждены были существовать, когда были школьниками. Но я быстро осознал, что мои потуги бесполезны. И мои книги ... из этого же ряда... Нет, не удалась моя жизнь в искусстве, не сложилась.
— Вас это угнетает?
— Нет. Не это. Иногда я доходил до умопомрачения. Особенно в тюрьме. Но это было связано с невозможностью быть с теми, кто меня ждал...
Он замолчал, а Вера Федоровна не решилась спрашивать. Она никогда не стремилась узнавать чужие секреты. Если ей кто-то их доверял, тут же забывала.
— А сколько вам лет, — вдруг спросил Егор и добавил: — Рая мне говорила: «У меня старушка-мать». Я ожидал увидеть... свою ровесницу, а вы…
— Для дочери я, конечно, была старушкой. Строгой, ворчливой, неулыбчивой. Я ее одна воспитывала… Она была замечательной девочкой, но....
— Простите.
— Нет, ничего. Мне хочется говорить о дочери. Слишком долго молчала… Рая с четырех лет пошла в музыкальную школу. Она мечтала стать пианисткой. Но инструмента у нас не было. Занималась только в школе. И она решила учиться на хормейстера. Успешно сдала экзамены в училище, а тут наступило полное безденежье. Я заболела. Девочка моя стала «челноком». Господи, что ей пришлось вытерпеть! Она ведь хороша собой была. А тут, чтоб не выделяться среди новых товарок, стала краситься, овладела дикими манерами. И все ждала лучших времен. Не дождалась.
— Простите.
Он поднялся и протянул ей руку. Когда она подала свою, поцеловал и удивленно взглянул на нее: рана зажила за три дня и следа не оставила. Она рас­смеялась.
— Это был небольшой фокус. Искусственная кровь. Мне нужно было разжалобить юношу...
— Ай, да, Вера Федоровна, ай, да, тихоня!
Она хотела отнять руку, но он наклонился снова, с благодарностью поцеловал и только после этого отпустил со словами, идущими от сердца:
— Вы замечательная женщина...
Праздничный день начался с сюрприза. К дому Савельевых подкатил огромный лимузин, из которого выбрались мужчины в строгих костюмах и пожилая женщина.
— О, мои старички Стоуны, — удивился Саша, накрывавший белой скатертью длинный стол во дворе, — что бы это значило?
В распахнутых воротах останови­лись, как часовые две дюжих молодца, пропустив вперед женщину и ее спутника, белозубых, аромат­ных и нарядных, будто с рекламы о процветании Америки.
— Здесь, — твердо сказал один из них на вопросительный взгляд дамы.
— Простите, — начала она с сильным акцентом, — мы правильно едем к мальчику по имени Саша?
— Вы меня не узнали? Дорогие господа Стоун. Папа, это миссис Дебора Стоун и мистер Ричард Стоун.
Саша протянул ей руку, которую американка долго и радостно трясла, потом передала своему мужу, который повторял все ее движения. Их усадили за стол и хотели закрыть ворота, но «часовые» не двинулись с места. От предложения закусить гости решительно отказались. Мешая русские и английские слова, они рассказали, что путешествуют по России: такая интересная, необычная страна, но люди замечательно добрые...
— Мы два года живем во Франции, — сменила те­му Дебора. — У нас небольшое, но очень ... современное издательство. Мы написали книгу о пребывании здесь, на озере Светлое. И хотим, чтобы Саша по­лучил ее в подарок. Мы восхищены им.
Муж сделал знак и охранник на секунду покинул свой пост, чтобы принести толстую, великолепно изданную книгу. Вера Федоровна что-то шепнула Егору, он отмахнулся. Саша все понял. И вынес из дома небольшую книжицу рассказов отца. Ответному презенту американцы несказанно обрадовались, тут же оценили ри­сунки и опять долго трясли руку, но теперь уже одному Егору.
— У нас тоже был такой дом, как ваш, — снова заговорила Дебора, — но мы работали и смогли купить учас­ток, чтобы построить более удобный и красивый. Те­перь он стоит пустой. Мы решили путешествовать и жить в Европе.
Егор хотел сказать, что мы тоже все работаем, только почему-то ...
— Если у вас есть неизданные рукописи, — продолжала миссис Стоун, — мы готовы издать, как благодарность Саше. О, какой замечательный малыш!
Она похлопала Сашу по щеке. Все засмеялись: малыш возвышался над бабулькой, как электрический столб, который вдруг сложился вдвое и чмокнул ее в щечку. Это чуть не лишило сил восторженную даму. Но она что-то мучительно пыталась вспомнить еще и просительно взглянула на мужа. Он молча кивнул и двинулся, держа спину, как танцовщик классическо­го балета, хотя лет ему было, пожалуй, за семьдесят. Что-то сказал охранникам и те, повернувшись через левое плечо, шагнули к машине, из которой достали какие-то коробки.
— Это наш маленький презент Саше, — объяснила обрадованная женщина, порылась в сумочке и подала визитку Саше.
Затем они распрощались и укати­ли. А «малыш» скакал молодым жеребчиком вокруг коробок и орал, как сумасшедший:
— Мечта кретина сбылась! Ура! Да здравствует Америка! Виват Россия! Ура!...
