По улице Крушениц города Будапешта...

По улице Крушениц города Будапешта неторопливо шла молодая женщина по имени Илона Этвеш. Ее каблучки одиноко стучали по брусчатке, и древний камень отзывался не только звуком шагов, но и эхом копыт взмыленных лошадей, несших на себе суровых всадников, — этот цокот шел из тех далеких времен, когда улица Крушениц, да и весь северно-западный Будапешт были сами по себе и звались Буда. Но та эпоха осталось в прошлом, белокаменные стены давно сменились стеклом, кирпичом и пластиком, вот только эта мощеная булыжником улица, некогда ведущая к высоким башням северных ворот, а теперь к кольцевой автостраде, осталась нетронутой, да греческая церквушка с печальным колоколом, что в конце улицы, каким-то чудом уцелела.
Илона, укутанная толстым пледом меланхолии, не слышала шепота времени. Она не замечала даже обычной суеты улицы, которая неторопливо погружалась в вечер, и заполнялась шумной бойкой молодежью. Она думала о том, что ей уже тридцать четыре, что годы безвозвратно уходят, и ветер времени безжалостно сдувает с ее лица и тела последние штрихи привлекательности и эротизма. Илона не была уродливой, напротив, в чертах ее лица присутствовала та мягкость и податливость, которая делает мимику нежной и даже чувственной. Ее жесты были скромны и пугливы, как жаворонок, а взгляд — черный и соленый, как вода Мертвого моря. У нее были мужчины, но никто из них так и не решился сделать Илону своей супругой. Возможно, их отпугивал ее взгляд. Глаза Илоны не были близнецами, когда левый смотрел на север, правый смотрел на северо-восток, и солнце, проходя по небосклону, могло заглянуть только в левый глаз, правый же всегда оставался в тени. Так что один ее глаз всегда был черен, а другой солен. И когда она поднимала взор на мужчин, то ее левый глаз смотрел им в сознание, а правый заглядывал за плечо. Наверное, это и отпугивало ее избранников, потому что мужчина носит свою душу в рюкзаке за плечами, — мужчины боялись разоблачения, особенно те, у которых души не было. Они уходили, а Илона не понимала почему.
В гаме и суете вечернего города Илона шла среди людей, и несла перед собой свою тоску и отчаянье, а потому оставалась одна на весь город, да и на весь мир, и ее каблучки одиноко стучали по брусчатке, и древний камень отзывался памятью былых эпох, которая оставалась для Илоны вне осязания.

Тем удивительнее было Илоне обнаружить массивную кованую штангу, торчащую поперек тротуара, словно шлагбаум. К штанге цепями крепилась деревянная панель, с вырезанной на ее поверхности надписью: «Толкование снов». Вывеска едва заметно покачивалась и поскрипывала. Справа находилась высокая деревянная дверь, такая же древняя, как и булыжник улицы. Эта дверь, опоясанная полосами железа, выглядела неприступной, как крепость. Илона оглянулась по сторонам, отмечая, что хотя всю жизнь прожила в Будапеште, в этой части города находится впервые, снова вернула взгляд на вывеску. Ей захотелось услышать толкование сна, который в последнее время снился ей с пугающей регулярностью, но кованая вывеска и старая дверь вызывали смутную тревогу. Илона уже решила повернуть обратно и искать дорогу домой, как дверь приоткрылась, и из черной щели донесся скрипучий старческий голос:
— Вечер с утром обвенчается прежде, чем ты найдешь в себе смелость сделать шаг в сторону. Заходи уже, деточка, я не могу всю ночь ждать, пока ты храбрости наберешься.
В интонации голоса не было пола, мужчина был говорившим или женщина — оставалось загадкой. Робость сменилась испугом, но любопытство все же оказалось сильнее. К тому же Илоне было приятно осознавать, что кто-то хочет с ней поговорить. Она осторожно вошла. В эту секунду колокол греческой церквушки отбил три грузных и печальных «до-о-о-о-н-н-н-н». Илона не обратила на это внимание.
