Дом, в котором я жил

    Я выпал из окна девятого этажа и полетел вниз. Настроение сразу испортилось. "Не упасть бы кому-нибудь на голову", - подумал я. Все-таки, почти девяносто килограммов пока еще живого веса, да еще в руке подоконник и дрель. Но внизу никого не было. Кроме лу¬жи. Мелькнула надежда выжить. Но быстро вспомнилось, что лужа неглубокая и грязная. "Рубашку потом не отстираю"...

    И вдруг я остро осознал, что очень скоро меня навсегда не ста¬нет! Бешено захотелось пить, курить и хохотать; не спать ночами и встречать рассветы; прокутить те деньги, которые остались в банке на шкафу; позвонить маме; женится на той, которую люблю; набить морду директору; послушать Крейслера, - и все это захоте¬лось сделать сразу и одновременно.
   
    На балконе восьмого этажа торчала сиреневая после стирки со¬седка и жадно курила вонючую "Астру" мужа. Она всегда меня не лю¬била. А кто любит соседей сверху?.. "Дайте затянуться", - попросил я, пролетая, но она, увидев меня так близко, затянулась нав¬сегда глубоко, - такой сосредоточенной мне и запомнилась.
 
     В окнах седьмого этажа кто-то кого-то любил. Я позавидовал и засмотрелся. У них были красивые тела и лица романтиков. Я под¬мигнул парню, и, кажется, этим что-то сильно нарушил... Но второй парень меня не заметил.
      
     На шестом этаже румяные старики поминали товарища по партии. Виновник торжества висел в золотой раме и глазами пожирал икру, как живой. Вокруг стола валялись фотографии демократов с вы¬колотыми глазами. Под звуки «Марсельезы» шёпотом, я полетел дальше.
 
     На пятом этаже мальчик играл на скрипке. У него был расквашенн¬ый на футболе нос и тонкие пальцы гения. Я узнал себя, и скрип¬ку, которую нельзя было бросать - узнал. Я крикнул мальчику, что¬бы он никогда!.. Но он так ненавидел то, чем занимался, что ниче¬го не понял, а лишь радостно представил, что это не незнакомый дядя с девятого этажа, а все педагоги музыкальной школы пролетают мимо.
 
     На четвертом этаже кого-то убивали. Давно и неумело. Причем, они явно забыли и перепутали, кто из них должен умереть первым: родители или дети. Я стал кричать, чтоб помирились, что теперь с высоты своего полета я многое понимаю!.. Но они, вдруг дружным хором, предупредили, что если я сейчас же не пролечу своей дорогой - они кинут на меня собаку.
 
     В окне третьего этажа привычно плакала женщина. Она знала, что я её люблю, и ее ребенка от чужого дурака - люблю, но зачем-то она была хорошо воспитана и, увидев меня с голыми ногами и без галстука, смутилась, отвернулась и ушла... И я так и не смог сде¬лать ей предложение.
 
     На втором этаже громко звучала скрипка Крейслера! Там было много цветов и картин. Там жили красивые люди. Они пили, курили, смело транжирили последние деньги. Не спали ночами и встречали рассветы. Им не надо было звонить мамам - мамы были рядом. Они были женаты на тех, кого любят. Они не хотели бить морды директо¬рам, потому, что сами были директорами. Они даже не умели завидовать, потому, что всегда делали то, что хотели. И если бы они выпали из окна своего второго этажа, то полетели бы, наверное, не вниз, а "по желанию"...

     В витрине первого этажа стоял, вечно одетый по сезону и безуп¬речно, манекен. Он давно наблюдал, как я падаю... "Извини,- ска¬зал я манекену,- я как всегда спешу". Приближалась лужа, и мне еще надо было придумать более-менее приличную позу для своего те¬ла, вокруг которого через минуту соберется толпа из дома, в кото¬ром я жил...
 И тут я проснулся...
 Стояла волшебная Рождественская ночь.
 И, значит, всю жизнь еще можно было начинать сначала!