— Угомонись, ненормальный, — остановила его Ольга. — Дай-ка визитку... Замечательно. Потом потолкуем. Давай занесем в дом. И продолжим наши приготовления... Вера Федоровна, не нужно быть пророком, чтобы предсказать, что сейчас здесь будет полдеревни.
— Мечите все на стол, — скомандовал Саша и по­нес коробки в свою комнату. Через полчаса весть о визите американцев к Савельевым стала достоянием общественности и все старожилы Устьянки сочли своим долгом явиться со своим харчем и выпивкой. Кто-то принес пирог с солеными груздями, кто-то соленых огурцов, бутылку самогонки или настойки на лесных ягодах.
Егор поблагодарил гостей и сказал:
— Когда умерла мама, мне было очень тоскливо от того, что мы с Сашей остались одни. Но вот приехала Вера Федоровна и внесла в наш опустевший дом тепло и уют. А теперь пришли вы, и я понял, что нам одиночество не грозит...
Все дружно выпили и закусили. И тут Вера Федоровна с Ольгой выставили свои произведения: два великолепных, огромных торта, украшенных цветами и ягодами из сахара и взбитых белков.
— Эт, чо же за красота такая?
Старушки пробовали торт и качали головами: это надо же быть! Отродясь такого чуда не ёдывали. Съев по кусочку и выпив чайку, разбрелись по домам отдыхать. Столько новостей, что устали... К вечеру собрались одноклассники Саши. Кроме торта, их заинтересовал компьютер, который тут же принялись устанавливать. Чуть не сожгли что-то. Но общими усилиями справились. И до утра дом был наполнен какими-то визжащими механическими звуками, смехом и болтовней молодежи. На юбиляра никто уже не обращал внимания, и он пригласил Веру Федоровну на прогулку.
— Отдохнуть нам все равно не удастся, — сказал он, — одевайтесь только потеплей. К утру будет прохладно...
Но ночь выдалась на удивление теплой, ясной. Укатанная до блеска грунтовая дорога как будто сама стелилась под ноги. Они медленно шли, о чем-то говорили время от времени, но больше молчали. И это молчание их больше объединяло, чем слова.
Неожиданно Егор остановился и осмотрелся. Они пришли на то место, где почти двадцать лет назад, а теперь ему казалось, в какой-то другой жизни, он узнал настоящее счастье... Он уже шагнул под деревья, не отдавая себе отчета в том, что собирается сделать, но тут же резко повернулся к женщине, замершей в ожидании... Ничего не произошло. Они вернулись домой и разошлись по своим углам. И ничего не изменилось в их отношениях. Вера Федоровна была спокойна и внимательна, Егор снова вернулся к своим камням. Поздно вечером выходил из-под навеса, весь припорошенный пылью, снимал шапочку и оч­ки, защищавшие от каменной крошки, наскоро умывал­ся, ел и ложился спать.
Саша начал беспокоиться. Хотел было узнать у Веры Федоровны, что произошло, но умная Лелька повертела пальцем у виска, и он подступился к отцу, когда тот утром наскоро глотал чай с пирогом.
— Батяня, как ты думаешь, хорошо ли будет, если Верочка начнет искать себе другое пристани­ще?
— Какая Верочка? А! Наша? А почему она должна что-то искать?
— Она может подумать, что мешает нам. Послед­нее время нам некогда даже поболтать с нею.
— Ну и что?
— Отец, ты меня хоть слышишь?
— Слышу. Она умная, понимает, что искусство требует жертв, — ухмыльнулся Егор, думая о чем-то своем.
— И ты решил пожертвовать любовью такой женщины?
— Ты это о чем?
— О любви!
— Я от любви далек, как от Парижа, — продекламировал Егор с пафосом провинциального артиста. — ты забываешь, что я уже старик.
— Не прикидывайся, батяня, Я вижу, что вам теперь не разъехаться. Так стоит ли тянуть резину?
— мал ты еще учить отца. Делом займись, не вмешивайся в интимные отношения взрослых.
— Тогда я ничего не понимаю.
— Значит, нечего и понимать.
— Понял. Батяня, у меня есть одна идея...
— Потом, потом, сын, мне нужно работать, пока не спугнул...
Работая на свежем воздухе, ворочая тяжелые камни, Егор заметно окреп, приобрел здоровый загар. В последнее время он перестал бриться, отрастил усы и бородку, которые сделали его совершенно неотразимым. И однажды, принарядившись, в присутствии Саши и Лели предложил руку и серд­це Вере Федоровне.
— Созрел батяня,— бухнул сын и крепко поцеловал свою подругу, которая возмущенно посмотрела на него и уставилась своими глазищами на Веру Федоровну.
— Верочка Федоровна, — взмолилась она, — не молчите.
— Между прочим, я в своей жизни слово «мама» не помню, когда произносил, — серьезно сказал Са­ша. — Позвольте еще одной мечте осуществиться, мама Вера.
— Сейчас, — сказала Вера Федоровна и ушла в свою комнату.
Лелька на цыпочках подкралась к двери, заглянула в щелочку и вернулась показывая большие пальцы обеих руки и всем своим видом выражая восторг. Вскоре дверь комнаты распахнулась и на пороге... Все трое открыли рты от изумления. Перед ними стояла красивая, стройная, в туфлях на высоких каблуках, в роскошном светлом брючном кос­тюме, с расчесанными на прямой пробор длинными... пышными волосами ... нет, не Вера Федоровна, а Верочка… ну, разве немножко старше двадцати лет.
