Солнце моё

А. Ипполитов
Солнце моё.
Рассказ.

Ещё темно. Но сельчане уже выгоняют на дорогу свою сонную скотину. Те неохотно выползают из своих тёплых хлевов, трясут головами и жалобно мычат. Некоторые поднимают хвост, запрокидывают голову и, как кошки, потягиваются, издавая, при этом, глухое гортанное э-э-э. Пастух одет не по-летнему тепло. Фуфайку застегнул доверху. От тряски трикотажная шапочка собирается на макушке и пытается спрыгнуть с головы. Ей это, наконец, удаётся. Как раз под сапог попала. Хорошо хоть не в грязь. А то после ночного дождя не дорога, а сплошное месиво. Иду рядом, по травке. Приладил эту, ещё сухую особу на место. Я её не осуждаю – на моей безлесой голове и зацепиться особенно не за что. Разве что за уши забиться. Вот и держись покрепче. Такой чести тебя удостоили – на мне возлежать. Эта роскошь, милочка, не каждой доступна. Скажу больше… «Эй, ты, пастух хренов, твою мать. Мою корову возьми» - кричит старушка с последнего в селе дома. Она называет себя монашкой. В церкви тусуется. Говорят, очень блуд осуждает, бывшая прости-господи. Хотел было сказать в ответ, типа: «А я вам не нанимался». Ну что уж орать, когда сегодня мой «двор», по очереди, пасёт деревенское стадо – полста Бурёнок. Пока думал, что ответить, Божий одуванчик уже слинял куда-то. Вот так-то лучше. Очень уж я суров к старушкам. А что, по морде ведь не дадут. Старички-то, другое дело, ещё чем-нибудь и метнуть могут. А коровёшки мои расползаются во все стороны и в огороды нацеливаются. Бегаю псинкою, верчу палкою над головой: «А ну, я вас! Пошли! Пошли!» Кучно вывожу из села. Минут через десять мы уже на выгуле. Одна рогатка отбилась от стада, что-то в берёзовой посадке нашла. Подлетаю с лаем, намахиваюсь, ой… это же наша Юлька. Извини, родная, не признал сразу. Вот как морду повернула – Юлька. Удивилась, чего это я на неё палкой-то. Это она ёжика встретила. Тот шипит, а она его рогом норовит достать. Молодая ещё – играет.
Солнце всходит в молочной пенке тумана. Оно лишь обозначило своё присутствие белой точкой, над посадками, коих теперь и не видно вовсе. Дождя сегодня не будет. Сгоняю всех в провал, на пырей – от него не скоро уйдут. Видимость аховая. Поёживаюсь. Рубашка мокрая – побегал. Хоть и в сапогах, а ноги тоже по колено мокрые, от высокой травы. Сыро. Ещё и не выспался. В последнее время всё сон какой-то чудной донимает. Просыпаюсь в поту и ещё долго не могу уснуть. Будто стою у себя во дворе. Ночью. Кто-то зовёт. Оборачиваюсь – никого. Только что-то на небе мелькнуло. И всё, что вижу, как стеклянная ширма кусочками распадается. А за ней ничего – мрак и ужас. Сказал маме: «Сновидения достали». Она мне: «У тебя зеркало напротив кровати. На ночь закрывай его тряпкой. Лучше тёмной». «Ага» - говорю: «Может чёрной ещё. И венок мне в ногах не забудь поставить». Это я нехорошо пошутил. Так и беду на себя накликать можно. Я всегда как-то неудачно шучу. Может, нет чувства юмора. Купили мы недавно автомобиль, почти новый; долго копили – зелёный. Говорю: «Хоть соседей облагородим, в гигиеническом смысле». Никто не упал от смеха. Только мама с грустью на меня посмотрела, так жалостливо, как на собаку с перебитой лапой. Я даже слезу пустил. Мимо ноздрей на верхнюю губу. А с неё сдуваешь и брызги получаются. Только во рту, в этот момент ничего быть не должно, а то тоже вылетает. Короче, пришлось долго пояснять, что мол растительность на одном месте повыдергают от злости. Лихо так рассекаю по селу. Сигналю каждому встречному, фарами моргаю, стоп-огнями поигрываю. Но, сдаётся мне, никто особенно не облагораживается. А машинка знатная, двухместная такая, наподобие спортивной. У них, заграницей, это «порше» называется, у нас «инвалидкой» кличут.