В прихожей стоял полумрак, но сквозь щель приоткрытой двери в дальнем конце коридора просачивался свет, он и указывал направление. Старческий голос подтвердил это, — из-за двери донеслось:
— Что ж ты такая робкая, прямо, как юная серна. Не бойся, деточка, я вегетарианка, — и следом раздался неторопливый скрипучий смех.
Илона вошла в комнату, увидела хозяйку и замерла в удивлении. В видавшем виды кресле с облупившемся на дубовых ножках лаком, и вылинявшей обивкой, сидела худая старуха, и улыбалась так, что это скорее напоминало оскал. Длинные седые волосы старухи, тонкие и редкие, лежали на плечах и больше напоминали паутину, — их невесомая вуаль даже не скрывала кожу головы, серую и покрытую бледно-коричневыми пятнами. Мочки дряблых ушей оттягивали массивные золотые серьги с сочными рубинами, шею обвивала серебряная цепочка с кулоном в виде жука-скарабея, с огранкой из белого метала и лучистым сапфиром вместо панциря. Но в оцепенение вгоняло не это, а взгляд старухи. Отраженный от остекленевшей роговицы, он возвращался назад, то есть в вечность и терялся там навсегда, — старуха была безнадежно слепа.
— Садись, деточка, и расскажи, какой сон не дает тебе покоя? — спросила толковательница снов.
Илона опустилась в кресло, такое же старое и ветхое, как и то, в котором сидела хозяйка.
— Мне иногда снится один и то же сон. Вернее, сны разные, там всегда другая обстановка, но то, что происходит — повторяется. В таком сне я не отражаюсь в зеркалах, и вижу себя там, где ничего отражаться не может. Я вижу себя всегда со спины, то есть не вижу лица, но уверена, что это именно я. И еще… мне кажется, что та я, которую я вижу — она старуха.
— Слушай меня, деточка. Каждая молодая женщина — это две женщины. В маленькой девочке женщин еще больше, но по мере взросления она выгоняет их из себя, и если она достаточно сильна, к старости она выгонит их всех. В своем сне ты как раз видишь свою другую женщину. Причем, эта другая женщина может жить как в прошлом, так и в будущем.
Илона слушала с открытым ртом. Из того, что сказала старуха, она не поняла ни слова. Толковательница снов догадалась об этом, улыбнулась, продолжила:
— Ладно, я вижу, что такое объяснение тебе не по нраву. Попробуем иначе… Ты разговаривала с собой другой?
— Нет. Я пыталась, но она меня не слышит. Мне кажется, она не подозревает о том, что за ней кто-то наблюдает.
— Или не хочет слышать… — задумчиво произнесла старуха. — Подойди ко мне, деточка, и дай мне свои руки.
Илона подошла к старухе, присела на корточки и протянула ей ладони. Старуха ощупала их своими костлявыми и на удивление сильными пальцами, так, словно по ладоням Илоны, как по перфорированным страницам письма Брайля, читала только ей понятные послания, потом склонилась и понюхала сначала левую ладонь, потом правую. Затем отпустила руки Илоны и выпрямилась в кресле. Уперев в Илону взгляд, замурованный в мутную бесконечность, она произнесла:
— Твои руки пахнут отчаяньем, твой сон — безнадежностью. Ты одинока, и боишься, что это одиночество — неизлечимая болезнь. Ты не отражаешься в зеркалах, потому что там, где ты себя ищешь — там тебя нет. А там, где ты себя находишь, тебя окружает толстый ковер одиночества, такой толстый, что ты не слышишь саму себя. Твое будущее — одинокая старость, — вот, что говорит твой сон.
Илоне стало грустно от этих слов, потому что она и сама что-то подобное не раз себе мыслила, и сейчас толковательница снов безжалостно подтвердила ее опасения. Илона ничего не сказала, только понурила голову и грустно вздохнула. Вздохнула, и ее скорбь вышла из легких вместе с воздухом и, тяжелая, грузная, села рядом. Старуха, это почувствовала.
— Не печалься, деточка, — приободрила она Илону. — Я научу тебя, как найти мужчину, который сделает тебя счастливой.
— Правда? — встрепенулась молодая женщина. — И как же?