Лелька упала на диван, обессиленная завистью, а Саша в криком: я перьвей! — плюхнулся перед Верой Федоровной на колени. И только Егор победительно улыбался и молчал, не двигаясь с места.
— Ты чо, батяня? Не понял!.. А! Понял.
Саша достал стаканы и выудил бутылку шампанского, оставшуюся от юбилея. Все стоя выпили.
— Но у меня есть условие, — сказала Вера Федо­ровна, — я мечтала пойти под венец с любимым. И этот момент настал.
— Ой, как здорово, — захлопала в ладоши Леля. — Я тоже хочу венчаться.
— Ну, все, — махнул рукой Саша, — эпидемия разрастается...
— Я, кажется, схожу с ума, — улыбнулся Егор и обнял Веру...
Но венчание все откладывалось и откладывались. Егор ушел с головой в работу. Саша приложил немало усилий, чтобы установить в доме телефон, а потом подключить компьютер, и теперь каждую свободную минуту проводил перед экраном… Однажды он попросил друга, у которого был хороший фотоаппарат, сделать снимки со скульптур отца.
— Зачем тебе? — спросил Егор.
— Есть одна идейка, — повертел сын пальцами в воздухе, а через какое-то время спросил: — ты бы хотел показать свою выставку в каком-нибудь знаменитом музее?
— Кто же не захотел бы? Главное, было бы что показать. Мне, к сожалению, нечего.
— А эти камни? Они, что, не годятся в шедевры?..
— Камни мне нравятся... Ладно. Мне еще нужно поработать.
— А рисунки?
— Отстань.
— С тобой, батяня, каши не сваришь.
Саша долго искал какие-то адреса, вступал в переписку с «нужными» людьми, посылал какие-то запросы, снимки. Итог этой электронной переписки, которая больше напоминала игру в одни ворота, его обескуражил. Он почти год ждал ответ хотя бы из одного музея России, куда направлял материалы, но так и не дождался. Полное молчание. Ему не хо­телось даже думать, что работы отца неинтересны, незначительны или непрофессиональны. Он не брался о них судить, не было у него серьезных знаний. Но ведь никто просто не обращал никакого внимания на его вопли.
И тогда он вспомнил о Деборе Стоун. Нашел ее визитную карточку с электронным адресом и послал изображение некоторых скульптур и с десяток рисун­ков, которые условно назвал «неосуществленные за­мыслы Егора Савельева». И уже на другой день по­лучил восторженное послание Деборы, которая назва­ла работы великолепными произведениями искусства и пообещала прислать подробности. Саша воспрянул духом и решил посвятить отца в свои планы. Улучил момент, когда Егор отдыхал под своим навесом и подсел к нему.
— Хочешь, устроим тебе выставку во Франции? — спросил он.
— Ничего я не хочу, — вяло отозвался Егор.
— Это ты зря, батяня! Послушай, как звучит: выставка скульптур и рисунков Егора Савельева в… ну, скажем, галери де ля Сите! Клево, правда?
— Нет. Только в Лувре.
Сын посмотрел удивленно, а Егор вдруг оживился и начал рассказывать:
— У Пикассо в мастерской стояли скрученные в рулон его ранние работы. Приехали какие-то коллек­ционеры или искусствоведы, не знаю, и попросили художника показать именно эти работы. Он стал раз­ворачивать их, а по краям холстов краска от старости осыпалась, и гости указали ему на это. Гений махнул рукой: «Ничего, в Лувре подогнут»…
— И оказался прав?
— Да... А у нас в училище на живописном учил­ся Валя Маслов. Маленький, черноволосый, очень аккуратненький, всегда беленький воротничок поверх черного пиджака. Мода такая тогда была. Хо­рошо учился. Но вдруг перестал ходить в училище. Сидел дома и писал картины. Почти год. Его отчис­лили, но он даже не обратил на это внимания. Соб­рал однажды все свои работы и повез в Москву к знаменитому писателю и ценителю искусства. Илья Григорьевич Эренбург, чтоб ты знал, почти всю жизнь под разными предлогами провел во Франции. А тут вер­нули его на Родину и, как тогда водилось, предали опале, короче, травили мужика по-черному. Валя каким-то образом пробился к опальному, но еще более от этого авторитетному мэтру, расставил перед ним свои шедевры. Илья Григорьевич долго смотрел, некоторые брал в руки и подносил к свету. Валя чуть не умер от волнения.
— Вы замечательный художник, — в гробовой тиши­не услышал он голос мэтра. — Ваши работы достойны висеть в Лувре, рядом с великими творениями...
В полуобморочном состоянии Валя глотнул предложенную каплю какого-то фантастического коньяка и вернулся домой.
— И все?
Саша, слушавший, раскрыв рот, был потрясен.
— А чего тебе еще? Похвалил Эренбург! Этим мо­жно гордиться до скончания века.
— Гордиться? Ты, отец, прости меня, но вы какие-то уроды! Это же удача! Путевка в Париж!