Озноб. Пора пить кофе. Скидываю рюкзак, сажусь на него. Из термоса наливаю кофе с молоком. Стягиваю с головы уже мокрый чулок – значит туман осаживается. Верно. Уже не надо ходить на другой конец провала, к чахлому деревцу бузины, можно и отсюда всё разглядеть. Кофе парит. И в огромной пиале с молоком, у моих ног, плавают коровы. Их пока не видно, слышно. К характерному хрусту и ленивому мычанию добавляются перекаты автомобильных клаксонов – на дороге свадебных кортеж. Дорога далеко, через большое поле. А кажется, что рядом. Значит, погода, и в правду, будет хорошая. Может, себя на свадьбе представить и подёргаться, погреться. Только не женихом представить. Это же и невесту надо будет себе спигмалионить. А невеста должна быть подстать жениху, для гармонии. Ладно, рисуем, зеркально. Лысая, беззубая. Близоруко щурится, собирая к глазам всё своё морщинистое лицо. Сутулая. При этом, постоянно покашливает в костлявую ладонь. Ах, обжигаюсь кофе. Фантазия, однако – аж передёрнуло. А так вообще свадьбы я люблю. На одной, помню, лет пятнадцать назад, так разошёлся, что моей родне замечание сделали, говорят: «Такой молодой, а так пьёт». А я не пил тогда ещё вовсе, танцевал так, пластично. И уже на другой свадьбе, у однокурсницы Ленки Тян, «давали» ламбаду. Свадьба чисто корейская, но кроме всякого там риса, фасоли… было что и покушать, шампанское, например. Мы его с двумя другими однокурсницами выиграли. Оказывается был конкурс лучших танцоров. А мы, как в видеоклипе, втроём бёдрами шевелим, ножки, вроде как больные, следом подтягиваем. И мне с двумя танцевать понравилось. Одна позади, другая спереди пристраивается. Наташа на руку ложится, Заринку в вертушку пускаю… В такси потом набились по домам разъезжаться, Наташа у меня на коленях «оказалась». Целую её в шею и спрашиваю: «Тебе удобно?» Речь, конечно, не о комфорте. А она так отстранённо, если не раздражённо: «Да мне по фигу, лишь бы побыстрее домой добраться». Я её, понимаешь, уже год пасу, а ей, видите ли, по фигу.
Му-у-у. Рыжая тёлка о бузину чешется. Стадо вылезло из провала и накинулось на пшеницу. Аврал. Рюкзак за спину. С улюлюканьем сгоняю с поля на пастбище. Красный бык недовольно покосился, но промолчал. Белый, как телёнок, убежал вприпрыжку. Стало посуше. И я обсох. Мы потихонечку побрели к пруду.
Я, конечно, тогда немного обиделся. Но брать на абордаж уж и вовсе не в моём стиле. Можно здорово лопухнуться. И тогда точно всё. Идея пришла в, тогда ещё пышноволосую, голову неожиданная. Это когда мы втроём валялись на травке в парке ВДНХа и пили вишнёвый ликёр. Он, этот славный напиток, так здорово мозги прочищает. Взглянул я на Заринку по-новому, по-хозяйски так взглянул. Хотя, хозяйство у неё не ахти, небогатое, надо сказать, хозяйство. Без одежды увидишь – уплачешься. Супротив Наташки она, конечно… Наташка, как с обложки журнала, а Заринка… разве что цыганку лёгкого помола напоминает. Ликёр хороший, а на зачёт через полчаса мне идти.