— Я научу тебя, — повторила старуха, — но прежде ты должна понять: заполучить мужчину и найти в его любви счастье — вовсе не значит его удержать. Твое счастье может длиться мгновение, а может всю жизнь — этого заранее не знает никто. Если ты это хорошо себе уяснила, то я хочу напомнить: эта наука для тебя бесплатной не будет…
— Я готова заплатить, — уверено заявила Илона, готовая отдать все свои сбережения до последнего форинта.
— Не торопись, деточка. Какая прыткая, — и старуха снова рассмеялась скрипучим смехом, в котором было больше песка, чем воды. — Не торопись, потому что ты еще не знаешь, чем тебе придется расплатиться.
— И что же это?
— А вот что. Если моя наука тебе поможет, и ты найдешь своего мужчину, я заберу твое будущее.
Илона почувствовала, как у нее леденеет сердце. Она тихо спросила:
— Как это? Я умру?
— Не обязательно. Скорее всего нет, только если сама не захочешь.
Илона молчала целую минуту. Она пыталась представить себе, что значит потерять будущее, но ничего вразумительного ей в голову не шло.
— Решай, деточка, — поторопила ее старуха.
И Илона решила:
— Я согласна, — ровно произнесла она, а сама подумала, что когда у нее появится любимый мужчина, а потом и ребенок, — когда она обретет семью, тогда придет время подумать, как уберечь свое будущее…
— Твои слова пахнут отчаяньем, а намерения — ложью, — спокойно произнесла старуха. — В этот солончак ты хочешь бросить зерно жизни?
Илона подумала, что несколько последних долгих лет она безрезультатно искала ту самую — другую благодатную почву и так ее и не нашла. А искать дальше уже не было ни времени, ни сил. Пусть будет то, что будет. Она повторила уверенно:
— Дайте мне свою науку. Я согласна на все.
— Ну что ж, слушай внимательно, деточка. Мужчина — это зверь. Чтобы его поймать, надо расставить ловушки, и бросить в них приманку.
— Как это сделать? И почему в эти ловушки попадет именно тот мужчина, который мне нужен?
— Потому что на других мужчин твои ловушки не подействуют. Они пройдут мимо и даже не обратят на них внимание. А сделать тебе надо вот что: купи мужские вещи, какие сама захочешь: галстук, рубашку, запонки, портсигар… Не имеет значение, главное, чтобы ты представила себе своего избранника, и в своем воображении примеряла на нем покупаемые для него вещи, — они должны подходить идеально. Потом, отнеси все это домой и аккуратно сложи на видном месте. Это и будет твоя сеть, твоя ловушка. Но важно не спугнуть мужчину раньше времени, потому что мужчина, как любой зверь, чует опасность. Поэтому запри дверь и поезжай куда-нибудь на три дня. А то и на все пять.
— Как же он попадет в ловушку, если эта ловушка будет в запертой квартире? — удивилась молодая женщина.
— Мужчина хоть и зверь, деточка, но все же зверь с мозгами. Если тебе нужен совсем безмозглый самец, можешь двери не запирать.
Илона поняла, что сказала глупость и смутилась.
— Я все так и сделаю, — согласилась она.
— И еще, деточка. Не путай свою ловушку с любовью угодившего туда зверя, — добавила старуха, и Илона услышала в ее словах ржавчину, так, словно эту фразу толковательница снов бесцеремонно засунула Илоне в рот и заставила разжевать.

На этом их встреча закончилась. Илона была слишком воодушевлена, чтобы детально проанализировать беседу с толковательницей снов, и обратить внимание на слова старухи о другой женщине. Если бы Илона сделала это, возможно, она бы поняла, что ее правый глаз, который заглядывает мужчинам за плечо, принадлежит не ей, а как раз той другой женщине, и что эта женщина живет не в настоящем, а в прошлом, во времена, когда Буда был самостоятельным городом, а улица Крушениц вела к высоким башням северных ворот.
