сказка о дохлой любви

 



 СКАЗКА О ДОХЛОЙ ЛЮБВИ

 Вторая легенда о фильтрах

 Почему никто не задумывается о том, а куда, собственно, девается любовь, когда она... э-э... так сказать, соблаговолит завершить свой жизненный цикл? Ведь никто и никогда не морщил нос и не ускорял и без того торопливый шаг, наткнувшись неожиданно на издохшую у обочины любовь. И ни один более или менее пьяный патологоанатом не вскрывал ей грудную (или там и брюшную заодно, чего уж мелочиться?) полость в поисках ее отлетевшей души. Вены вот вскрывали, бывало, под не слишком твердую руку еще и не то вскроешь, а вот что касательно любви, то ежели вы думаете, что, да, так вот, что б вы знали - таки нет, как говорят в Одессе, которая, кстати, тут совершенно не при чем, разве что тоже расположена у моря...
 Потому что именно у синего моря на черных камнях стояло то странное сооружение, чьи стены сложены из нарушенных клятв, а в окна вместо стекол вставлены осколки иллюзий.
 Скажете - странный выбор строительного материала? Может быть. Но ведь и дом тот не то что бы уж очень обычный. Да и кому какое дело, в конце-то концов. Строили из того, что выносят на желтый песок предзакатные штормы, а они редко выносят что-либо, кроме странных обломков.
 Странные личности жили в том странном доме. У приходящих туда не спрашивали имен, у уходящих оттуда - отчета. И даже не потому, что был тот дом приютом имена потерявших, и у нашедших его больше не было связи с миром живых.
 Волны в белых барашках пены бились о гулкие черные камни за стенами этого дома, и их тоже никто не спрашивал, откуда они пришли и куда уйдут, покинув черные камни. Там желтое солнце, зеленые звезды и зеркальное небо, в котором отражается синее море и черные скалы. А вот отражения приюта талисманов вы там не найдете. У настоящих талисманов, как и у привидений, отражения нет...
 Но не всегда желтое солнце было здесь желтым, и не всегда золотом отливали крылья обитателей странного дома. До того, как появилась здесь Ника Пилопонтийская, имя терять не желавшая, черным было здешнее небо, и солнце черным, и даже барашки на волнах - черными тоже. И никому не приходило в голову, что может быть как-то иначе.
 Какой цвет, кроме черного, может быть цветом мертвой любви?..
 Но Ника, веселая златокрылая Ника, тогда еще не имевшая позорной клички Аптерос, сказала, что все это - чушь!
 Она взяла мокрую тряпку и протерла закопченное небо, а звезды начистила зубным порошком. Она сама содрала ржавую окалину с местного солнца и выкрасила его в канареечно-желтый цвет, а в бесцветное море вылила ведер двадцать чернил, пока бледная вода не приобрела в достаточной степени сходство с самою собой.
 Она тогда еще летала, маленькая веселая Ника, похожая скорее на живого чертенка, чем на умершую любовь.
 ... Она появилась там во время предзакатного шторма, когда бесцветные еще волны выбрасывали на черный берег обломки чьих-то надежд. Она пришла пешком, подметая золотыми крыльями черный песок.
 Ее не выпихнули в этот одноцветный мир с черных отвесных скал, она пришла сама, и пришла пешком.
 Ей было все равно, куда идти, лишь бы идти долго, очень долго. Долго и быстро. Потому что пыталась она уйти от себя, и чем дальше - тем лучше.
 Но чем дальше - тем больше уходила она в себя, а, уходя, постепенно в себя приходила...
 В себя она пришла немножко раньше, чем в Приют Чужих Талисманов, и потому никто никогда так и не узнал, через что она прошла, не пройдя через смерть.
 Сильной она была, эта маленькая веселая Ника. И даже там, за черными скалами, в большом светлом мире, была она гораздо сильнее Того, Чьей-Любовью-Она-Была.
 Что само по себе чрезвычайно рискованно для всякой любви.
 И он знал об этом, что рискованнее раз этак в двести...
 Но он странным был, Тот, Чьей-Любовью-Она-Была, и, как это не удивительно, ни разу даже и не попытался ее убить за это...
 Только не подумайте, что убить любовь, особенно такую сильную, так уж просто.
 Это неверно.
 Нелегко будет это проделать даже с самой занюханной и хилой любовью, любовь, знаете ли, по живучести далеко превосходит кошек и уступает первенство разве что только надежде, та вообще сродни тараканам - лезет изо всех щелей и истреблению не поддается даже теоретически.
 Но пытаться - пытаются, и еще как! Душат, травят, режут, жгут, а наиболее ушлые - спихивают с высоких черных скал...
 Люди - они всего лишь люди. Им свойственно бояться тех, кто сильнее.
 А еще больше - того, чего они не могут понять.
 А еще им свойственно убивать тех, кого они боятся или не понимают...