Коровки разбрелись по осоке вокруг пруда – мелкой грязной лужи, объедают молодые побеги. К воде не спешат. Солнышко уже припекает. Снимаю фуфайку, в рюкзак. На пастбище пустынно. Только то тут, то там отдельными группами держится лещина, лох остролистый или огромные кусты шиповника. Пристраиваюсь под боярышник.
Да уж, зачёт. Идём потом по Бродвею, уматываемся. Бродвей – центральная улица в Душанбе, самая цивильная. Зачёт пошёл сдавать, да этаж перепутал. А жарко было. Вижу, сдают уже. Сел так скромненько вместе со всеми. И чего-то одногрупников своих не узнаю. Здорово изменились. Смуглые все какие-то, если не сказать чёрные. Это чтобы никого не обидеть. Хорошо, мои подружки – собутыльницы догадались меня разыскать, а то бы вместе с неграми сдавал арабский язык. А что, и сдал бы. Я вообще редко когда готовился. Такой самоуверенный. Во всём бы так. Иду всегда первый с вопросом: «Можно без подготовки?» Эффект потрясающий. Сразу фору в пару баллов даёт. После армии я такой общительный сделался. Люблю, чтобы подружки со спиртным совпадали. А то раньше, стоило голую коленку увидеть – убегаю испуганно и стихи, стихи… Мальчиком рос таким впечатлительным, это чтобы не сказать зачуханным. Какая если за руку возьмёт – вообще обморок. Иду, значит, разомлевший, с двух сторон по подружке, рот до ушей, ничего вокруг не вижу. А тут, средь бела дня, два молодых таджика пихают русскую женщину бальзаковского возраста в машину. Она, чего-то упирается. Мои девки: «Надо выручать». Я даже сразу и не въехал, кого выручать-то. Я только подошёл. Они оставили женщину в покое, моих девчат обозвал сучками и уехали. Хорошо получилось. Я со всех сторон герой, а они сучки. Долго возмущались.
Мои рогатки, наконец, зашли в воду по самое брюхо, дружно помочились и принялись жадно пить. Я снял свитер. Появились слепни. Это такие большие зелёные мухи; прокусывают шкуру и яйца в прокол откладывают. Зимой куколки созревают – вся холка у коров в шишках. Давишь большими пальцами и с гноем вылетают черви. Вылезли мои подопечные из воды, улеглись на бережке. Тут не так бьют шершни со слепнями. Жвачку свою отрыгивают, мукашки сытые, и жуют, жуют смачно. Аж слюна по ветру паутинкой раскидывается. Пора и мне пообедать.
Я решил, что Наташа заревнует, если я Заринкой поплотней займусь, и бросит, в конце концов своего женатого лётчика. Какой наивный! Это я всё в облаках парю, а не тот, что ей обещал свою семью бросить, Детишек малых, бедных сироток. Папа, папа – не бросай нас. Правильно её мама наставляет: «На чужом несчастье своего не построишь». И ко мне благоволит. Ко мне вообще все подружкины мамы с большой теплотой относились. Не то, что их глупые дочери. Маму надо уважать. Вот я завсегда маму слушался. Надумал было жениться, сразу после армии, мам говорит: «Не надо». Уважил. Опять надумал – опять «не надо». А сейчас вот пристала: «Женись, да женись; надо, надо». А мне уже и не надо. Ещё почти год Заринку опекал. Даже увлёкся. Портрет её нарисовал. Не знаю как Наташка, а Кукрыниксы бы точно заревновали. Так и не решился сказать, что это её портрет. Вслед за искусством подошёл трогательный момент, когда я захотел выровнять её кислотно-щелочной баланс. У неё изжога. Не поняла. С укором так: «Я тебе всегда говорю, базарь по-человечески». На диване как раз сидели. Я к ней лицом потянулся. Может, излишне импульсивно. Она как выпорхнет. Теряю равновесие и в деревянный подлокотник