Но в тот вечер Илона ни о чем таком не подозревала. Она натянула до подбородка простынь и, полная щемящей надежды, крепко уснула. Ей снилось зеркало, она видела в нем свое отражение и сильные мужские руки, которые ее обнимали. Лица мужчины рассмотреть не удавалось, но от него исходил какой-то очень знакомый запах, так, словно этот мужчина был ее родным братом, к запаху которого она привыкла с детства. Брата, как и сестры у Илоны никогда не было.

**

На следующее утро Илона испросила на службе выходной, и как только открылись магазины, выпорхнула в ясный день на поиски мужских вещей. Первым делом она купила рубашку. Это была светло-кофейная рубашка размера XL в тонюсенькую белую и коричневую полоску с длинным рукавом, из тех, какие носят навыпуск. Рубашка была льняная, и Илона, представив, как она обтягивает грудь ее избранника, подчеркивая мышцы груди и плеч, и чуть сужается в талии, сразу в нее влюбилась. Молодые продавщицы с завистью смотрели, как улыбающаяся своим мыслям Илона, словно дитя, прижимала рубашку к груди, вздыхали и о чем-то шептались.
Затем Илона купила туфли коричневой кожи сорок третьего размера на тонкой жесткой подошве, которая, при ходьбе, отдается на тротуарной плитке звонким цокотом, как подковы лошадей на брусчатке. В тон обуви Илона приобрела изящный кейс с длинным кожаным ремешком, чтобы его можно было носить на плече. Затем были приобретены: тонкие хлопчатобумажные носки бледно-кремового цвета, солнцезащитные очки с черными стеклами в темно-коричневой оправе, наручные швейцарские часы с кожаным ремешком и перстень белого золота с сияющим черным камнем. Молодая женщина не жалела свои сбережения, потому что отлично знала — сколько бы денег не потратить, их все равно для счастья не хватит.
Уверенная, что счастье не любит, когда ему навязывают мнение, Илона решила на этом остановиться, хотя влюбленное в мечту сердце толкало хозяйку купить еще как минимум пару чемоданов вещей. Чтобы избежать искушения, молодая женщина покинула квартал магазинов и спешно направилась домой. Там она отутюжила рубашку и аккуратно сложила ее на столе в гостиной. Солнцезащитные очки и часы она поместила в кейс, который оставила рядом с рубашкой. Чуть в стороне пристроила сияющие коричневой полировкой туфли, положив поверх них носки. Перстень нашел свое место прямо посредине свернутого светло-кофейного прямоугольника рубашки. Илона удостоверилась, что в свете дня этот перстень стреляет искрами так, что это видно даже из прихожей.
Убедившись, что ловушка расставлена идеально, Илона навела в квартире порядок, затем откупорила бутылку красного сухого вина, которое ждало своего часа, наверное, уже пару лет, и отпила пару глотков прямо из горлышка. Остаток дня и долгий вечер Илона не знала, чем себя занять. Этот день был ей уже не нужен, и она ждала следующий, радуясь и пугаясь его приходу. Илона чувствовала себя глупо, она отдавала себе отчет, что ввязалась в игру, у которой, скорее всего, не будет результата. Но сам факт этой игры радовал молодую женщину, — она чувствовала прилив юношеского сумасшествия, когда само по себе действие куда важнее результата, и это поднимало в ней волну энергии, будоражило волю к жизни и счастью, — этого было достаточно, чтобы радоваться текущему моменту, пугаться и надеяться на следующий, и не думать о том, что уже тридцать четыре, а будущее — одинокая старость…
Утром Илона поднялась рано, привела себя в порядок, приготовила и съела легкий завтрак, еще раз обследовала квартиру на предмет чистоты, задержалась в гостиной, задумчиво глядя на окно, потом немного его приоткрыла, чтобы впустить свежий воздух, и покинула квартиру, заперев замок на один оборот ключа. Вечером после работы она домой не вернулась, — остановилась в небольшом отеле, расположенном в трех кварталах от ее дома.