 От фобии до фагии один шаг в две буквы - не так уж это и много.
 Но Тот, Чьей-Любовью-Она-Была, был не такой, как все. Он не боялся своей любви. И не хотел ее убивать.
 Может быть, именно поэтому она и не умерла до конца, когда он умер - Тот, Чьей-Любовью-Она-Была.
 А, может быть, она не умерла потому, что, в общем-то, никогда не была его родной любовью.
 Она была приемной...
 Она была даже старше его.
 На три года.
 А три года для любви - это немало. И было ей шесть уже, когда ее, сломанную и брошенную за ненадобностью, подобрал и сделал своею молчаливый черноглазый карапуз, сам не больно-то кому-то и нужный, но это уже другая история...
 Он так и не успел никого полюбить конкретно, черноглазый и неприспособленный, он слишком любил этот мир целиком, синее небо и желтое солнце, черные скалы и даже Гавань Зеленых Звезд.
 И людей, считая их всех хорошими.
 Он любил слишком многое и слишком сильно, Тот, Чьей-Любовью-Она-Была, а такие долго не живут.
 Но любовь его оказалась слишком сильной и слишком эгоистичной, чтобы умереть с ним за компанию...
 Она не стала пытаться стать чьей-то еще. В смысле - чьей-то любовью. Любовей и так слишком много и слишком жестоко приходится им драться за место под солнцем. А вот талисманов - мало. Да и те, что есть - не живые.
 А много ли удачи может принести талисман, которому все равно?..
 Впрочем, об этих высоких материях не думала она тогда, она просто шла, все ускоряя шаг, шла, потому что, когда идешь - не так больно, шла, стиснув зубы и закрыв глаза, шла, забыв, что умеет летать и пытаясь забыть обо всем остальном, шла быстро, почти бежала, задыхаясь, по остановившемуся времени как по ступенькам, шла долго, не понимая еще, что идет она в Гавань Зеленых Звезд, туда, где живут неживые, потерявшие право называться любовью.
 Лишние...
 Любовь, она в любом более ли менее стабильном коллективе должна быть лишь одна. Поскольку каждая отдельно взятая особь этого вида обладает характером повышенной склочности. А уж если встречаются на узкой дорожке две - вообще туши свет! А три - так и встретиться не смогут - передерутся заранее.
 Невозможно, выйдя на улицу ранним погожим утром, наткнуться на кучу Любвей. Вот на кучу сами знаете чего - это запросто. Особенно в последнее время. А с Любвями - шалишь. Чувствуете, как гнусно звучит - ЛЮБВЕЙ, ЛЮБВЯМИ... Слово было в Начале, слово материально, есть предмет - найдется и слово, иначе никак, не бывает просто иначе. И наоборот тоже верно. Нет слова - нет проблемы...
 А у этого слова множественного числа не имеется.
 Если, придя к своим семейным знакомым, вы обнаружите в их дружной ячейке сразу двоих вполне самостоятельных представительниц этого непостоянного племени - значит, дело идет к разводу. Две любви под одной крышей ужиться не способны.
 Две живые любви.
 Однако же очень редко случается так, что у двоих с самого начала любовь одна, общая. Чаще бывает так, что у каждого из встретившихся она своя.
 Иногда они оказываются настолько разными, словно детали конструктора или мозаики, что идеально дополняют друг друга, не соприкасаясь. И некому оказывается уходить в Гавань Зеленых Звезд.
 Но чаще встретившиеся бывают похожими.
 И тогда та, что сильнее, подминает под себя более слабую и спихивает ее с черных скал, предварительно выдрав у побежденной соперницы все, что понравится - шмотки, клок волос или часть характера. По праву сильного. Да и зачем, скажите, талисману характер? Лишнее это. Вот и начинает тот, чья любовь давно уже стала чужим талисманом, узнавать ее черты в оставшейся, вот и приходит он к выводу, что любовь его вовсе не умерла, а просто слилась с чужою любовью.
 Человеку очень трудно бывает поверить, что любви его пришел каюк. Он гораздо охотнее поверит в приземлившееся на огороде соседа НЛО или даже в экстренную необходимость повторения того, о чем столько лет говорили большевики, он и то поверит охотнее, чем в то, что любовь его, которой он долго затыкал все дырки не только семейной лодки, но и всех подворачивающихся под руку бочек, наконец-то испустила дух.
 А, впрочем, даже если и поверит он в это - все равно не скажет никому.
 Даже под пыткой.
 Потому что любовь - вещь в умелых руках просто бесценная. Как своя, так и чужая, это без разницы, нужно только точно знать, в каком случае на какие кнопочки и в какой последовательности давить.
 И все.
 Руководство по основным принципам эксплуатации чужой любви - настольная книга любого современного молодого человека, мало-мальски озабоченного поиском не слишком холодного местечка. Разве что в школе менеджеров не преподают как обязательный предмет.
