Небо

Большая комната с пятью окнами по одной из стен. До половины высоты стены выкрашены светло-зеленой масляной краской, а выше побелены. Беленый потолок, в трещинках по стыкам плит, с датчиками пожарной сигнализации намертво залитыми побелкой. В уголках и вокруг оснований свисающих плафонов ламп небольшие кучки паутинок. Я лежу на спине на одной из двадцати кроватей и смотрю в потолок. Нужно поспать, но сон, как назло не лезет ни в один глаз. Вокруг раздается мерное сопение. Я лежу и слушаю его, следя за полетом мухи вокруг ламп. Вскоре мне это надоедает и я переключаюсь на вид за окном. Он вверх ногами, так как я смотрю туда не меняя позы. Так, немного задрал голову и все. Видна макушка березы, растущей недалеко от окна и ярко-голубое весеннее небо. Она цепляет своей макушкой за белые, медленно проплывающие облака. Облака плавно меняют свои очертания и становятся похожими на разные фигурки. Вот проплывает лошадь и медленно превращается сначала в корабль, а потом в нечто, чему я не успеваю подобрать название, и облако уплывает. Нет, когда лошадь интереснее. Лежу и жду следующее. Начинает затекать шея и немного кружиться голова. Поэтому переключаю внимание обратно на муху, что бы через пять секунд опять уставиться на макушку березы за окном и облака.

Прямая двойная стрела Новорижского шоссе сливается вдали в одну темную полоску. Мягкие краски начинающейся осени раскрашивают в золотистый цвет окрестные березовые рощи. Над рощами плывут облака, которые освещает заходящее солнце. Вглядываюсь в них до потери ориентации, погружаясь в мягкость их очертаний и переходов. Ба, да это же поле на склоне холма и деревня на его макушке! Вон и домики, вон и деревья возле них. И вся эта красота, написанная одной краской, медленно проплывает в высоте, неуловимо меняя очертания. Вот из трубы одного из домиков пошел дым и начал заволакивать все вокруг – на поле и деревню опустился туман и скрыл их. Ровный звук мотора машины, в которой я еду добавляет нотку отчуждения от реальности. Я закрываю глаза и засыпаю.

Одуряющий запах подсыхающего сена, лежащего под июльским солнцем на свежей стерне. Немилосердное пекло тяжелого солнца давит на макушку даже через светлую панаму. В руках деревянные, отполированные сотнями рук грабли. Шаг вперед, движение граблями, шаг – движение. Главное не цеплять за землю. Тогда можно промахать много, не сбившись с ритма и дыхания. Лоб и глаза заливает липкий пот и тут же высыхает соленой корочкой. Вдруг, легкий ветерок приносит запах прохладной влаги. Вокруг начинают раздаваться удивленные вскрики, указывающие на небо. Я тоже смотрю туда и вижу темную, тяжелую тучу, которая клубясь передним краем наползает на покос. Ветерок начинает усиливаться. Его порывы приподнимают легкие клоки сена и перебрасывают к краю покоса. Часть из них уже висит на ветках шиповника. Темный зев грозовой тучи стремительно надвигается, из него изрыгается басовитый, раскатистый гром. Внезапно все стихает. В полной тишине в воздухе прочерчивает извилистую линию ослепительно белая молния, и мощный удар грома предваряет мгновенно начавшийся летний ливень.

Промокший до нитки, но довольный, я забегаю под навес сеновала. В лужах, на глазах разрастающихся на утоптанной земле двора, надуваются и лопаются крупные пузыри. Ложусь в мягкое душистое сено и смотрю сквозь дверцу на дрожащие под дождем листья яблони, на кур, прячущихся в густом малиннике и мчащегося в укрытие кота, такого же, как и я мокрого. А на горизонте, за дальним краем тучи уже видно бездонную синеву чистого летнего неба.

Просыпаюсь в машине, стоящей во дворе бабушкиного дома, лежа на заднем сиденье. Мои ноги разуты и заботливо укрыты пледом. Приподнимаюсь и сквозь лобовое стекло успеваю увидеть последний лучик уходящего солнца, что рисовало картинки на небе. Досматриваю их, выскакиваю из машины и бегу в дом – есть бабушкины пирожки.

Глухо звенит старенький будильник, прерывая мои размышления о классификации очередного облака. Воспитательница, встрепенувшись за своим дежурным столом от дремы начинает будить группу. У нас впереди полдник и рисование. Мой сосед, Лешка, опять будет рисовать танки, а я нарисую облако.

Пять, десять и пятнадцать лет. Насколько по-разному и в тоже время одинаково мы видим мир? Наверное, ровно на столько, на сколько вырастаем. В двадцать лет небо для меня было затянуто свинцовыми облаками московской слякотной зимы, духотой аудиторий и стартовой заставкой виндовс. В двадцать пять – ранним одноруким загаром водителя, пробками и бесконечной чередой звонков клиентов. Чем оно будет для меня в тридцать? А в сорок?
Хочу, что бы снова лошадкой, бабушкиными пирожками и сеновалом. А потом я его нарисую!