Парижский дневник 1993г. Послевкусие

Часть II
ПОСЛЕВКУСИЕ

22 августа 1993
Моя женщина с годами научилась глубоко прятаться, т.к. периодически терпела неудачи и больно ранилась там, где проявлялась. И чем глубже ранилась, тем дальше загоняла ее вглубь «щелчками» и «тумаками». Но в Париже нужно было только женское, а не профессиональное. Женская иррациональность, чувственность, страстность были настолько созвучны миру свободы, в котором оказалась, что прорыв туда – был неизбежным и единственным в тот момент спасением. Вся ситуация строилась на антисоветском опыте. Позиция «женщины - ребенка» нужна была как воздух, как жизнь, как свобода. Природа вырвалась из зажатых тисков, и удержать ее было уже невозможно. Слишком долго она была под водой и давлением, чтобы, в конце концов, не всплыть, пусть даже и в качестве трупа.

30 августа 1993
Ночью снился Париж и он таким, каким был в тот день. Стоит в центре какой-то большой площадки. День солнечный, яркий, теплый, как тогда. Смотрит вверх, на меня и кричит: «Иди ко мне! Спускайся!». А главное – настроение и аромат сна, похожие на тот парижский день.

01 сентября 1993 г.
ДОма – все чужое. Город – ломовые проспекты, которых всего-то 6-7: Мира, Ленинский, Ленинградский, Вахитова, 50-летия СССР, Комсомольский, Московский. Прямые, широкие, правильные. Как будто жизнь полумиллионного города, полумиллиона судеб уложили в семь больших гробов. И названия - тоже все из того железобетонного мира, где только и ставят кресты, упаковывающие заживо все жизни в лозунги и гробы.

Париж нравился размытостью, импрессионизмом, неуловимостью, вроде бы город, а вроде и нет. Как неизвестная женщина, расчесывающая волосы, за которой любила наблюдать из окна гостиницы в доме напротив. Париж – смесь, без резких границ, с бесконечными вариантами жизни и смыслов. Множество маленьких улиц – капилляров, по которым течет его кровь - жизнь. Многообразие шло извне, от Парижа, задавало рисунок нашей жизни, давало пищу для размышлений. Муж потом сказал: «То, что никак не могло прорваться наружу здесь, наконец прорвилось там». Наш город – мертвый с мертвыми душами: вроде бы они есть, и их нет, они хотят стать живыми (не я же одна такая) и не могут: нет пространства, где можно жить, а не спать. Только в себе. Как страшно, оказывается, жить в таких городах. А сколько их по всей России понастроили: города-спальни, города-кладбища, города при заводах, лабораториях, военных частях. И я каждый раз умираю и снова воскресаю при каждой встрече, потому что оживает Париж. А потом – опять встреча, расставание и опять смерть. И так - без конца. Сколько же раз меня надо убить, чтобы уже не встала и уже не вернулась назад, в Париж?

05 сентября 1993
Мое мартовское восприятие Парижа было заложено в нашей русской ментальности. Показное, формальное, внешнее, слишком веселое – то, что не свойственно русскому человеку. Толик переводчик ощущал то же самое, что и я в первый месяц жизни в Париже. Его фраза «Париж мне кажется пошлым» выражала мои чувства первых месяцев жизни там.

17 октября 1993
Когда хорошо – писать трудно, когда плохо – что-то получается. Вчера был муж. Сказал: «Я тебя замораживаю». Дотрагиваюсь до него, хочу обнять, делаю это, а рука рефлекторно отдергивается, как от горячего утюга или чего-то неприятно-липкого. Кошмар! Как же те почти 20 лет жизни?! Заполняли пространство совместной жизни работой, разговорами, делами. И это ведь неплохо, если не требовать большего. Я и сейчас так могу. Но не он. На наших отношениях разрушена защитная оболочка – «иллюзия хорошей и благополучной семьи», возврат невозможен. Он думал я тот бездушный камень, из которого можно ваять, что хочешь. Не получилось. Чем дольше его нет со мной, тем труднее будет его возвращение, тем тяжелее будет налаживать наши отношения. Пусть лучше буду одна. Думала о разводе и раньше, но не было ситуации, в которой бы решилась уйти от него, хотя это было нужно и мне, и ему.

18 октября 1993
Чем больше работы, тем больше скучаю. Мне нужно нерабочее пространство, где могу отдохнуть. С ним можно расслабиться, забыться, уйти от жизни, а, может быть, наоборот, вернуться в нее.