 Впрочем, своя собственная любовь - тоже вещь полезная, особенно ежели умело выбрать объект и, правильно рассчитав дальнобойность, ударить в нужный момент. Кто же из добрых и совестливых устоит?! А тем более посмеет ответить на удар, каким бы болезненным он не был, если нанесен он любовью?.. А уж какая из нее крыша славная получается - не мне вам говорить. Твори, что хочешь! Любая подлость, любое преступление - и тебя все равно оправдают. Мы давно для себя решили, что цель средств не оправдывает, кто же с этим спорит. Цель – не оправдывает, да… Но любовь-то ведь – дело совсем другое!..
 Кто же сравнивает Каина и Отелло?!.
 Короче, любовь в хозяйстве - вещь жизненно необходимая. Особливо, ежели держать ее на цепи, чтоб место свое знала, и впроголодь, чтобы злее была.
 Но это, опять же, - другая история...
 Так что же там о Нике?..
 Ах, да, Ника...
 Жила-была Ника. Маленькая такая Ника из рода талисманов. И только тем отличалась она от остальных талисманов, что приносила не просто удачу.
 Она живою была, а потому приносила победу.
 Однажды она пожалела гордых и красивых людей, ведущих неравную и заранее обреченную борьбу среди полуразрушенных колонн прекрасных храмов. Она была очень импульсивной, эта маленькая Ника. И потому, не раздумывая, слетела она на мраморные ступени, заляпанные алым.
 И она принесла им победу. Конечно же, они победили! Как могли они не победить, если с ними была сама Ника?!
 И в благодарность за это они обломали ей крылья.
 Чтобы она уже никуда больше не смогла улететь.
 Предусмотрительный они народ, эти греки...
 И в странном мире опрокинутых ценностей, где подлость считается доблестью, а гнусность - героизмом, они воздвигли храм в честь этого своего подвига.
 На память и в назидание потомкам.
 Если уж на то пошло, то и концлагерная шваль любила фотографироваться на фоне дымящих печей.
 В честь.
 На память.
 В назидание...
 И снова она пришла пешком в Гавань Зеленых Звезд...
 Не сразу.
 На этот раз путь был более долгим.
 И не шелестели больше по песку ее золотые крылья...
 Они очень ее любили, эту маленькую веселую Нику. Нику, сделавшую Черную Гавань Гаванью Зеленых Звезд. Так, как умеют любить лишь имена потерявшие. Они бы с радостью пошли ради нее на смерть, если бы не были мертвыми уже.
 И, разумеется, ни на секунду бы они не задумались, убивая ради нее...
 И потемнели от ярости лица, и потемнело небо от тысячи расправленных крыльев, но крикнула она "Нет!", топнув ногой и вскинув к небу маленькие руки, и крик ее погасил шелест крыльев и Песню Смерти.
 Нет, говорила она, торопливо глотая слова, нет и еще раз нет! Мы не для того рождены, и даже здесь оказались лишь ради любви, той, другой, уцелевшей, более сильной, а, значит, более правильной.
 А любовь не должна убивать.
 Это неправильно, это люди придумали, а, значит, это не может быть правдой. А правда в том, что мы - талисманы, мы удачу приносим и смерть приносить не должны, говорила она торопливо, боясь, что прервут ее, не дослушав.
 И правы эти греки, говорила она, зажмуриваясь и повышая голос, да, черт возьми, они правы, правы по большому счету - нельзя быть талисманом, оставаясь в стороне! Нельзя помогать людям, глядя на них свысока! Нужно быть среди них, чтобы быть талисманом по-настоящему! Нужно быть на их уровне, нужно, так же, как и они, не иметь возможности смыться в любую секунду, взмахнув золотыми крыльями, говорила она, сжимая маленькие кулачки, торопясь, потому что боялась не успеть сказать самого главного.
 Мы должны быть среди них.
 Среди них и такими же, как они.
 Мы должны быть неотличимы, а помощь наша - незаметна. Они не должны нам поклоняться и воздвигать в нашу честь храмы. Они не должны в нас верить. Они не должны о нас помнить...
 Пусть думают, что справляются сами. А мы - мы всегда будем рядом, если это их убеждение окажется вдруг… ну, скажем так - не совсем верным...
 И когда станет так - вот тогда и только тогда станем мы настоящими талисманами, так говорила Ника Аптерос, крыльев лишенная, но имя терять не желавшая.
 И слова ее разбивались о зеркальное небо и падали в темно-синюю воду, и ловили их имена потерявшие, словно осколки драгоценных камней, и зажимали в ладонях, словно на счастье...
 Кто сказал, что талисманам не нужны свои талисманы?..
 И оживлялись неживые лица смущением уходящей ярости, и опускались, становясь невидимыми, крылья.
 И появлялись первые Талисманы.
 Настоящие ТАЛИСМАНЫ, я имею в виду...
 Фильтрами их назвали позже.
 Но это уже другая история...