губами уткнулся. Больно. Такой неловкий… «Белый аист» - лажа. Надо было зажать её сначала. Да как зажмёшь, если по рукам бьёт. Поторопился. Надо было побольше выпить. Глядишь, тогда бы и стыковка прошла бы в автоматическом режиме. Но тоже, как сказать, она пьёт будь здоров как. Иной раз я уже никакой, а они с Наташкой ещё в библиотеку собираются. Кто кого спаивает? Может они так моё либидо нейтрализуют? Видит, загрустил тогда ещё добрый, тогда ещё молодец с причёской модной «Одуванчик», пожалела; рассказывает: «На практике фольклорной… меня держали… Как сейчас перед собой ту красную рожу вижу». Эти песни мне знакомы. Кого не возьми, у каждой трагедия с насильственным удержанием. Послушаешь, так вокруг одни насильники бродят. Позже выяснилось, одновременно она ещё со своим бывшим одноклассником встречалась и, судя по всему, никакие ей рожи красные там не мерещились. И я завязал. Завязал рюкзак и за спину. Коровушки отлежались и потянулись к оврагу. Кто кого пасёт? Красный бык позади всех плетётся, провоцирует, оглядывается: «Ну?!» Не дождёшься. Палку что ли спрятать, чтобы он чего плохого не подумал, типа, намахнуться отважился. Иди, иди, любезный. Там в овражке и лопушки молоденькие, и тимофеевка набитая… Сажусь на край оврага и вдыхаю аромат смятой травы. Пахнет степью – полынью с душицей. Хорошо.
Помню, Заринка восхищалась мужем какой-то своей подружки. Подцепил, говорит, на улице подвести вроде, да к себе увёз. Как ни брыкалась, своего добился. В итоге – семья. Настоящий мужик. «Да», - поддержала Наташка: «таких теперь не делают». Я тогда кисловато пошутил: «А джентльмены пьют и закусывают». «Да ну их в задницу, твоих джентльменов» - в сердцах оборвала Заринка. Вот и вдребезги наша тёплая компашка. Какое, однако, мне дурное сердце досталось – шибко прилипчивое, да не разборчивое.
Далековато гуделки утопали. Вдоль оврага мне идти будет неудобно, от него много мелких расходится. Почти скатываюсь на дно по скользкой кашке. Надо же, тут ещё сыровато. Комары звенят. Обхожу старые вётлы. Юлька. Подошла и давай языком мне рубашку мочить. Погладил её за ухом, хлебца дал. Тут уж красный бык совсем голову потерял. Как попёр, сопит, хрипит, ругается. Вмиг я на дереве примостился. Да я и сам об этом подумывал. Обзор хороший и комары на ветерке не достают. Юлька почесалась о дерево, лизнула быка в морду: «Не горячись». И они отошли.
В поезде, когда уже с дипломом к родителям трое суток добирался с одной девчонкой разговорился. Голосок приятный. Едет одна. Выехали поздно. Я её и не разглядел совсем. Какой в вагоне свет. Да и от полок плацкартных тень. Тут с билетами неразбериха вышла. И нам с ней одна полка досталась. Хорошо ещё нижняя. Решили спать по очереди. Спит она, посапывает. Проснулась часа в три: «Да, ладно, ложись рядом». Спала ли? Укладываюсь, а сам из приличия всё бормочу: «Да не надо; да что уж». А веки, как у Вия, тяжёлые. Отвернулись друг от друга и баиньки. Утром я был немножко в шоке. Именно так.
«Куда пошла?» - кричу на соседскую Зорьку. Недовольно, но послушно возвращается в стадо, по ходу боднув Машку. Та, криворогую Чернышку… Юлька заранее рога выставила: «Ну-ка тронь». Как коровы на своих хозяев похожи, просто невероятно. От Вечорка, как косилка, головы не поднимает – ей всё мало, мало. А пятнистая Малышка, как бешеная, от откоса к откосу мечется – всё не может решить, что ей на навоз перевести: клевер или лебеду.