— Ребенок ты еще. Внимательнее читай кни­ги, слушай стариков не вполуха. Какой Париж в те годы! Случись это лет на десять раньше, была бы путевка в лагерь или на тот свет, а Вале повезло. Его никто не тронул. Только ребята по тихой издевались. У нас еще был парень, Толя его звали, одаренный художник с хорошим вкусом. Писал стихи. Я только одно почему-то запомнил:
Хочется взять тебя, милая, на руки,
хочется смять твое платье с цветочками,
в сад унести под зеленые арки...
Дальше, что хочется, выскажу точками.
— Классно! Я запомнил, почитаю кое-кому...
— Александр, — укоризненно протянул Егор. — Так вот, этот Толя однажды увидел Валю в троллейбусе, стал сзади и шепотом попросил:
— Валя, продай работу в нашу галерею.
— Только в Лувр, — не поворачиваясь, резко бросил Валентин.
— И куда делись его шедевры?
— Такими шедеврами забит был город. Их местные жители использовали, как коврики под ногами.
— Какое варварство!
— Да, какое там варварство?! Людям всегда жилось тяжело. Они были отстранены от всего высокого завесой нищеты, неустроеннос­ти. На хлеб едва хватало. Какие уж там картины? У меня такое ощущение, что людей в нашей стране сознательно отучают от всего подлинно ценного, прекрасного. А ведь Россия от веку была сильна своей самобытной народной культурой, духовностью, искусством, литературой, поэзией. А сейчас снова, как в семнадцатом году, когда провозгласили: «Грабь награбленное», людям внушают изо дня в день: бей, грабь, хва­тай, как можно больше. В этом счастье! Все опрокинулось: вульгар­ность, безвкусица, хамство — вот наша культура. А не Саврасов, Серов, Федор Васильев с его духов­ными гимнами, славящими землю и небо, не Андрей Тарковский с крестными муками, а низменные инстинкты людей. Нет, я в таком мире жить не хочу. Слова загадили, а с ними и наши души.
— Успокойся, отец, — мягко сказал Саша, — все не так безнадежно, как тебе кажется. Твоя беда, что ты обрек себя на одиночество в деревне, ушел от мира. А там жизнь, может, и не такая хорошая, как хотелось бы, но она продолжается.
— Я хочу поработать оставшееся время. Боль­ше мне ничего не нужно.
— Зря ты так, батяня...
Пришло, наконец, долгожданное письмо от Вячеслава Власова. Когда Вера Федоровна подала его, Егор задержал ее руку в своей.
— Не сердись на меня, — сказал он тихо. — Мне хочется, пока силы есть, поработать... Посиди со мной.
Она присела рядом и, пока он распечатывал конверт, читал письмо, внимательно вглядывалась в его лицо.
— Идиоты! Послушай: «Прости, друг, но все мои попытки заинтересовать знакомых ребят-издателей твоей книгой, ни к чему не привели. Они, как сговорились: «Это не найдет спроса. Если бы детектив или какая-нибудь чушь из жизни шлюхи, сутенера, серийного убийцы, тогда — да». Видимо, мы последние динозавры, которым еще нужны нормальные кни­ги, а не ширпотреб и подделки...»
— Придется ждать лучших времен, — мягко сказала Вера Федоровна. — Ты написал новую книгу?
— Давно. Но она мне дороже моих новых.
— Извини... По-моему, тебя Саша зовет.
— Иду... Может, съездим куда-нибудь? Погода замечательная. На Светлое, например. Отдохнешь пару дней. У меня там есть временное пристанище.
— Нет, милый, я наслаждаюсь покоем. Никуда не хочу. Мне здесь хорошо.
Саша щелкал клавишами и что-то мычал. Увидев отца, поманил ближе.
— Стоуны нашли галерейщика, который интересуется русским искусством и надеется в будущем открыть музей... Мы еще им докажем...
Он сделал распечатку полученного текста и, внимательно перечитав, спрятал.
— Докажем, отец?
— Ничего мы не докажем. Никому ничего не нужно в России, а уж за границей тем более. Вон Березовский, не мне чета, в Третьяковке кар­тины, мне рассказывали, поехал в твою Францию. Его какой-то крупный коллекционер пригласил. Дал мастерскую, все материалы, сиди, дескать, работай, а я покуда съезжу по делам. Когда напишешь свои картины, миллионером станешь... Сидит, зна­чит, Миша месяц, второй, а хозяина нет и нет. Стали поговаривать, что пропал в России. Может, убили, может, еще чего. Теперь уж я не знаю. Наскреб «миллионер» копейки, позвонил жене: выручай, милая, погибаю. пришлось ей бедолаге рыскать по друзьям, набирать необходимую сумму, чтобы вызволить своего гения из благословенной Франции, которая даже не заметила его присутствия. А ты говоришь...
— А мне интересно, батяня, чего тебе больше хочется: денег или славы?
— Дурак ты, Санек! Мне покоя хочется. Я за свою жизнь всего попробовал... Все суета и тлен. В гроб с собой не положишь.
— Ну, запел свою песню, сверчок запечный.
— Пообзывайся мне, — беззлобно погрозил Егор пальцем.
— Будем вести переговоры с буржуями...
Переговоры пришлось на время отложить. У Саши начались выпускные экзамены. Он все годы учился без особого напряжения, так же легко выдержал последнее школьное испытание и без со­жаления расстался со всеми прелестями последних лет. Его воображение будоражила возможность отп­равиться в дальние страны. Об этом он и объявил отцу и маме Вере, вручая им аттестат.