 Декабрь 1998г.



 четвертая легенда о фильтрах


 Можно ли увидеть солнце после заката?
 Дурацкий вопрос, скажете, да? Дождись утра – и никуда не денешься, увидишь, как миленький. Ежели погода, конечно, не слишком пасмурная.
 Ну а если уж ты такой нетерпеливый, что до нового рассвета тебе никак не дожить, то достаточно всего лишь подняться повыше, туда, где обжигающим холодом вымораживает дыхание и разреженный воздух начинает предательски поддаваться под самыми сильными крыльями. Там ты легко сможешь увидеть уже ушедшее за горизонт солнце – видят же его серебристые облака даже глубокой ночью.
 Но можно ли увидеть солнце после заката, если не умеешь летать?..
 В принципе, можно.
 Если, конечно, не очень придираться к точности формулировок – ведь это будет уже не само солнце, а всего лишь его отражение в верхних окнах высоких домов, окнах, смотрящих на запад. Или в пыльном окне трамвая, дребезжащего мимо этих домов – отражение отражений, коротким отблеском в мутном стекле, хотя самого его уже нету давно, и даже первоначальное отражение исчезло в окнах, смотрящих на запад.
 Но если есть такие окна, в которых можно увидеть солнце после заката, то наверняка должны быть и другие, те, в которых можно увидеть его и перед рассветом?
 Сейчас уже никто не помнит точно, кем и когда именно был именно так поставлен вопрос. Но это был явно кто-то из фильтров.
 Обычные люди не любят просыпаться так рано…
 

 Когда появились они, сейчас уже тоже не помнит никто. Может быть, они были всегда. Но с той же самой степенью вероятности вполне может быть, что когда-то их вовсе и не было.
 Но всегда, когда были они, было их слишком мало…


 Слишком много было всего другого.
 Были скиты, были монастыри, были неисследованные земли и опасные авантюры, и черный глубокий омут – он тоже был всегда. И всегда же существовало Право Выбора – Великое Право Выбора любого из этих или аналогичных им способов утонченного бегства для тех, кому по каким-то причинам не подходит обычное самоубийство.
 Но фильтры тоже были.
 Для тех, кто перепробовал все и понял, что должно быть что-то еще. Не такое бесцельное и самодостаточное.
 Нужное хотя бы другим.
 Тогда – и только тогда! – дошедший до ручки беглец от себя становился фильтром, и золотая звезда Йомалатинтис клала ему на лоб свою шестипалую ладошку…
 Новорожденный ребенок не знает, кто он такой. И есть ли на свете другие, похожие на него. И если ему потом не расскажут об этом ни окружающие (если окружают его не люди), ни книги, ни собственные органы чувств, то он может прожить всю свою долгую счастливую жизнь, так и не узнав, что он – человек, а это звучит гордо.
 Так и только что заклейменный звездой Йомалатинтис не знает, есть ли на свете другие фильтры. И что это за силу в себе разбудил он, и чем грозит ему и окружающим сила эта – тоже не знает он. Если ему повезет – его обнаружат. Если ему повезет очень – то даже обнаружат вовремя. Успеют. Объяснят. Помогут. Научат.
 Если же ему не просто очень повезет, а повезет очень и очень – он научится всему сам.
 Не станет спешить, потихоньку во всем разберется, подкопит лет, научится бегать к звездам.
 И останется фильтром надолго.
 И со временем на плечи его привычной тяжестью ляжет невесомый неоновый отблеск…
 Если ему не повезет – он сгорит в голубом восторженном пламени первого же костра, так и не поняв до конца, кем же это пытался он стать.
 И чем меньше лет у тебя за спиной – тем меньше твой шанс успеть разобраться. Дети, например, вообще сгорают в первой же искре, вообще не успев ничего, и счастье еще, что дети редко занимаются самокопанием, а для того, чтобы отрыть в себе фильтра, недостаточно игр с совочком в песочнице, глубинная геологическая разведка для этого необходима.
 И – время.
 Время – особенно.
 Тому парню из Назарета потребовалось тридцать лет, не так уж и мало даже для фильтра. Во всяком случае, вполне достаточно для того, чтобы успеть разобраться, кое-чему научиться, совершив пару-другую ошибок, и даже сбегать к звездам…
 Он спалил их в три года.
 Он очень спешил, этот парень из Назарета, потому и натворил столько глупостей, а спешить не стоит даже фильтрам. Особенно – фильтрам. Слишком долго и слишком трудно приходится потом исправлять допущенные в спешке ошибки. Если их вообще удается исправить. Даже фильтрам.
 Слишком уж мало их.
 Впрочем, их всегда было мало.
 