***

Стефан Милович, грек по отцу и венгр по матери, тридцатидвухлетний мужчина, холостой и, судя по претензиям окружающих его женщин, многодетный, был искателем приключений. Приключения Стефан, как правило, находил. Даже если их отчаянно не было. В этом и состоял талант Стефана — находить приключения, когда их не хватает. В данный момент он спускался по веревочному канату с крыши двадцати четырех этажного дома, облаченный в альпинистское снаряжение, дабы доказать друзьям, что пробраться в квартиру где-нибудь на средних этажах куда проще, чем хозяева тех квартир себе думают. При этом он вовсе не собирался проникать в те квартиры, всего лишь бросить в окно открытку с надписью: вас ограбили. Это было не самое умное развлечение, но в понимании Стефана достаточно веселое.
 Стефана окружала Будапештская ночь, изрядно разбавленная огнями фонарей и рекламы где-то глубоко внизу, и уверенность, что сегодняшняя выпивка будет за счет товарищей. Стефан плавал в волнах адреналина, осознания собственной силы, когда жизнь идет тебе на уступки, просто потому, что не хочет с тобой связываться, и ожидаемой благосклонности двадцатичетырехлетней Марии, расположение которой он собирался повернуть в свою сторону после возвращения из этого рискованного путешествия. Стефан, в свои тридцать два года, оставался мальчишкой с телом сильного тренированного мужчины и именно этим нравился как друзьям, так и себе самому. Он и работу выбрал соответствующую: журналист-международник, которая давала ему возможность колесить по миру в поисках новых ощущений.

На уровне шестнадцатого этажа Стефана ждало приоткрытое окно. Он замер на минуту, вслушиваясь в темноту притихшей квартиры, и, не услышав ничего подозрительного, полез в карман за открыткой. Уже собравшись бросить свое послание внутрь, Стефан заметил, что в глубине комнаты что-то искрится. Ночь выдалась безлунной, и в квартире было темно хоть глаз коли, но сквозь окно все же проникали отблески города, и эти отблески — они ловили что-то на столе и сияли в его отражении. Что-то маленькое сыпало искрами и заставляло обратить на себя внимание. Стефан колебался всего секунду, потом распахнул окно полностью и бесшумной тенью просочился внутрь. Склонившись над столом, он увидел перстень, лежащий поверх мужской рубашки. Стефан на минуту задумался, потом осторожно обошел все комнаты, и убедился, что там никого нет. Мало того, он пришел к выводу, что в этой квартире вообще не живет, и даже не бывает мужчина. В шкафу, в комоде, на вешалке в прихожей — нигде не было мужских вещей, в ванной обитала только женская косметика — ни бритвенных приборов, ни бальзамов после бриться. В этой квартире жила женщина, одна, и только она. Да и запах в квартире был соответствующий — пахло женщиной и пахло так, словно это была родная сестра Стефана, рядом с которой он вырос и успел привыкнуть к ее запаху. Ни сестер, ни братьев у Стефана не было.
Молодой человек вернулся в гостиную и включил свет. Он начинал понимать, что в этой квартире, чистота которой конкурировала с больничной стерильностью, на этом натертом до блеска столе, лежат не просто мужские вещи — послание. Стефан подумал, или скорее почувствовал, что эти вещи, возможно, предназначены для него. Это пугало и притягивало. Он взял перстень и надел его на средний палец левой руки. Перстень сел так, словно Стефан вместе с ним родился, и смотрелся на его загорелой кисти просто потрясающе. Обрамленный в белое золото, черный камень был изящен, загадочен и мудр, от него невозможно было оторвать взгляд. Минуту спустя молодой человек оставил перстень и обратил внимание на остальные предметы. Цвет и фасон рубашки были таковы, словно он сам для себя ее выбирал. Туфли коричневой кожи имели тот размер, который он носил, и Стефан уже не сомневался, что они подойдут идеально, и не будут давить в первые дни носки. Солнечные очки, обнаруженные им в кейсе, легли на нос с легкостью и готовностью, а часы являли собой эталон точности, к которому Стефан всегда стремился. Молодой человек вернул все вещи на место, и долго сидел, задумчиво рассматривая все это богатство. Потом он ощутил потребность выпить чего-нибудь прохладительного, проследовал на кухню и обнаружил в холодильнике початую бутылку красного сухого вина, достал ее. Поднеся горлышко к носу, и вдохнув аромат виноградной души, он обнаружил в винном букете едва различимый посторонний оттенок, который вину принадлежать не мог, — что-то по-женски легкое и ранимое, и Стефан понял, что это ароматический след губ хозяйки квартиры. Он отпил маленький глоточек прямо из горлышка, чтобы почувствовать и унести с собой вкус ее улыбки. Это напоминало невесомый поцелуй, — поцелуй, который дают авансом.