— Пойду искать по свету, где утомленному есть сердцу уголок!
— Карету вам подать, господин Чацкий? — ехидно спросил отец. — Вон там двухколесная стоит. Передаю тебе, сын, по наследству.
— Благодарю покорно, сударь! Но мы с тобой и с мамой Верой отправимся в дальние страны на шикарном воздушном лайнере, который завтра совершит посадку в нашем огороде.
Вера Федоровна потрепала его по загривку и через минуту пригласила мужчин к столу.
— А торт?!
— Много сладкого вредно, сыночек, — толкнул его, будто невзначай, отец.
Саша принял боксерскую стойку, и поединок, начавшийся по правилам, незаметно превратился в неправильную борьбу. Оба пыхтели и упирались изо всех сил, чтобы не поддаться. Наконец, более ловкий и высокий сын сделал легкую подножку, и оба свалились на диван, где долго отпыхивались и похлопывали друг друга в знак примирения. Вера Федоровна, наблюдавшая через открытую дверь, только покачала головой и жестом пригласи­ла их к столу, на котором, к радости отпрыска, главным украшением был торт.
— Может, где-то винцо припрятано? — нерешительно начал Егор, — такое событие!
— Папа, ты меня начинаешь радовать! Я даже знаю, где у нас заначка.
— Сидите уж, — засмеялась Вера Федоровна и принесла бутылку «Кинзмараули».
— Откуда? Это же любимое вино товарища Стали­на, нашего великого отца и учителя, — начал Егор, постепенно меняя радостный тон на торжественный.
— Думаю, товарищ Сталин своими руками задушил бы того, кто это вино ему налил бы, — хмыкнул после выпитой рюмки Саша.
— Ты уже в винах разбираешься, ребенок?
— Да уж получше этого пробовал, но и такое сойдет,— потянулся сын к бутылке, но отец опередил его, налил по глоточку и поднял рюмку.
— За твое будущее, сынок, чтобы оно было лучше, чем...
— Так не пойдет! За мое будущее пить по капле! Какое же оно будет, ты подумай сам!
Саша налил по полной. выпили и снова наполнили рюмки.
— Я прошу слова, — сказала Вера Федоровна и встала. — Выпьем стоя. Ты, Сашенька, счастливый сейчас. И мы разделяем твою радость. Но даже в такие минуты мы не должны забывать о тех, кто дал нам жизнь.
Они выпили молча, постояли и разошлись. Каждый думал о своем.
Егор достал из ящика своего стола толстую папку и положил ее перед сыном.
— Это рукопись книги. Мне, наверное, нужно было раньше отдать те­бе, но я боялся, что по молодости ты не поймешь. А здесь все о ней, о Серафиме.
— Спасибо… А почему ты мне никогда о маме не рассказывал? То, что говорила баба Даша, больше смахивает на сказку.
— Это и есть правда, сынок.
— Не густо... Ладно, почитаем.
— А что ты, сын, дальше намерен делать? Я серьезно спрашиваю.
— Для начала свяжемся с благословенной Франци­ей.
Он снова уставился в экран монитора и защел­кал клавишами.
— Постой, отец, не уходи... Так... Угу... Спасибо, граждане французы... Итак, я должен тебе со­общить, что к нам едет... месье Огюстен Арно, куратор твоей выставки. Это еще не в Лувре, но мы уже на подступах к нему!.. Не слышу восторгов!
— Знаешь, ребенок, ты на грубость нарываешься. Не хочется омрачать такой прекрасный день, но при­дется. Запомни раз и навсегда: я — русский чело­век, русский художник. Не выдающийся, не великий, но то, что я сделал, и то, что я ценю, должно ос­таться здесь, на моей родине, в моей стране.
— Понял: не нужен нам берег турецкий и Франция мне не нужна! Ты, батяня, весь пропитан ложным патриотизмом! Кто бы знал наших великих соотечественников, если бы они в свое время не уехали за границу? Сейчас бы рылись потомки в архивах, отыскивая следы какой-нибудь Натальи Гончаровой или Михаила Ларионова… Ты думаешь, что кому-то нужны здесь шедевры? Прохиндеи правят бал! Ты хочешь, чтобы страна хранила твои работы? Так я тебе скажу: я послал снимки с твоих работ в адрес Третьяковки, Русского музея. Молчок. Я во все области разослал запро­сы с иллюстрациями. Дохлый номер! Ни один музей, ни один искусствовед, которым я тоже посылал, не откликнулся.
Хочешь знать, чем они занимаются? Вот смотри: со всех сторон мне дуют в уши наши соотечествен­ники, а не какие-то там американцы, что вот эта пена, эта шелупонь и есть наше настоящее... Нет, ты выслушай меня, папа! Пройдя через все это, я им поверил. Я стал думать, что ошибся, что ты у меня не талантливый художник, а никчемный, бездар­ный подельщик... Но я решился сделать еще один шаг: переслал Деборе Стоун свой стандартный запрос.
Спасибо ей. Она вернула мне веру в родителя. Вот, почитай. Она показала снимки со скульптур ве­дущим обозревателям искусства и художникам. Это они так говорят о тебе, папа...