 И не потому, что стать фильтрами могут лишь какие-то избранные. Вовсе нет! Не требуется для этого ни голубой крови, ни чистой генетической карточки, даже чистой совести – и той не требуется для этого. Скорее даже, наоборот – в фильтры очень редко уходят те, чьи руки и совесть стерильно чисты.
 Просто каждый, кто однажды вдруг осознал себя заклейменным холодной звездой Йомалатинтис и неумелыми еще руками начал складывать из прожитых лет свой самый первый костер, этим самым делает свой первый шаг по лезвию бритвы. И на лицо его навсегда ложится голубоватый отсвет изучающего взгляда Синеглазой Смерти. Как знак. Как еще одна метка, словно метки самой звезды недостаточно. Как напоминание.
 Впрочем, фильтры забывать не умеют.


 Зато они умеют бегать к звездам.
 Когда сгорали в торопливых кострах последние недели последнего безопасного года, и счет начинал идти на часы, а в запрокинутое мокрое лицо с холодным интересом заглядывали ставшие вдруг такими близкими смертельно-синие глаза – они останавливали время и убегали туда. Босиком, по лунным дорожкам и млечным путям, присыпанным пылью вечности, по замершим минутам, как по ступенькам, все выше и выше, и звезды тянули им навстречу горячие руки протуберанцев.
 Они пили чай с титановым вареньем и болтали со звездами о жизни. О здоровье самих звезд и их многочисленных планет, о том, что тяжелые изотопы дорожают с каждым тысячелетием, а моральный облик молодых комет вообще упал ниже уровня городской канализации.
 И звезды щедро делились с ними своим временем – ну сами подумайте, что такое для средней звезды три-четыре десятка каких-то там планетарных лет? И не юпитерианских даже, которые хоть заметить невооруженным глазом можно, а вообще настолько стремительных, что и говорить-то смешно!
 Хотя, конечно, ничто не вечно под звездами, и сами звезды не вечны тоже, когда-нибудь, раньше или позже, появится огромная старая карга в белом балахоне и с огромной же косою наперевес и оборвет жизнь очередного зазевавшегося светила. Так будет, кто спорит? Когда-нибудь. Но зачем же сейчас, ощущая в душе смутную радость от беседы с приятным пусть даже и почти человеком, а на губах – вяжущий привкус настоящего титанового варенья по рецепту еще бабушки нашей Вселенной, думать об этой скверной женщине в белом балахоне и ее не менее скверных привычках? И вовсе даже не надо о ней думать!..
 
 Интересно, что большинство людей издавна были отлично осведомлены о том обстоятельстве, что смерть – это именно женщина. Значит, все-таки не так уж мало было среди них фильтров.
 Хотя, конечно, и меньше, чем хотелось бы.
 Намного меньше…

 Но лишь фильтры знали, что смерть – вовсе не старуха, и не носит она косы.
 Она носит короткую стильную стрижку и ослепительно белый брючный костюмчик. Настолько белый, что на него никогда не ложатся разноцветные отблески самых ярких реклам. У нее красивое темное лицо цвета полированного ореха, еще более темное из-за белоснежной пушистости вечно опущенных ресниц и редких – О! Очень редких! – пронзительно голубых высверков, этими ресницами пригашенных. У нее тонкие пальцы, затянутые в ослепительную белизну перчаток, и красивые очень ровные белые зубы. Их видно, когда она улыбается, а улыбается она постоянно.
 У нее ослепительная улыбка.
 И глаза у нее ослепительные – светло-светло-синие, словно линзы горного хрусталя, отшлифованные бархатной чернотой вечной межзвездной ночи.
 Линзы для лазера…
 И не нужна ей коса – ей вполне достаточно взгляда этих глаз. Взгляда, не притушенного пушистой белоснежностью густых ресниц.
 А еще она вовсе не старая. Совсем-совсем нестарая, даже по весьма разборчивым в этом вопросе ближневосточным понятиям.
 Ей тринадцать.
 Всего лишь тринадцать – или целых тринадцать, это уж как кто пожелает. Просто – тринадцать. Было всегда – и всегда будет. Потому что мертвые не растут.
 А она родилась такою – тринадцатилетней и мертвой…


