Блаженный

   БЛАЖЕННЫЙ

   сказка


   Блаженный всю зиму проходил босиком, и от этого так закалился, что даже поэт Иннокентий сказал ему как-то:
   – Ты, Блаженный, или умрешь от туберкулеза, шатаясь по Москве босиком, или проживешь до девяноста лет, и ничего тебя уже не возьмет: ни милиция, ни морозы!
   – Крысы меня возьмут, Иннокентий, – ответил поэту Блаженный, – крысы меня в конце-концов доконают.
   И действительно, в этот сезон, кроме милиции и банд озверевших подростков, появились еще и гигантские крысы, которые расплодились в туннелях метро, и нападали на бродяг внезапно, зло и безжалостно, норовя вцепиться в самое горло, и сделать по возможности несколько глотков теплой крови, пока их железными прутьями не отгонят другие бродяги.
   – Эти крысы умные, – говорил Иннокентий, вдыхая через вентиляционную решетку свежий весенний воздух, и записывая в блокнот очередное стихотворение, которых у него набрался уже большой чемодан. – Эти крысы умные, вот увидишь, они в конце-концов вытеснят людей из этого города. А потом и изо всех других городов. Представляешь себе: останутся одни пустые дома, пустые дворцы и пустое метро, пустые высотки и пустые роддомы, в которых теперь будут жить и рожать одни отвратительные крысы размером с взрослого человека! Отвратительное зрелище, надо по этому поводу написать приличное стихотворение!
   – Фантазия у тебя разыгралась сегодня, – устало ответил ему Блаженный, развязывая свою суму, в которую он за день успел собрать кое-каких припасов, среди которых была бутылка водки, какая-то одежда, и вдоволь разной еды. Еды вообще в Москве было очень много, и бродяги не жаловались на то, что умирают с голоду. Главной проблемой в Москве были милиционеры и крысы.
   – Фантазия у тебя разыгралась сегодня, – еще раз сказал поэту Блаженный. – Никогда крысы не вытеснят из Москвы людей. Менты им не дадут. Менты сильнее крыс, и ты об этом хорошо знаешь.
   И действительно, небольшое сообщество бродяг, жившее в одной из штолен метро, больше всего страдало от милицейских облав, которые были не менее безжалостны, чем внезапные нападения крыс-людоедов. После таких облав пойманных, среди которых были довольно состоятельные бродяги, обирали до нитки, а потом отправляли в разного рода приемники и накопители, откуда никто их них уже не возвращался назад. От крыс еще можно было хоть как-то отбиться, но отбиться от милиции было нельзя, и Блаженный вместе с поэтом это хорошо знали.
   – Почитай мне что-нибудь, Иннокентий, – сказал поэту Блаженный, разливая по стаканам водку, и вскрывая огромным армейским ножом, найденном в одном потайном армейском складе, банки с консервами. – Почитай мне что-нибудь из твоих новых вещей. Давно я не слушал хорошей поэзии.
   – Хорошо, Блаженный, – ответил поэт, польщенный словами товарища, – я прочитаю стихи про тебя. Очень уж ты колоритная фигура, Блаженный; удивляюсь, как тебя до сих пор терпят в метро, по которому путешествуешь ты, как по своей собственной территории.
   – Ладно, валяй, – добродушно ответил Блаженный, делая большой глоток водки, и поддевая ножом из банки кусок говяжьей тушенки. – А метро, между прочим, это и есть моя собственная территория!
   Иннокентий набрал воздуху в легкие, и начал:

БЛАЖЕННЫЙ

От низкой злобы и порока
Который год бегу опять,
И на челе моем высоком
Горит проклятия печать.

Оставил я покой отчизны,
Уехал в дальние края,
И на пиру безумной тризны
Проходит молодость моя.

Забыл я матери лобзанье,
И взгляд сурового отца,
Приковано мое вниманье
К виденьям близкого конца.

Дана мне правда обличенья,
И жгучий, как огонь, язык,
Бичую зло без сожаленья,
Переходя со слов на крик.

Нигде не вижу я ответа
На самый главный свой вопрос:
“Когда же в облаке из света
Вернется к нам Иисус Христос?”

Я вижу язвы моровые,
И кровь, текущую рекой,
Открылись ада кладовые,
В них смертный вопль и покой.

Нет ни достойных, ни невинных,
Есть только мерзость и разврат,
Стоят все в очереди длинной
Пред бездною подземных врат...