Он протянул отцу пачку распечаток на французском языке.
— Переверни, там перевод.
Егор прочитал и вернул молча... Весь следующий день он перебирал свои рисун­ки, этюды, сидел подолгу под навесом. А вечером, за чаем, хмуро обронил:
— Все, что ты, сын, затеял, мне глубоко про­тивно. Я все-таки надеялся, что буду полезен здесь. А зачем мне Париж? Но тебе я мешать не хочу. Поступай, как знаешь.
— И за это спасибо! Мне нужно было твое прин­ципиальное согласие. Мы всех победим, батяня! Правда, мама Вера?
— Если цель благая, разумеется, победим, — улыбнулась она.
— Настраивайтесь на Париж, родненькие мои, — не мог успокоиться Саша, — нас ждут большие пе­ремены.
— Без них спокойнее, — буркнул Егор.
— Скучный ты какой-то сегодня, батяня...
Спустя несколько дней, перед домом остановил­ся не то автобус небольшого размера, не то большая легковушка.
— Хозяева, — крикнул водитель, — не скажете, где живут Савельевы?
— Здесь и живут, — откликнулась Вера Федоровна, развешивавшая белье на веревке, протянутой через двор. — Входите, пожалуйста.
Егор и Саша переглянулись и вышли навстречу гостям. Высокий, худой человек лет пятидесяти, с тонким и горбатым носом, растянул губы в улыбке, оставив глаза серьезными, протянул узкую руку с длинными, выхоленными пальцами сначала Егору, потом Саше, поклонился женщине и сказал без всякого акцента:
— Я Огюстен Арно. У меня в России большой интерес. Мои предки из Смоленской губернии в конце девятнадцатого года переселились во Францию, откуда родом был мой прадедушка, кото­рый пришел с Наполеоном завоевывать Россию, а завоевал только сердце русской девушки, которая не оставила его страдать в плену, а взяла к себе в учителя.
Он так тараторил, что Егор не успел ничего толком понять. Поэтому, вежливо покивав, спросил, не хочет ли гость холодного кваску...
— О, с великим удовольствием, — сверх меры об­радовался гость, но, отхлебнув глоток ядреного на­питка, поставил кружку на лавочку и направился под навес, заметив, что там находится то, что его интересовало.
Осмотрев камни, он удовлетворенно улыбнулся и сно­ва вернулся к кружке. Опустошив до дна, поблагода­рил и, наконец, изрек:
— Это выше того, что я ожидал увидеть, господа. Если вы не против, прежде чем мы их начнем упаковывать, я хотел бы ознакомить вас с контрактом. И, надеюсь, вы, Егор Романович, покажете мне свои ра­боты на плоскости.
Они вошли в дом. Егор вытащил из-под кровати плоский широкий ящик из фанеры. Огюстен округлил глаза и вопросительно посмотрел на Сашу. Тот пожал плечами и начал помогать отцу доставать и ставить работы на прислоненную к стене крышку этого ящика, запол­ненного доверху листами разного размера.
Вера Федоровна, между тем, приготовила летний русский обед: окрошку, пироги и холодный ягодный напиток. Накормила водителя и рабочего. Они сходили на озеро, искупались, даже немного позагорали. Но когда вернулись, застали прежнюю картину: француз и русский художник с сыном рассматривали работы. Уже наступила ночь, когда Егор спохватился:
— Прости, Огюстен, ты же голодный!
— О, не стоит беспокоиться! Пойдемте еще раз посмотрим ваши камни.
— Темно уже.
— Ночи у вас светлые... Должен быть удивительный эффект.
Саша включил свет на кухне, окно которой бы­ло как раз напротив навеса.
Егор не успел предупредить, и француз стукнулся лбом о доску под крышей. Но, видимо, он даже не почувствовал боли. Эффект был действительно поразительный: свет' и тени, причудливое сочетание полутонов выявили как будто совсем новые формы, какие-то детали обострились, что-то смягчилось.
— Главное для скульптуры, запомните, юный друг, освещение.
Огюстен Арно был по-настоящему удовлетворен своей миссией. Через пять минут он уже похрапывал на Сашиной кровати. А рано утром, разбудил хозяев, заставил прочитать контракт, в котором Егор, честно говоря, мало что понял, и велел грузить скульптуры. Выяснилось, что он решил взять с собой Сашу, как официального доверенного художника.
— А вас, Егор Романович, с супругой мы будем ждать на открытие выставки, о чем вы будете уведомлены заранее.
Егор подумал и спросил:
— Если вдруг Александр решит остаться во Франции на учебу, ты мог бы выплачивать ему, а не мне эти деньги? Постепенно.
— Да. Такой пункт есть в нашем контракте. Только вы еще раз его прочитайте, — заволновался Огюстен. — Достаточно будет Александру написать что-то вроде просьбы. И мы решим этот вопрос.
Каждую скульптуру поместили в отдельный ящик со стружками. Рисунки тоже упаковали в картонные кассеты. И Огюстен начал прощаться, взяв слово с Егора, что он непременно отпустит сына и сам потом приедет. Егор с тоской посмотрел вслед машине и тяжело опустился на лавочку.
— Ты расстроился? — спросила участливо Вера Федоровна.
— Я в очередной раз осиротел...