 А еще – она всегда будет рядом, если заклеймен ты звездой Йомалатинтис.
 Иногда - чуть дальше, иногда – чуть ближе, но всегда – рядом. И лежащих на лицах голубоватый отблеск ее смертоносно прекрасных глаз очень быстро становится настолько привычным, что просто уже почти и не замечается.
 Они могли делать вид, что не замечают ее. Это нетрудно. Они даже могли делать вид, что ее вовсе не существует. Все равно они знали, что она – есть, и она – рядом. Когда она подходила слишком близко и холодное ее дыхание начинало шевелить волосы на затылке – они просто останавливали время и по затвердевшему воздуху, как по ступенькам, убегали к далеким звездам.
 Если успевали, конечно.
 И она, улыбаясь, смотрела им вслед. Потому что знала – рано или поздно, но каждый - КАЖДЫЙ! – из них допустит ошибку. Зазевается. Поторопится. Не успеет…
 И не важно, сколько придется ждать. Она никуда никогда не спешила, а ждать умела не хуже самих фильтров.
 И голубое холодное сияние глаз ее сопровождало их даже на лунных дорогах…


 Но однажды Юлли, один из самых младших, сказал, забравшись с ногами на крышку сейфа:
 - Послушайте! Мы же маемся дурью! Мы спасаем от яда очередного Ромео – а он назавтра вешается от зубной боли! Мы отбираем кинжал у Джульетты, а она через год умирает от рака! Давно пора понять – надо менять подход. Любая болезнь – это боль. И смерть – тоже боль, даже еще более худшая боль, потому что боль сразу для многих. А, значит, мы просто плохо работаем.
 Так сказал Юлли, которому не было еще и ста реальных лет, и Рета, старый опытный Рета не знал, что ответить на эти его слова…
 Так вот он и начался, тот самый период, который гораздо позже назвали Золотым Веком. Не фильтры, конечно, назвали, а люди со свойственной людям неточностью. Поскольку был период этот гораздо короче века…
 И не надо думать, что они не понимали неизбежного краха этой высокой идеи – как, впрочем, и любой другой из великого множества высоких идей! Все они понимали. Люди не смогли бы работать в полную силу, заранее зная, что все равно в конечном итоге ничего не получится. Но они уже не были людьми, они были фильтрами.
 А фильтры не знают, что такое разочарование.
 И они работали.
 О, как они работали тогда! Как сумасшедшие, как черти, как… как фильтры.


 И Синеглазой Смерти нечего было делать там, где они побывали…
 Сперва она удивилась. Потом какое-то время снисходительно выжидала, надеясь, что они сами осознают всю абсурдность творимого ими. Или хотя бы просто устанут – они же не железные, в конце-то концов! Потом – впервые за свои вечные тринадцать лет – испытала нечто, очень похожее на неуверенность. Попыталась работать на опережение, стала спешить и наделала массу ошибок. Потом - исчезла. Только в районе Гиад погасло несколько звезд – и это, знаете ли, была очень даже неплохая попытка для безработной Смерти подыскать себе новое место…
 

 Начал все это Юлли, самый младший и самый нетерпеливый.
 Он же первым и был отстранен.
 Сильная рука Реты легла на его запястье, снимая браслеты. Юлли вскинул было голову, намереваясь возразить самым решительным образом, но так ничего и не сказал. Потому что увидел зеркало.
 Маленькое такое зеркальце, такие носил, как кулон, каждый уважающий себя фильтр. И теперь Рета держал это зеркальце так, чтобы Юлли мог увидеть в нем свое юное лицо.
 Слишком юное.
 И Юлли отвел глаза.
 - Покажи! – сказал Рета, возвращая браслет.
 Юлли вздохнул, напрягся и остановил время. Но лунная дорожка, упав к нему под ноги, не затвердела ступеньками – замерцала жидким серебром, струясь и подергиваясь, а потом и вообще истаяла ртутной тенью.
 - Не выходит, - сказал Юлли тихо и в сторону, хотя все было ясно и так, ясно всем, и ему самому – тоже ясно, и потому он сам положил свой последний браслет в молчаливо протянутую руку Реты.
 - Ты устал, - сказал Рета. И это были слова приговора.
 Юлли кивнул и вышел из сейфа, раздвинув ладонями бетонные стены. И ночь положила ему на плечи свою черную руку, унизанную перстными сверкающих звезд. Наверное, он бы заплакал тогда, если бы мог.
 Но фильтры не знают слез.
 Это была его идея, идея мира без смерти. Красивая идея. Хотя он с самого начала знал, что все это кончится ничем. Вот все и кончилось. Но кончилось, пожалуй, слишком быстро, и ему было грустно от этого. Грустно настолько, насколько вообще может быть грустно фильтру.
 К тому же впервые за очень долгое время он шел не по делу, не по работе, шел просто так, выполняя такой странный для фильтра приказ «отдыхать», и потому чувствовал он себя несколько странно, даже неуверенно как-то он себя чувствовал.


