Предчувствие Гражданской Войны

   ПРЕДЧУВСТВИЕ  ГРАЖДАНСКОЙ  ВОЙНЫ

   сказка

   Утром Герман проснулся с предчувствием чего-то неизбежного. Ночью ему снился сон, в котором он шагал в шеренге одетых в шинели и островерхие шапки со звездами бойцов, и пел какую-то очень нужную песню, отчего сердца у всех у них зажигались необыкновенной решимостью, и они бежали вперед, стреляя в маленькие, разбегающиеся в стороны фигурки врагов. Утром он все пытался припомнить мотив этой песни, но ничего, кроме сакраментального “на-на, на-на”, у него не получалось, и он с досадой барабанил пальцами по столу, и пытался отбивать ногой ритм, но и это у него тоже не выходило. Он встал, и пошел на кухню кипятить чай. Хозяйка, разумеется, была уже здесь, и, как всегда, завела разговор о плате за комнату, а также за электричество, которого, якобы, он жжет слишком много. Герман решил ничего ей не отвечать, и, молча поставив чайник на плиту, вернулся к себе в комнату и стал смотреть в окно на необыкновенно красивый рассвет, который озарил своими багряными отблесками верхушки соседних многоэтажек.
   Герман снимал комнату на шестнадцатом этаже у одной мерзкой старухи, которая, впрочем, вовсе таковой себя не считала, и даже иногда, в припадке некоего игривого настроения, зазывала Германа на свою половину, и делала разные двусмысленные предложения. Герман очень сердился на такие предложения, потому что вообще был выше этих мелких житейских проблем, и видел насквозь похотливую старуху, которая то рассказывала о том, что ее сын работает водителем у одного знаменитого космонавта, то жаловалась на предыдущих жильцов, воровавших у нее из холодильника яйца и уехавших, не заплативши за электричество. Он молча поедал булочки и пирожные, которые старуха подсовывала ему одно за другим, и прихлебывал сладкий чаек, искренне недоумевая, почему это прошлогодние жильцы не придушили эту старую стерву, а потом решительно вставал, и, сказав спасибо, отправлялся на свою половину. Старуха после этого злобствовала всю ночь, и стучала на кухне сковородками и кастрюлями, но Герман лишь саркастически улыбался на это, лежа в полной темноте с засунутыми под голову руками, и думал о важных вещах, о которых из-за спешки и суеты последнего времени еще не успел додумать. Таких недодуманных вещей было у него очень много, и он положил себе за правило каждую ночь выкрадывать два или три часа у сна, и додумывать до конца хотя бы одну проблему. Он почти не спускался вниз со своего шестнадцатого этажа, и жил во многом тем, что ему, расщедрившись, подносила старуха, которая только прикидывалась несчастной и бедной, но на самом деле была необычайно богатой. Впрочем, иногда спускаться вниз все же было необходимо, особенно когда заканчивались бумага и перья, которые Герман изводил в очень большом количестве, сочиняя роман без названия, который уже успел возненавидеть не хуже старухи. Собственно говоря, решение написать роман возникло у Германа довольно давно, идея его постоянно носилась в воздухе, но он никак не мог поймать ее, и насадить на кончик своего пера, чтобы потом перенести на бумагу. Идея эта была неопределенной и зыбкой, она чем-то была похожа на давешний сон, от которого не осталось ничего, кроме неясных полуразмытых пятен, да этого навязчивого мотива “на-на, на-на”, в котором тоже не было ничего конкретного. Но Герман чувствовал, что идея эта существует, что она грандиозна, и, более того, объединяет всех людей в этой несчастной стране, о будущем которой он думал уже давно, и которой хотел помочь, написав роман, который бы открыл людям глаза, а ему позволил съехать от этой подлой старухи, опутавшей его с ног да головы своими пирожными и подозрительными намеками.
   Он бросил искать никак не дающийся мотив песни, и стал опять смотреть на рассвет, который еще больше налился зловещим кровавым светом, и затопил собой, словно в крови, весь огромный город со всеми его улицами, проспектами и площадями. Эти ежедневные кровавые рассветы необычайно тревожили Германа, они с неизбежной регулярностью, как навязчивая старуха, приходили каждое утро, и устраивали в небе такое, от чего впору было сойти с ума. На обоих сторонах небесного купола начинала вдруг набухать красками светящаяся медь шлемов, копий, кольчуг и мечей, и летящие в воздухе кони несли на своих спинах яростных ездоков, которые там, в середине неба, сшибались в бешеной схватке, рубя и коля друг друга со страшной яростью, словно бы грядущее земные