odnoklassniki. ru

 

На мгновенье мне показалось, что у меня вот-вот сломается шея. А заодно с шеей хребет. И ноги тоже. И я рухну на блестящий свежевыкрашенный пол. И ударюсь головой об ножку стула. И голова моя отлетит и покатится под этот стул, да так быстро, что никто не успеет ее поймать. Жаль, что у меня не длинные косы, думаю я, а то б за косу можно было ухватить, и дернуть изо всех сил – ну-ка, на место!!! не сметь под стул катиться! а то не достать потом совсем…
А что если она и впрямь треснет?.. Я пытаюсь хоть как-то распрямиться, но вместо этого сгибаюсь все больше и больше. А мои косы, не доросшие даже до лопаток – куда там до пояса! – плотно зажаты в Его руках.

- Пусти-и-и!.. больно!!! – ору я. Про себя ору, не вслух. Просто морщусь и терплю. Терплю, потому что знаю: мне везти Его на своей шее всю жизнь. Конечно, только после того как мы поженимся.

Ирка не выдерживает первая.
- Ну хватит, - говорит она. – Вовка, слазь!
И Вовка послушно сползает на пол с моей спины.
Еще пять минут назад он сам катал на своей шее по очереди меня и Ирку, и ему ли не знать, каковы «лошадке» лишние секунды с поклажей в почти сорок килограмм. Это во мне почти сорок. А в Ирке меньше, она худее и меньше ростом. Но Вовка возит нас одинаково, по пять минут каждую, и меня не меньше, чем Ирку. В конце концов, не на Ирке же он женится, а на мне.

О жуткий позор! О минута гробового молчания!
Тридцать пар повернутых на меня глаз… Безумный хохот, до истерики, до икоты… Хор гогочущих обезьян… Дикий допотопный визг, перебиваемый лишь топотом безумного стада слонов…

Фаина, молодая наша классная дама, не в силах остановить катастрофу. Она лишь поправляет в растерянности свою высокую прическу и изредка, вскидывая руки куда-то в далекую даль, вскрикивает своим тонким голосом: «Ну хватит! Хватит!.. Ребята, я кому сказала!..» Ее никто не слушает. Она продолжает кричать в никуда, стоя истуканом возле доски, но на нее просто не обращают внимания. То, что происходит в конце класса, - вот что сейчас интересно!
У предпоследней парты стоит Ирка. В коричневой форме, в черном фартуке, с коричневыми волосами и коричневым бантом на макушке (она всегда была похожа на древний Бхактапур, но тогда я еще не видела этот город и даже не знала о его существовании, а когда лет через тридцать увидела, сразу подумала, что Бхактапур – это город «цвета Ирки Шаповал»).
- Ну да, - уже твердо говорит Ирка, держась руками за крышку парты (будто без нее она улетит в окно!), - Он так и сказал: «Когда я вырасту, я женюсь на Тане Брагиной».

Вовку разбирали на собрании в первый раз. Что он натворил – не помню. Может, получил двойку. Может, треснул кого-то на перемене. Может, еще что… Страшной вины за Вовкой быть не могло. Он не мог быть двоечником. И хулиганом быть не мог. Вовка Лифшиц был правильным еврейским мальчиком с хорошими еврейскими родителями. Кажется, папа его работал на какой-то «базе».
Поскольку всех оставили после пятого урока, чтобы «разбирать Вовку», класс не молчал. Наверное, подсознательно мстили Фаине и Вовке за потерянное время. Но провинностей – мелких, давнишних, никчемных, а то и вовсе не провинностей – навспоминали столько, что, казалось, Вовку вот-вот поведут на расстрел. И в пионерах ему не бывать никогда, что еще страшнее.
И вот когда уже фантазия и память нашего третьего «Б» иссякла, руку подняла Ирка. Все это время, пока чехвостили Вовку, она молчала. Сидела на своей предпоследней парте одна (а мы с Вовкой на последней) и молчала. А тут подняла руку.
- Я еще скажу, что Он сказал, - неуверенно промямлила своим тихим голосом. Но класс услышал. И замер. Потому что Ирка, будущий специалист по ядерной физике, говорила немного и в общественные дрязги не лезла.
- Он сказал… - она остановилась, будто еще размышляя – говорить или нет… решилась, набрала в легкие побольше воздуха и выпалила:
- … «Когда я вырасту, я женюсь на Тане Брагиной».
Класс замер – это все? – и рухнул в истерике.
О позор! О неслыханнейший позор в моей жизни!
Лишь на миг я почувствовала себя звездой…

… А теперь у Ирки день рождения. Ей десять лет. И мы празднуем ее десятилетие втроем, у нее дома, в тесной однокомнатной квартирке на первом этаже обычной «хрущевки».
Ирка живет с мамой. Никто не знает, где отец. Кажется, его нет совсем. Но Ирке и вдвоем с мамой хорошо.
Час назад мама ушла посидеть к соседке. Наверное, чтоб не было так тесно нам, гостям, хотя нас всего то-то – я и Вовка. Ирка третья. И мы играем в «лошадки», потому что ничего толкового придумать не можем. Никакие «прятки», «салки», «догонялки» нас не интересуют. В такой праздник хочется чего-то… нового, что ли, необычного, взрослого. И мы ничего не можем придумать лучше, чем взбираться друг другу на спину, или на шею, и носиться вокруг стола, рискуя свалить по дороге всю нехитрую, 70-х советских годов, мебель.

- Вовка, слазь…
Я распрямляю спину и иду к столу. На столе, застеленном по случаю торжества новой клеенкой, в трех глубоких тарелках стынет кисель. Настоящий вишневый кисель, с крупными вишнями с косточками, который сварила нам Иркина мама.
На улице уже темно. Мы втроем сидим за столом и едим кисель большими ложками.
Впереди одиннадцать лет и двенадцать, и еще семь лет школы, а потом Иркин университет, физфак, куда она поступила без всякого блата, и мои бурные студенческие годы, и Вовкина тихая гибель, где-то на другом краю света, в чужих краях, под чужим небом.

Но ничего этого мы еще не знаем. И сейчас наше высокое небо не за окном. Оно здесь, с нами. В глубоких синих тарелках с нарисованными на дне зверушками (пока не доешь, не узнаешь, что там!).
И звезды – огромные темные вишни – колышутся на тонкой пленке, будто в гамаке.