24 октября 1993
Садизм. Другое живое существо потому и держишь за живое, что оно дергается. У А. Ф.Лосева в воспоминаниях «Жизнь» описывается случай из детства. Его соседом был мальчик по имени Мишка из бедной семьи, верней, мещанской. "Ничего был ребенок, да вот только имел одну странную привычку, я бы сказал даже страсть. Бывало, как заведется у них в доме щенок или котенок, то его любимым занятием было выдергивать волоски у этих животных и ломать им лапки. Ломать - не в шутку, а всерьез. Бедные животные пищали и выли на весь двор и оставались калеками. ... Однажды в Мишкином доме сука ощенилась целыми восемью детенышами. Мишка ликовал. Он не замучивал щенят, пока те были слепые.. "Рано еще!", - говорил Мишка. - "Пусть подрастут". Он предвкушал свое счастье и был на редкость терпелив. Скоро щенята подросли. Мишка уже покалечил трех щенят. И вот дошла очередь до самого любимого. И мальчик с утра весь был в предчувствии наслаждения от предстоящей экзекуции. Лосев кинулся на него с кулаками и просьбой не трогать щенка. А тот ему: «Ишь, на чужое добро заришься!» И сломал-таки лапки. А вечером его мамаша пришла к родителям виновника драки и стала выговаривать: «Наше добро, что хотим, то и делаем. В наше время так мало радости... У детей наших так мало развлечений..."». Щенята оставались калеками на всю жизнь и уже не могли бегать или ходить, а как-то мучительно ползали на сломанных лапах, доставляя себе боль при малейшем движении". Так и я после Парижа. Так и все мы после 1991 года.

31 октября 1993
Вчера неожиданно пришла сестра. Плохо с матерью, подозрение на рак. Жить осталось ей всего несколько месяцев. Еду в среду-четверг в Пермь, потом – к дочери, в Свердловск.

07 ноября 1993
Приезд в Пермь – поход в прошлое, которое никуда не исчезает. Оно живет в памяти, в в доме, где живет мама и сестра, в том духе, который впитывают головой и сердцем. Это продолжение жизни ГУЛАГа, оставленного нам «светлого будущего». Имена миллионов загубленных и расстрелянных в лагерях можно восстановить по документам, реабилитировать, помянуть. Но кто помянет тех, кто заживо гниет? Моя мать, сестра, ее дети никогда не сидели в лагерях, но они гниют и умирают, бациллы ГУЛАГА поедают их тела и души. Здесь все из того времени: грязь, пьянка, вонь, нищета, драки, мат, безжалостность, инфантильность, безответственность, безволие.

Лагерные нравы. Их держит поселок, разделенный на зоны. Он - лагерное поселение от юности своей. Его воздух и образ жизни дает метастазы в новые и новые поколения. Он несет гулаговские гены, поселяя их в детях, внуках, правнуках. До седьмого колена. Пока не очистятся или не вымрут, пока эта не оборвется ниточка. До тех пор. Дети ответственны за родителей, они - их заложники. Растет четвертое зараженное поколение, значит, ждать еще минимум сто лет, пока не иссякнет генная память.

13 ноября 1993
Свердловск. Здесь, в новой семье дочери, благополучие, материальный достаток, чистота. Другой полюс. Это мир тех, кто охранял ту, гулаговскую, систему, кто устраивал свою жизнь на костях миллионов, отдавая себя на службу режиму, который платил им благополучием. Но мира и любви и здесь нет. И здесь я не в своей тарелке.

Может быть, любовь это вообще что-то «ночное», которое является только как призрак, ночью, у которой свои законы. А днем все исчезает. Себя и любовь надо хранить от сглаза. То, что говорится и любится ночью, не должно твориться днем. В русской православной церкви полумрак. Когда в Александро-Невском соборе Парижа зажигались паникадило и лампы, становилось не по себе, таинственность исчезала. Все тайное требует интимности, полутонов, полумрака. Мне достаточно видеть его тень, его очертания, ощущать его дыхание, страсть, я закрываю глаза, потому что свет лишает любовь таинственности.

Играет музыка, она возвращает в Париж, в Люксембургский парк, где в последний день наслаждались Францией. Дети пускали кораблики, взрослые тихо млели на солнце в креслах у фонтана, слушали классическую музыку, исполнявшуюся оркестром на веранде, многие просто гуляли, наслаждаясь парком, Парижем, воздухом и природой.