Стефан вернулся в гостиную, неторопливо упаковал разложенные на столе вещи в свой рюкзак, погасил свет и так же тихо покинул квартиру, как в нее и забрался. Стефан никогда не был вором, и сейчас, уходя как грабитель через окно и унося с собой вещи, которые ему по закону не принадлежали, он не чувствовал угрызений совести. Стефаном овладело странное чувство, словно его сердце увеличилось в размерах и отяжелело. В тот момент он понял, что обязательно вернется в эту квартиру еще раз, только теперь с парадного хода, чтобы увидеть хозяйку и удостовериться, что… В чем именно он должен был удостовериться, Стефан не стал додумывать, потому что все его размышления могли оказаться игрой воображения, и тогда ситуация стала бы не просто глупой, но и опасной. То есть, последствия могли быть крайне негативны, и именно поэтому молодой человек не хотел о них размышлять.
Стефан носил свою душу в рюкзаке, и, укладывая в него рубашку, туфли, часы, очки, кейс и перстень, поместил в свою душу Илонову надежду и отчаянье. Разумеется, сам он об этом не догадывался.

Товарищи, обеспокоенные затянувшимся возвращением Стефана, кинулись расспрашивать его, зачем он залез в квартиру и чем там занимался. На это Стефан, поразительно серьезный, ответил, что размышлял о своей жизни. Когда же друзья, пытаясь перевести все в шутку, спросили, о чем именно были размышления, Стефана ответил, что в жизни каждого человека случается момент, когда необходимо повзрослеть. О вещах, которые он забрал с собой, Стефан не обмолвился ни словом. К эротичным флюидам Марии Стефан остался безучастен, и спустя двадцать минут, сославшись на важное дело, покинул ошеломленных товарищей. Никто из них не помнил Стефана в состоянии столь глубокой задумчивости.

****

Три дня спустя Стефан, объятый трепетом, как пламенем, стоял перед дверями Илониной квартиры. Он прекрасно понимал, что за границей двери его ждет полная неизвестность, но заставить себя быть разумным был не силах, — Стефан попал в ловушку, когда сложил вещи в свой рюкзак; а может и раньше, когда отглотнул вина с привкусом древней и безумной женской тоски; или когда смотрел в сияющую вечность черного камня, обрамленного белым золотом… Молодой человек стоял под дверью в новой светло-кофейной рубашке в тонюсенькую белую и коричневую полоску, в новых туфлях коричневой кожи, с солнечными очками на макушке, со швейцарскими часами на левом запястье, и, разумеется, кейсом, ремешок которого был перекинут через плечо, и молил бога, чтобы во всем этом присутствовал смысл. Наконец, он нажать на кнопку звонка.
Илона, открыв дверь, едва устояла на ногах. Короткий ежик черных волос; иссиня-черные брови над ясными голубыми глазами; нос, своей прямолинейностью бросавший вызов догмам приличия; губы, живые, сильные и ранимые, — губы, готовые сложиться в могущественный символ воли, или наоборот — в знак нежности и участия; и грудь, мышцы которой натянули ткань рубашки светло-кофейного льна, и ниже легкая зауженость в талии, и запах… легкий и ненавязчивый запах, и такой знакомый, словно этот молодой человек был родным братом Илоны, рядом с которым она выросла и успела к этому запаху привыкнуть. Это все сводило Илону с ума, и она вцепилась в косяк дверей, чтобы не рухнуть без чувств под ноги своему гостю. Илона уже обрела счастье, о котором столько лет мечтала, и теперь в мыслях благодарила старую толковательницу снов за науку, и радовалась, что на нее согласилась.
Стефан же смотрел в глаза модой женщины, один из которых был черен, а другой солен, и испытывал невероятное притяжение. Ее левый глаз манил, а второй заглядывал за плечо и мягко подталкивал в спину.