Просыпаюсь, а попутчицы то и нет. Вещи её, правда, тут. Заходит в отсек какая-то страхолюдина, через меня наглым образом перегибается, почти ложится, чего-то в её сумочке берёт и мне улыбается: «Доброе утро». Голос-то, голос… голос я… я… я узнал. Её, тот вчерашний. Поняла мою растерянность правильно. «Что, при свете я уже не нравлюсь? Чего молчишь?» «Соловьи по ночам поют»,- отвечаю, немного приходя в себя. Вместе позавтракали. И не такая уж она и страшненькая, скорее обычная. Притерпелся видно. В карты поиграли. Хорошо смеётся – в попад. Пообедали. Она даже по-своему мила. Поужинали. Дело к ночи. Нормальная девчонка. Пошёл за чаем – знакомого встретил. Поддатый, так обрадовался. Пива мне бултых в кружку. «Да не люблю я пива»,- говорю. «Пей - настаивает он – а то обижусь». Так, по полной кружке, трижды его не обидел. Чай всё-таки донёс – станция, поезд стоит. «Быстро летаешь, соловей мой!» - иронизирует Лиля. «А-а, заждалась, - говорю – ласточка моя». И, причём, совершенно искренне. Опять полумрак. Сел к окошку, чтобы иметь три точки опоры: столик, окошко и стенку-перегородку. Она легла и положила голову мне на колени. Я стал рассеянно, чисто механически, перебирать её кудри. Вежливо интересуюсь: «Насекомых нет?»
Му-у-у. Господи, шершавый ствол ветлы глажу. Аж покорябался. Руки-то обветренные, в цыпках. Му-у-у. Протяжно, с надрывом. Юлька стоит у ветлы и на меня смотрит. Звать замучилась. Что такое? Стадо выбирается из оврага и опять бредёт к пруду. Спасибо, Юлёк. Пошли.
Пиво не даёт усидеть… Потом выхожу в тамбур, покурить. В вагоне отходят ко сну. Исчезают последние курильщики. Вышла Лиля. «Ты здесь? – спрашивает и добавляет – Хочу свежим воздухом подышать». В одном халатике, худенькая… Я в майке и шортах джинсовых. В них моё отношение к происходящему не так заметно. А вагон покачивает. И довольно прохладно. Её волосы пахнут хозяйственным мылом. Зубная паста «Апельсиновая»… На второй день такая грустная сделалась. Обхватит меня ручонками и сидит так часами. Я невозмутимо читаю. То по спине погладит, то по руке. То причёсывает меня. То поцелует украдкой. Потом легла, ладонь мою к губам прижала и скулит потихонечку. А мне как-то неловко перед другими пассажирами. Ей только семнадцать, к мужу едет. Муж, по её словам, хороший человек – не обижает. Сегодня у неё пересадка на электричку. С утра прощается. Говорит: «Такого как ты я ещё не встречала!» Конечно, кто же такой случай упустит. Если она сама говорила: «Сердце моё, я твоя душой и телом». Меня ещё тогда несколько покоробило это «сердце моё». Не воспользовался случаем, устоял перед соблазном, дурак. Шутила: «Мы и так с тобой уже одну ночь переспали».
Вдруг прямо за спиной загудел тепловоз. Я потерялся – испугался страшно. Где я? На путях? Смотрю под ногами рельсов нет. Коровы мирно пасутся. Поворачиваюсь. Это белый бычок гудок тепловоза имитирует. Так похоже. Видно, когда-то он пасся у железной дороги. Иду уже на автопилоте. Только опасного красного быка из виду не упускаю. Чтобы, если что, к посадкам рвануть или к столбу электрическому. Он похоже за мной поглядывает, скотина. А белого и не выделяю особенно – спокойный. Подул прохладный ветерок. Мелкими кусочками ваты поплыли редкие облака с розоватым бочком. Солнышко краснеет и уже не греет. Одеваю свитер. Допиваю кофе. От пруда пошли потихонечку домой – через солонцы, мимо провала, вдоль берёзовой посадки.