 Боль была настолько сильна и неожиданна, что он еле устоял на ногах.
 Она ударила его в грудь, словно волна, и развернула боком к тротуару.
 Он был молод, слишком молод, и зеркало Реты все еще стояло у него перед глазами, но он был фильтром, а для фильтра пройти мимо так же физически невозможно, как для обычного человека – не дышать.
 И он пошел туда, куда тянула его эта боль, пошел вдоль спящих темных домов и деревьев с широкими листьями, туда, где четкая пунктирная линия горящих вдоль приморского проспекта фонарей прерывалась темным провалом.
 Туда, где прямо на асфальте сидел человек.
 Вернее, не на асфальте, а на узком придорожном бордюрчике, у края газона. Сидел он, скорчившись, подтянув колени к груди и обхватив себя руками за плечи, словно было ему холодно этой жаркой летней ночью. Был он молод и худ, лбом вжимался в сплетение рук, рассыпав короткие светлые волосы по острым коленкам. Он не был похож на страдальца. Он даже на бродягу не был он похож – слишком чистенький и ухоженный, слишком спокойный. Просто перебравший юнец, теплой южной ночью прикорнувший прямо у моря – так мог бы подумать любой человек, его увидевший. Человек.
 Но не фильтр.
 Юлли машинально провел рукой по поясу, нащупывая локатор. И наткнулся пальцами лишь на оборванные ремешки, - как же он забыл, что локатор срезало еще на той неделе шальным метеоритом. Да и браслеты с него сняли все, и те, что за усиление отвечали – тоже, а это значит…
 Это значит, что боль не была усилена. Ни на йоту.
 Юлли был молод.
 Не только сейчас и не только внешне, вообще – молод, слишком молод для хорошего фильтра, и он никогда не встречался с таким, только слышал, что такое бывает, да и то – не особенно веря, и запястья его были пусты, да и зеркало Реты… И даже если бы не это все – тут работа не для восторженных салаг, все равно что деревенскому фельдшеру взбрело вдруг в голову заняться нейрохирургией или среднему учителю физики – ремонтировать забарахливший реактор.
 Не место здесь безбраслетным дилетантам.
 И все же…
 И все же был он – фильтром. А для фильтра пройти мимо – все равно, что не дышать…
 Он подошел бесшумно, не потревожив ни одной молекулы ночного воздуха, как умеют ходить только фильтры и та, о которой за последнее время стали уже забывать. Остановился в паре шагов. Присел на корточки, касаясь асфальта кончиками пальцев опущенных рук.
 Впервые в жизни он не знал, что делать дальше.
 Люди чувствуют взгляд, особенно взгляд в упор.
 И не только люди…
 Смуглые пальцы сжались, сминая белый эластик куртки и стискивая острые плечи. И из-под белой – ослепительно белой! – челки полыхнуло холодным неоновым взрывом, когда юная Синеглазая Смерть вскинула голову. И тут же новая волна тугая волна боли ударила его под ребра, перехватив дыхание и разом поставив на ноги.
 Ослепительное сияние взметнулось до самых звезд, осыпая все вокруг сухим световым дождем, когда засмеялась она, запрокинув голову и обхватив руками острые коленки. И смех этот был больше похож на рычание.
 - О! – сказала она, кусая темные губы, - Стервятничек припожаловал! Стало быть, мой труп уже начинает смердеть. Хочешь, да?.. Ну так лопай! Ты же за этим явился, а я не жадная…
 Голос ее был вкрадчив и тих, злая полу-улыбка ломала темные губы. И холодный огонь ее глаз вымораживал воздух.
 - Ну что ты стоишь, словно памятник? Действуй! Давай, трудись, и благодарные потомки тебе его обязательно возведут! Действуй! Вы же всегда так – сначала действуете, а думаете уже потом! Если вообще думаете. Впрочем, что это я? Думать вы не умеете. Вы же напрочь выжигаете у себя это умение – думать, как и все другое, не нужное для истинного фильтра. Вы же зомби. Умеющие говорить ходячие мертвецы с шестилучевой программой в пустых башках. Откуда вам знать, что страдание – категория нравственная? Вы фильтруете в мазохистском угаре, а что за боль вы у них отнимаете – вам ведь на это плевать. Если это болел живот – флаг вам в руки! А если это болела душа?.. Но вам все равно. Вы же не умеете думать. И вам даже невдомек, что самая большая опасность для них – это вы, вы сами! Потому что вы – равнодушные. Вам – все равно… Чему вы их учите? Любви? Не смешите меня! Вы, эмоциональные кастраты, учите их – любви?!.. Пожалуй, это даже не смешно. Вас надо уничтожать. Всех. До единого. Как смертельно опасную заразу. Я, конечно, не ангел. Я убивала. Много. И буду, каких бы там благоглупостей вы не натворили. Но я никогда – слышишь, никогда! – не убивала в людях людей. А вы, спасая им жизнь, убиваете в них человека. Так кто же из нас опаснее?..
 Она опять засмеялась, тихо и яростно, и ослепительно голубые брызги, шипя, тонули в черном асфальте.
 И внезапно Юлли понял, что нужно делать.
 Это было так просто и ясно, не будь он фильтром, он даже удивился бы, пожалуй, что не сообразил сразу. Но он был фильтром, и потому не удивился. И даже не оттого, что не умеют фильтры удивляться – просто, будучи фильтром, он заранее знал правильный ответ.
 Он не нашел этого решения сразу, потому что подсознательно искал вариант, позволяющий выжить обоим. А такого варианта здесь не было, и быть не могло, со смертью можно говорить лишь языком смерти, она не понимает других языков…
 Он не испугался – фильтры не умеют бояться. Он улыбнулся бы, если бы мог. Но улыбаться фильтры не умеют тоже…
 