— Входи, — только и сказала Илона.
И Стефан вошел. И остался.

*****

За месяц до рождения сына Стефан отправился в длительную командировку, из которой уже не вернулся. Сначала он позвонил из Албании, потом из Боснии, там его след и пропал. Илона не хотела отпускать мужа в эту поездку, но Стефан, порядком уставший от однообразия сидячей жизни, и слышать ничего не желал. Для него это была обычная командировка, которая позволит ему развеяться и, с душой, полной новых эмоций и радостей, вернуться к жене и ждать появления наследника, — так он объяснял это Илоне.
Чуть позже Илона заметила, что муж не взял с собой ни одной вещи, которые восемь месяцев назад поместил в свой рюкзак. Рубашка и туфли поизносились, и Стефан в последнее время редко их надевал. Очки вышли из моды, а часы он умудрился разбить. Кейс остался в целости и сохранности, но в нем редко возникала необходимость. Единственный предмет, с которым молодой человек никогда не расставался, был перстень. Стефан снимал его только в ванной. Три дня спустя после отъезда мужа Илона нашла перстень на полочке для косметики. На этот раз он забыл его надеть. Переполненная смутной тревоги, Илона тщательно перебрала гардероб супруга, и поняла, что от ее ловушки, от сети, в которую когда-то попался Стефан, ничего не осталось. Ее муж уехал, и увез в рюкзаке за плечами свою душу, такую же легкую, какой она была до знакомства и Илоной. Молодая женщина начала понимать, что ее муж может уже не вернуться.
На самом деле Стефан оставил беременную жену не только из-за работы. По мере того, как рубашка, туфли, очки, кейс и часы выпадали из его жизни, он все чаще ловил себя на мысли, что не понимает, где находится, и что тут делает. Ему казалось, что в его голове функционирует какой-то переключатель, который по собственному желанию перемещает Стефана из одной жизни в другую. Иногда он просыпался посреди ночи и не мог вспомнить имени женщины, которая лежала рядом с ним. При этом он какой-то частью сознания осознавал, что эта женщина — его жена, и что очень скоро она родит ему ребенка. Подобные наваждения вгоняли Стефана в панику. Это и стало решающим фактором в его отъезде. Стефан хотел удалиться, чтобы все тщательно обдумать и разобраться в себе. Ведь если мужчина носит свою душу в рюкзаке за плечами, то свое сознание он хранит в одиночестве, потому что там прохладно и не водится плесень. В тот день, когда Стефан забыл после душа поместить перстень на средний палец левой руки, и вернувшись в квартиру и не узнал ее, он понял, что откладывать с отъездом более невозможно.
Если Илона находилась рядом с мужем, она чувствовала в нем эти перемены, — от Стефана исходил совершенно незнакомый запах, — запах чужого, постороннего человека, не имеющего к Илоне никакого отношения. Разумеется, Илона покупала мужу новые вещи, и он с удовольствием ими пользовался, потому что их вкусы совпадали идеально. Но эти вещи не могли быть заменой, они оставались просто рубашками, носками, брюками, ремнями, очками… Ловушка, сеть, которую Илона когда-то расставила на Стефана, распадалась, и мужчина — зверь, все чаще рвался на волю. Илона пыталась убедить себя, что все ее опасения — всего лишь надуманные страхи. Но вскоре она поняла, что попросту пытается не замечать того, чего видеть ей панически не хотелось.
Когда Стефан позвонил из Албании, в его голосе звучала вежливость и осторожность. Стефан справился о самочувствии Илоны, и домашних делах. Но после этого разговора у Илоны осталось впечатление, что она только что поговорила с хорошим знакомым, — в голосе Стефана не было любви, не было даже участия. Казалось, он просто выполнил навязанную ему обязанность. За девять дней до родов, Стефан позвонил еще раз, из Боснии. И этому звонку Илона была обязана записной книжке своего мужа, — перелистывая свой блокнот Стефан наткнулся на незнакомый ему телефон, и решил выяснить, зачем он его записал. После того, как на другом конце провода прозвучало: «Какая Илона?», у Илоны упало сердце. Задыхаясь, она кричала в трубку, что она — его жена, и что скоро, совсем скоро на свет появится их ребенок, и что ему необходимо срочно вернуться!.. Но Стефан оборвал связь. Чем дальше он отдалялся от Будапешта, тем быстрее забывал Илону, и все, что с ней было связано.