А Саша ликовал от счастья. Оказывается, он договорился с Огюстеном, что они приедут с Лелькой, которая решила поступать в какую-то театральную школу. О своих планах он не стал распространяться, но все последующие дни шла бурная переписка, и, в конце концов, он объявил, что будет поступать в Сорбонну на филологический факультет.
— Там есть отделение славянских языков. Мне это очень интересно. И еще, отец, я послал твою рукопись Деборе Стоун, она издает книги на разных языках и рада будет расширить диапазон за счет русского языка.
— Не слишком ли ты много на меня взвалил, сын, за короткое время. Могу не выдержать.
— Нет, уж ты, батянька, постарайся выдержать все и не огорчай меня.
После отъезда Саши в доме стало совсем ти­хо и пусто. Егор по целым дням либо сидел с удоч­кой на озере, либо лежал на кровати, глядя в потолок. Иногда уходил к Леониду, напивался, там и оставался ночевать. Нина приезжала один раз в неделю, готовила, стирала, убирала в доме и снова уезжала к внукам, которые, она считала, больше нуждались в ней, чем муж. Вера Федоровна упорно старалась не замечать, что происходит. Но все-таки не выдержала и однаж­ды спросила Егора:
— Я тебе не мешаю?
— Нет. Без тебя еще хуже будет.
И она решила терпеливо ждать, когда он при­дет в себя, вернется прежний Егор, они снова будут жить в согласии...
Пришла телеграмма из Франции: «Открытие выставки намечено на сентябрь»…
— Ты поедешь? — спросила Вера Федоровна.
— А ты?
— Мне нравится роль хранительницы очага. Я буду беречь дом. А ты непременно поезжай. Получишь массу положительных эмоций, с Сашей побудешь...
— Хорошо. Поеду.
В день его отъезда Вера Федоровна не находила себе места. Она проводила Егора до станции. Он нервничал, угрюмо молчал всю дорогу. И только, когда подкатил поезд, обнял и нежно поцеловал:
— Прощай.
— Я буду ждать.
Он не ответил. Поезд тронулся. Она подумала, что больше его никогда не увидит. Но слез не было. Она давно предчувствовала разлуку, надеялась до последнего момента, что не навсегда.
Шли дни за днями. Все свои силы она отдавала этому дому, который, казалось, откликался на ее за­боту, светился тихой радостью.
Однажды ранним утром она вышла во двор и увидела, как к ней торопится крохотный котенок. Его тонкий хвостик с жиденькой, торчащей шерсткой, мелко дрожал. Наткнувшись на ее ногу, он стал жадно лизать старые калоши. Вера Федоровна взяла его на руки и погладила, ощутив пальцами тоненькие косточки. Она расплакалась, налила молока в блюд­це и села на пол рядом с голодным малышом, не по­нимающим, что нужно делать. Она тихонько надавила пальцем на голову котенка, который ткнулся носом в молоко, облизался и быстро-быстро начал лакать. Даже насытившись, он продолжал жалобно пищать. Она снова взяла его на руки и прижала к груди. Ко­тенок согрелся и уснул. Новая, хоть и крохотная, но все-таки забота отвлекла ее на какое-то время от горестных мыслей.
А потом появился еще один нахлебник. Она открыла дверь, чтобы выпустить котенка на улицу и чуть не упала от неожиданности: ей в ноги кинулось нечто черное и лохматое. Через секунду это явление превратилось в юную дворняжку, заискивающе заглядывающую ей в глаза: я тебя уже люблю, а ты меня?
— Да, что же вы, милые звери, чувствуете, как мне плохо, что ли? Кого же мне еще ждать?
Но больше никого не было. Недели через две оба «пришельца» превратились в преданных друзей. Они не давали Вере Федоровне грустить не только тем, что требовали ухода, но как будто и сами за нею ухаживали, как могли: грели ноги, когда она спала, норовили лизнуть, ког­да она грустила...
А Вера Федоровна все чаще сидела, задумавшись, и ждала, ждала...
Выставка Егора Романовича Савельева привлекла внимание и специалистов, и любителей искусства. Открытие было шумным, радостным. Собралась почти вся русская диаспора Парижа. Было много художни­ков. Обложки журналов пестрели портретами русского скульптора, газеты печатали хвалебные отзывы. Потом все стихло. Дебора Стоун посадила Егора в свою машину и покатила по дорогам Франции. Первый день он вертел головой, просил остановиться, чтобы получше что-то рассмотреть, на следующий день уже тупо смотрел вперед, а потом спросил, нельзя ли ему улететь в Россию.
— Вам не понравилась Франция? — удивленно спросила не в меру осторожная спутница и гид.
— Нравится. Но мне нужно вернуться.
— Дела?
— Неотложные, — ответил он машинально и подумал, что главное дело — вернуться в свой дом.
В аэропорту долго говорил с Сашей, как-то напряженно попрощался, и настойчиво повторил:
— Никогда не забывай, что ты русский и родина твоя — деревня Устьянка.
— Да, что с тобой, папа? Я помню...
В самолете выпил стакан водки и уснул. Раз­будила его юная стюардесса:
— Мы благополучно приземлились в аэропорту Щереметьево-2. Прошу на выход...