 Поэтому он просто приподнялся на цыпочки, ловя вытянувшимся в струнку позвоночником энергетическую волну, а кончиками пальцев плотно прижатых к груди рук поддержал подбородок. Чтобы не потерять эту волну, когда ослабнут, истончившись, мышцы шеи, и начнет заваливаться на бок отяжелевшая голова.
 Он не успел подумать, что это глупо. Словно пытаться промокашкой высушить море. А если бы и успел – ничего бы не изменилось. Он все равно сделал бы это. Не для того, чтобы что-то кому-то там доказать. Не из фанатичного упрямства. Просто был он фильтром. Не больше и не меньше. А фильтр не может пройти мимо.
 Хотя и глупо это, наверное.
 Он еще успел подумать, уже истаивая в стремительном льдистом сиянии: «Интересно, а как это будет? Что-то вроде бесшумного взрыва? Или просто – как голубая сосулька в очень горячей воде?…» Он был молод – слишком молод! И он не знал еще, как это выглядит. Он ведь ни разу еще никого не терял…
 А вот испугаться он так и не успел. Да и не умеют фильтры бояться.

 А это действительно было похоже на взрыв – абсолютно бесшумный взрыв. На какую-то долю секунды вспыхнул он ослепительным силуэтом на фоне огня, еще более яркого и голубого. И огонь этот взметнулся до самого черного неба.
 И все.
 Только медленно падали черные листья с черных веток на черный асфальт. И на мгновение черными стали звезды.

 Знаете, на кого похожи выключенные фонари вдоль проспекта серым туманным утром? Они похожи на динозавров. Усталых и печальных динозавров, утонувших по шею в асфальте. Они тоже знают, что их время кончилось…

 Было ранее серое утро, и в каких-то окнах – ведь должны же они где-то быть, эти окна! – уже отразилось предрассветное солнце, когда вошла она в сейф Реты, еще раз убедительно доказав, что двухметровые бетонные стены – не преграда для смерти.
 Она ничего не сказала.
 Говорить ведь вовсе не обязательно, чтобы быть понятой. И она почти наверняка заранее знала, каким будет ответ. Потому и не удивилась, когда Рета, чуть помедлив, качнул головой. Улыбнулась только, щуря светло-голубые глаза. Улыбка эта была жесткой. По белой стене черкануло ярко голубым, запахло озоном.
 А чего ты хотела? Они же запрограммированы. Причем жестко и намертво. Шаг в сторону для них просто невозможен…

 - Хорошо, - сказала она, усмехаясь и гася смертоносное сияние белыми пушистыми ресницами, - Хорошо…
 И вдруг увидела странный солнечный зайчик на стене подземного бункера. Круглый голубой отблеск маленького зеркальца – они все таскали такие на цепочках, словно кулоны.
 Рета вертел его в пальцах и… да, можно сказать – улыбался. Конечно, в том смысле, в котором это доступно фильтрам.
 - Хорошо… - сказала она снова, но уже совсем по-другому, - Хорошо… Раз это так уж необходимо… бегать к этим вашим дурацким звездам… Ну, тогда научите, что ли, как это делается?..