сражения были перенесены до времени в небеса, где репетировались будущие битвы земли. Герман искренне недоумевал, почему же никто не смотрит на небо, почему не ужасается этим потокам небесной крови, каждое утро изливающихся на землю, и этим сшибкам небесных ратей, от которых, казалось, нельзя было спрятаться никуда? Он и сейчас досмотрел до конца, как на обоих сторонах небосвода набухли и засверкали медью и золотом два непримиримых небесных воинства, а потом, издав неслышные победные крики, ринулись навстречу один другому, сшибясь посередине в яростной схватке, страшной и беспощадной, какой, казалось, не было еще никогда. Герман дрожал от страха, с него стекал струйками холодный пот и заливал глаза, отчего ему приходилось их протирать. Он, кажется, что-то понял, но последняя, самая важная деталь, как и всегда, ускользнула от его сознания. Услышав, как в коридоре хлопнула дверь, и сообразив, что старуха ушла из дома, он бросился в ее комнату, и, ломая пальцы и кнопки, почти наугад включил телевизор. Так и есть! И здесь он увидел яростные, искаженные ненавистью лица, и здесь услышал звуки выстрелов и стрельбу, которая, неслышная, только что раздавалась на небе. Он переключил канал, и обнаружил движущуюся вперед с решимостью все сокрушить демонстрацию, колышущуюся, как неистовый горный поток. Красные флаги, а также страшные лозунги, реющие над неспокойной толпой, были точь-в-точь, как алые небесные стяги и древки копий, которые держали в небе летящие всадники. Герман поспешно выключил телевизор, и, наскоро одевшись, вышел на улицу.    Демонстрация на земле была похожа на сражение в небесах, и это, разумеется, не было случайностью! Он понял, что тот роман, который писал он последнее время, не стоит и ломаного гроша, потому что главное было сейчас в другом – предупредить людей о надвигающейся опасности, которую они упорно, смотря под ноги, а не на небо, отказывались замечать. Герман знал, что очень скоро люди будут бросаться друг на друга точно так же, как бросались они там, в небесах, убивая и коля противника копьями, и заливая все алыми потоками утренней крови. Сражения в небе были предостережением о надвигающейся беде, ибо ненависть, накопившаяся в людях, вот-вот должна была привести к страшным последствиям.
Герман бросился к какому-то человеку, желая объяснить ему смысл грядущей опасности, но тот, шарахнувшись в сторону, прокричал ему что-то обидное. Герман сделал еще пару таких же попыток, но результат оказался тот же. Тогда он спешно спустился в метро, и, доехав до центра города, вышел на улицу, все время сопровождаемый тревожными взглядами прохожих и пассажиров. Так и есть! По улице шла демонстрация, и лица людей, держащих в руках алые стяги и страшные, наполненные ядом и желчью лозунги, были искажены такой злобой и ненавистью, что сомнений больше не было никаких. Это было начало гражданской войны, это было продолжение тех небесных яростных схваток, которые каждое утро видел он в небесах, и на которые никто, кроме него, решительно не смотрел. “Так, значит, она уже началась! – сказал он сам себе, вглядываясь в лица шагающих демонстрантов, и, к ужасу своему, замечая в их рядах ненавистную старуху, несущую над головой трепещущий алый флаг. – Ну что же, тем хуже для них, они сами не смотрели на небо!” И он, весь покрытый потом и дрожа от нервного напряжения, опять повернул к метро, и, спустившись по эскалатору вниз, сидел в вагоне, повторяя раз за разом одно и то же: “Ну что же, они сами захотели этого, а мне теперь придется умыть руки!” Пассажиры смотрели на него с ужасом и подозрением.
   Герман не сомневался, что гражданская война уже началась, что предчувствия не обманули его, а поэтому он может теперь спокойно писать свой роман, игнорируя старуху, и предоставив людям убивать один другого, как им заблагорассудится. Он, наконец, доехал до дома, и, поднявшись к себе на шестнадцатый этаж, неожиданно опять обнаружил старуху, которая, по всем расчетам, должна была находиться в толпе демонстрантов. Рядом со старухой стояли какие-то люди в белых халатах, и доброжелательно поглядывали на Германа. “Началось, – подумал он, – теперь гражданская война добралась и сюда!” Потом ему скрутили руки белыми простынями, и, кажется, сделали какой-то укол, отчего он мирно заснул.
   Герман сошел с ума, и теперь в лечебнице рассказывает своим товарищам по несчастью о грядущей гражданской войне. А старуха, кажется, пустила к себе какого-то нового молодого жильца.

2006