В Перми нет подзарядки, есть разрядка. Есть воспоминания. Там ничего не меняется, время остановилось. Все те же станции, вокзалы, лица, та же атмосфера, нравы провинциальной русской глубинки, забытой Богом. За 20 лет, с тех пор, как уехала в декабре 1973 г., в поселке многое изменилось, но изменения какие-то внешние, «рыночные»: пуховики, толкучки с модным китайским ширпотребом, прилавки, забитые барахлом. Но все это в тех же старых формах. Этим старые провинциальные города отличаются от столичных и полустоличных, а с другой стороны - от молодых, где еще нет сложившихся форм и устоявшегося уклада, все в движении, становлении, быстром усвоении.

В старых городах и поселках много слоев прошлого, много памяти и ее следов, которые стереть невозможно. Они впиталось в камни, поры домов, людей, сам воздух. А наш город так быстро меняется, что, кажется, эти 20 лет жила в трех разных городах: городе-новостройке (грязь, робы, надежды); городе-спальне (тишина, застой, полусон); городе-взрыве (разбой, гопники, организованные группировки, тектонические подвижки, пожар, разрушение). И это - еще не конец. Сгорел завод , горит страна, моя семья, мой город-спальня, а нового ничего нет. Построим ли. Выживем ли?

Дочь уехала от пожара. Она чувствовала его и спасалась. Ей кажется, что спаслась. Но спасется ли в Свердловске? Ведь пожар - везде. Как они будут жить с мужем? С разных берегов (наша семья и семья кэгэбэшников, немыслимое сочетание), с разных полюсов. Пермь и Свердловск - не просто названия городов, а то, что в памяти как старая и новая жизнь, которая когда-то мне не далась, и я сбежала в прошлое. Не выдержала новой жизни, тех мерок, которые она предложила. Не было паруса, возможностей материальных и моральных, да и город - железобетонный, насквозь советский. А дочь вошла в эту новую жизнь, знает, чего хочет, осваивает и обживает этот город. Удастся ли? Какой ценой, если удастся? Все внутри сопротивляется ее выбору. И городу, и ее новой семье.

Мой город – строительная площадка. Строю и перестраиваю, осваиваю новые роли, профессии, фамилии, людей, мужчин, оставляя старое в метках, формах, следах: диссертации, квартире, детях, памяти о себе, в текстах. Вечный эксперимент. Так и останется этот город городом-новостройкой: с мусором, недоделками, ремонтом, переездами, преодолением старого. Хочу уехать из этого пространства ломки. Устала, старею, не могу жить в состоянии постоянного взрыва. Но, наверное, этот город и есть моя судьба.

06 декабря 1993
Декабрь, пятый месяц, как вернулись из Парижа. А чем дальше, тем хуже: меньше просветов, больше сложностей, меньше решений. Тоска, слезы, желание, чтобы поскорее все кончилось, хоть куда, хоть в какую сторону. Хорошо бы уехать туда, где нет никого, чтобы не видеть людей, не слышать сплетен, не видеть суету, но от себя не убежишь. Даже дочь как-то совсем окунулась в быт.

Надоело, надоело, надоело! То с головой накрывает любовью, то - в обратную сторону. Как на американских горках. В «Диснейленде» этот аттракцион длился всего минуту. А сколько визга и восторга! Но это же аттракцион, а не жизнь. Только в концентрированном виде жизнь такая, а на самом деле она растянута, и между спадами и подъемами гораздо бОльшие промежутки, чем минута. У некоторых вся жизнь как растянутая резина, на которой рисунок размыт и не видно его очертаний.

23 декабря 1993
Кажется, освобождаюсь от этого наваждения. Излечиваюсь от Парижа, всего, что с ним связано. Идет пятый месяц, как вернулась из Франции. Сопротивление старой жизни усиливается. Все похоронено под обломками парижского счастья. За все надо платить. За счастье - втрое больше. Я рассыпалась: как будто картинку разрезали, разбросали и нужно собрать из них новую, другую, а части – старые.

02 января 1994 год
Ну, вот и Новый год, а легче не стало! Все плохо! И нет никакого просвета. Каждое утро просыпаюсь с мыслью, что не хочу жить.
(Продолжение следует)