  Я вынес её чемоданчик на перрон. Она схватила меня за уши, плакала и целовала, целовала и плакала: «Милый мой, любимый мой, возьми меня с собой. Кусочек хлеба из твоих рук, сухарик, мне вкуснее шоколада будет. В ногах буду спать. Я не помешаю. Возьми солнце моё. Ты мне счастье подарил, радость моя!»…
Еду потом, а самочувствие как у мухи в горячем супе. То мне сердце разбивали, а тут я. И не заигрывал вовсе – обычный трёп. Вот запала «Счастье моё». Да её и не тронул вовсе. «Солнце моё». Как из дешевых сериалов. Адрес выпросила. Напишу говорит. А вдруг сама приедет? Значит останется. Значит судьба. Что она потом скажет. Откуда ещё слова возьмёт высокие. А ведь выше и брать некуда. Да и что я, в самом то деле, к лексике её привязывался. Восемь классов образования. Как может, так и выражается. «От избытка сердца, говорят уста». И хорошо, что не тронул. Как бы я потом себя повёл? Смог бы надолбой каменной стоять при её мольбах? Смог бы повернуться и уйти? Ответ очевиден.
Солнышко зацепилось за ветви далёкой тополиной посадки. В воздухе чувствуется сырость. Одеваю фуфайку и шапочку. Небольшой перегон по асфальту. Вступаем в село. Монашка осыпает проклятиями. Её ребристая Ночка, видите ли, не налопалась, жадно вцепилась в мураву у дома. Ещё час на «развод». Сумерки сгущаются. Подхожу к дому. А сердце как начало биться «бух-бух», аж дыхание перехватило. Неспроста это – предчувствие, кто-то приехал. Не может быть… семь лет прошло. Захожу в дом. Да нет, просто от безделья переутомился. Никто не приехал. Никому не нужно. От ужина отказался. Искупался и сел перед зеркалом у себя в комнате. Взял расчёску – скорее по привычке, нежели по необходимости – поскрёб ею на затылке. Смотрю себе в глаза: «Ну что, урод, допрыгался?!» Годами светских барышень ублажал, а простолюдинкой, вроде как, побрезговал. Богема меня в прислугах держала, а от той, кому я был действительно нужен, отмахнулся. От той, которая ради меня на всё была готова. И письмо вдруг присылала. Распечатал. А там детским почерком: «Любимый мой! Я о тебе никак забыть не могу, нежный мой! Встаю с твоим именем и ложусь, сладкий мой…» Поморщился я тогда и, не дочитывая, смял письмецо. Открыл дверцу печи и бросил его в огонь.
И уснуть не так-то легко, в два приёма получилось. Немеют ноги, не чувствую рук, отхожу… а-а-а, резко напрягаюсь, хватаясь за края кровати. Показалось, что подо мною бездна разверзлась, и я проваливаюсь в неё. Может на границе между бодрствованием и сном есть некая щель в мир иной. Мягко говоря, неприятно. Сразу берусь за края кровати, чтобы впредь не торопиться особенно руки-то раскидывать. Стоит, наверное, хоть одну руку к спине привязать, для спокойствия. Де нет, не надо. Мама увидит, скажет: «Совсем шизанулся». Засыпаю-таки. Ненадолго. Просыпаюсь от того, что опять кто-то позвал. Сажусь на кровати. На душе неспокойно. Хотел курить бросить. Целый день держался. Накидываю на себя халат. Выхожу во двор, закуриваю. Тревожно. Необычно тихо. Холодные звёзды рассыпались по небу. Безветрие. А за спиной сад листьями зашелестел. И голос знакомый: «Солнце моё…» Холодея, оборачиваюсь никого, только звезда черканула, как стеклорезом. И всё что вижу…

2002 г.