Молодая женщина, исполненная ледяного ужаса, который хрустел как снег, соприкасаясь с сердцем, тут же вспомнила древнюю толковательницу снов, — старуху с взглядом, помноженным на вечность и голосом, в котором больше песка, чем воды. Вернее, ее слова: «заполучить мужчину и найти в его любви счастье — вовсе не значит его удержать». И то, что старуха сказала в завершении встречи: «Не путай свою ловушку с любовью угодившего туда зверя». Илона, осознавая, что, отпустив мужа, совершила непоправимую ошибку, просто потому, что обретенное счастье расслабило ее бдительность, решила разыскать слепую толковательницу снов. Она надеялась, что существует способ вернуть ее мужа назад. Сутки спустя, Илона Этвеш, ощущая где-то в области легких холодный камень отчаянья, уже знала, что улицы Крушениц в Будапеште не существует. Раздобыв книги по истории города, Илона выяснила, что эта улица была четыре столетия назад, когда Буда не был еще северо-западной частью Будапешта и являлся самостоятельным городом. С тех пор дома и целые улицы не раз разрушались и полностью перестраивались в соответствии с новым планом строительства, так что определить, где именно проходила улица Крушениц, не было никакой возможности.
Илона думала, что это и есть плата, которую взимает старая толковательница снов за несколько месяцев отпущено Илоне счастья. Но она ошибалась. И спустя девять дней, когда Илона лежала в родильной палате, она увидела слепую старуху еще раз. Во сне.
Ей снова приснился сон, в котором она видит другую себя — старую дряблую женщину, волосы которой так редки, что скорее напоминают паутину. Только на этот раз, женщина оглянулась, и Илона с ужасом узнала в ней слепую толковательницу снов. В ту секунду молодая женщина поняла, что никакой толковательницы снов в реальности не существует, и что их первая встреча, так же, как и сейчас, случилась во сне.
— Верни мне мужа! — потребовала молодая женщина.
Старуха улыбнулась так, что это скорее напоминало оскал, и повторила слова, которые Илона теперь знала на память:
— Не путай свою ловушку с любовью угодившего туда зверя.
— Я хочу назад своего мужа! — настаивала молодая женщина.
На что старуха ровно ответила:
— А я — твое будущее, — и рассмеялась скрипучим смехом, в котором было больше песка, чем воды. — И как раз пришло время мне его получить, деточка.
Мгновение спустя у Илоны начались схватки, но она уже знала, что родить нового человека ей не суждено. Все девять месяцев пойманного в силки счастья молодая женщина была беременна свои будущим, и теперь это будущее исторгалось из Илоны, и не было никакой возможности этому помешать. Младенец родился мертвым.
В один момент Илона утратила все: любовь, ребенка, надежду на счастье. Не в силах этого вынести, с Илоной случился удар. Она находилась без сознания три дня, а придя в себя, обнаружила, что не способна видеть, — ее зрительные нервы атрофировались. Зато Илона слышала… как за стеной, взмыленные лошади, несущие на себе суровых всадников, выбивают копытами цокот из мощеного камня. В помещении было сыро и пахло горящим воском. Это не был запах ни ее квартиры, ни родильной палаты, но Илона догадывалась, где находится. Другая женщина, которая всегда жила в Илоне — толковательница снов, забрала будущее Илоны, оставив ей свое прошлое, и свою слепоту. Потому что зрение не нужно тем, кто селится в чужых снах.

Колокол греческой церкви отбил три тяжелые «до-о-о-о-о-н-н-н-н». Улица Крушениц города Буды жила своей жизнью, и Илоне ничего не оставалось, как заказать вывеску: «Толкование снов», и ждать, когда очередная несчастная женщина принесет ей свой сон. Ждать женщину, которая готова променять свое будущее на каплю счастья.