Впереди Егора оказался красивый, обветренный человек, который сидел в инвалидной коляске и ве­село что-то рассказывал девушке, беспомощно оглядывавшей пассажиров. Она выкатила коляску на трап и остановилась в нерешительности. Егор от­дал ей свою полупустую сумку и, взяв на руки инвалида, сошел с ним на землю. Девушка спустилась следом, поставила перед ним коляску и со слезами поблагодарила Егора. Безногий красавец протянул руку и молча кивнул ему.
Егор сразу же переехал в Домодедово и оттуда вылетел в Челнинск. Хотел оставить в правлении Союза художников «следы» парижской выставки: может, кому-то интересно посмотреть.
Самолет приземлился уже в сумерках. Дул про­низывающий северный ветер. Казалось, отовсюду надвигаются снежные тучи. Егор в легкой куртке продрог, пока добежал до стоянки такси. Но все машины оказались заняты. Он через пустырь направился к автобусной остановке. Только бы добраться до вокзала и сесть в теплый вагон. А завтра — дома. Вера, поди, заждалась… Милая, милая Верочка... Жаль, не складывается. Нет, теперь нужно, чтоб сложилось. Будем тихо стариться и вдвоем радоваться оставшимся...
Внезапно потемнело небо. Поднял голову и увидел странную точку, стремительно приближающуюся к нему.
Что это? Будто бы бабочка…
Его охватила неземная радость.
— Серафима?!
Резкая боль, как ножом, полоснула в подреберье. Он схватился рукой за правый бок, прижал... и рухнул лицом вниз. На пустынном шоссе тормознул «жигуль», из кото­рого выскочили резвые молодцы. Они бегом кинулись к упавшему человеку. Но даже не проявили любопытства, жив ли, а быстро обшарили карманы, сняли часы с руки, подхватили сумку и укатили в темноту.
Утром тело Егора в яркой куртке обнаружила женщина, спешившая на работу в аэропорт, откуда она позвонила в милицию. Поскольку при нем не было никаких докумен­тов, то Егор попал в компанию бомжей, которых каждое утро подбирала «похоронка». Но похоронили его не сра­зу, подождали несколько дней, не будет ли кто разыскивать. А потом его местом упокоения стала общая могила на дальнем кладбище.
Встревоженный дурными предчувствиями и долгим ожиданием вестей от отца, примчался на родину Саша. Он нашел пустой, заколоченный дом. От дяди Лени и тети Нины ему удалось узнать, что Егор в Устьянке не появлялся и что в конце октября, когда выпал настоящий снег и нача­лась зима, деревню огласил на рассвете тоскливый собачий вой. Когда люди вошли в дом, то увидели лежащую на кровати высохшую старуху в нарядном костюме. В ее ногах лежал дохлый кот, а рядом с кроватью сидел обезумевший мохнатый зверь и выл. Он не подпускал их к покойнице. Пришлось придушить...
Похоронили Веру Федоровну между могилами Дарьи Андреевны и Серафимы. На поминках было совсем мало людей.
— Беда, Санек, — горестно вздохнул Леонид, — мы тут остались, считай, одни от старой Устьянки. Озеро по­чему-то стало быстро убывать. Старики перемерли, молодые не возвращаются... Ты-то, чо думаешь делать?
— Я хотел учиться, а теперь — не знаю.
— Учись и возвращайся. Иначе — беда... Веками тут люди жили. И себя кормили, и другим отда­вали. Ну, что потом случилось, ты в школе учил. На­чали рушить нас... А теперь вон, видишь, ихи двор­цы без крыш водой размывает, ветром раздувает. Перестреляли друг дружку новые хозяева, которые успели старых перещеголять в рвачестве и жестокости… Я чо хочу сказать? Спасать Устьянку тебе, доро­гой Санек. В загранице, конечно, вольготней, наверно, чище, А токо нашу грязь нам и разгребать.
— Дядя Леня, меня не нужно уговаривать. Я скоро вернусь. Обязательно. Только теперь мне нужно уехать, хотя бы год там пожить. Лелька ребенка ждет, я попробую быстрее диплом получить. Нельзя мне пока здесь оставаться... Я должен сюда вернуться на белом ко­не и со щитом, а не на щите.
— Ну, это правильно. У нас токо кружным путем и можно.
— Вот я и хочу через Париж в Устьянку вернуться.
— Ну, годка два-три я еще потерплю. Мой старший внук Михаил тоже решил здесь обосноваться. Мишка, когда приезжал маленький на лето, перво-наперво становился на колени и целовал землю: родина моя, — говорил. Все смеялись над ним. А он, оказывается, не блажил.
Через несколько лет Устьянка снова обрела свои прежние границы. Многие бывшие дачники вернулись уже на постоянное жительство. Рядом с домом Александра Савельева вырос такой же дом Михаила Серегина. А постепенно вся верхняя часть Крутоярки, а за нею и Погорелки были застроены уютными домами, в которых легко дышалось, зимой было тепло, летом — прохладно. И наполнялась Устьянка детскими голосами... Старик. Серегин, которого вся деревня чтила, как патриарха, однажды на общем сходе предложил создать дружину. Из охотников... Так, на всякий пожарный. Мало ли что. Места наши заповед­ные... Желающие отхватить кусок всегда найдутся…

Март, 2006 г.
г. Чебаркуль.