   Иннокентий продолжал читать дальше, а Блаженный задумался, машинально что-то жуя, и уже не слышал его. Он, собственно говоря, не всегда был нищим бродягой, ходящим зимой по Москве босиком, которого жестоко преследовала милиция, с удовольствием фотографировали иностранцы, и от которого с ужасом и криками шарахались хорошо одетые дамы. Когда-то он был простым гражданином, приехавшим в Москву из провинции в поисках правды, и очень быстро потерявшим здесь все: деньги, вещи, имя, желание вернуться назад и последние иллюзии, которые у него еще оставались. Сначала он пытался бороться, ходил по инстанциям, писал какие-то заявления, обращался в суды и прокуратуру, но очень быстро понял, что это все бесполезно. Постепенно он опустился, поселился в одной из заброшенных шахт метро, и ходил из вагона в вагон босиком, с переметной сумой за плечами, собирая ежедневное подаяние. Прозвище Блаженный, помимо экзотической внешности, он получил еще и за то, что иногда проповедовал на привокзальных площадях, с завыванием вещая что-то о правде и вере в грядущую справедливость. Всякий раз после этого его больно била милиция, и он возвращался в свою штольню, к товарищам и крысам, с которыми вполне можно было ужиться.
   Поэт Иннокентий перестал читать, и сидел возле своего чемодана, перебирая стихи. В одном из московских издательств обещали выпустить его книгу, и он планировал после этого легализоваться, и навсегда оставить жизнь в подземелье. Внезапно где-то рядом послышались гулкие шаги, и в полутемное помещение, освещенное лишь небольшой, чудом оказавшейся здесь лампочкой, вошел третий член их компании – бродяга по прозвищу Банщик. Банщик продавал в метро на Курском вокзале газету с рассказом Алексея Толстого “Баня”, из-за которого и получил свое прозвище. Его не трогала милиция, так как он всегда от нее откупался, поскольку граждане, уезжающие с вокзала по своим личным делам, и отчаянно скучающие в дороге, сотнями экземпляров покупали этот рассказ, и Банщик не успевал заказывать в типографии все новые и новые экземпляры газеты. Они жили втроем в этой шахте уже около года, и вполне ладили друг с другом.
   – Ну, ребята, – весело закричал Банщик, швыряя в угол пустую сумку из-под газет, и значительно похлопывая по карманам, набитым деньгами, – ну, ребята, вы как хотите, а я скоро покину это убогое помещение. Заработал уже достаточно, хватит на то, чтобы перебраться наверх. Дружба с классикой – самое надежное вложение капитала!
   – “Баня” Толстого – это не классика! – запальчиво возразил Иннокентий. – Это дешевка, которая даже близко не стояла с настоящей классикой. Именно поэтому ее и покупает народ, Народ вообще у нас необразован и груб.
   – Что ты можешь, несчастный бомж, знать о необразованности и грубости народа? – весело закричал Банщик. – Народ у нас самый читающий в мире! ты думаешь, в метро Нью-­Йорка, или Парижа у меня покупали бы так эту “Баню”? Да меня бы там вмиг депортировали обратно в Москву, к вашим вечным рожам, ментам и крысам.
В этот момент в углу послышался шорох, и любопытная мордочка огромной, похожей на теленка, крысы, высунулась из какой-то дыры.
   – Ну вот, Алиса пришла! – радостно закричал Банщик. – Как меня почуяла, так и пришла, видно, когда-то жрала в архивах подшивки газет, и теперь не может жить без их запаха!
Алиса была прирученной Банщиком крысой-мутантом величиной с небольшого теленка, которую он охотно кормил, как собаку или кошку, с руки, гладил по морде и говорил всякие ласковые слова:
   – Ах ты, хорошая моя, – говорил ей Банщик, – ах ты, моя зверюга подземная! Ну иди, папа тебя сейчас приголубит! Папа сейчас сам поест, и тебе даст кусочек на сон грядущий!
Тусклая лампочка под потолком освещала странную, нереальную картину: трех бомжей, приткнувшихся в углу заброшенной подземной штольни, и огромную крысу-мутанта, мирно берущую с руки одного из них куски хлеба и мяса. Внезапно крыса перестала есть, и тревожно подняла голову, прислушиваясь к чему-то, чего люди слышать еще не могли. Через минуту с разных сторон послышались голоса, свистки и топот многих тяжелых ног. Большая, похожая на теленка крыса проворно, словно мышка, юркнула в какую-то щель, и исчезла в ней. “Алиса, куда ты?” – успел спросить Банщик. В комнату ворвался наряд милиции. “Облава!” – Закричал Банщик, и швырнул ящиком, который использовался вместо стола, в тусклую лампочку под потолком. Лампочка со вздохом разбилась, и сразу же в помещении началась страшная возня, слышалась ругань, чьи-то крики, удары тяжелых подкованных ботинок в мягкое человеческое тело. Через какое-то время возня затихла, и гулкие шаги раздались уже где-то на выходе, постепенно затихая вдали. До утра в помещении ничего не было слышно. Потом кто-то вкрутил новую лампочку, и она осветила две неподвижные фигуры, лежащие на полу с разбросанными в сторону руками и разбитыми головами, вокруг которых валялось несколько купюр и мелких монет, а также третью, сидящую на ящике, и что-то про себя вполголоса декламирующую. Это был Иннокентий. Он долго сидел неподвижно, повторяя, видимо, одно и то же стихотворение, потом поднялся, и пошел в сторону выхода, таща за собой чемодан со стихами.
   Поэт выбрался из метро через какой-то, знакомый только бродягам, вентиляционный люк, и жадно глотнул свежего весеннего воздуха. Лицо его было разбито и сильно распухло, но он был жив, и, значит, ничего страшного с ним не случилось. Губы поэта шевелились – он читал те самые строчки, с которыми вчера знакомил Блаженного:

...На площадях людей дурачат,
Ведя кощунственный рассказ,
Покойников не в землю прячут,
А выставляют напоказ.

Подобно мерзким тараканам,
Забыли люди свой покой,
Ваяют страшных истуканов,
И водружают над Москвой.

Девицы, как волчицы, рыщут,
Прохожим спуска не дают,
Из подворотен мерзко свищут,
И каблуками в землю бьют.

Милиция везде наглеет,
Прохожих держит в дураках,
По вечерам совсем звереет,
И водку глушит в кабаках.

Идут не к Богу, а к Мамоне,
Над миром важно развалясь,
Пирует в шутовской короне
Надменный и бесовский князь.

Открылись гробы вековые,
Святые в тех гробах встают,
И всем проклятья роковые
Умильным голосом поют.

И над отверзлыми гробами
Ищу ответ на свой вопрос,
Шепча разбитыми губами:
“Прости меня, Иисус Христос!”

   Поэт перестал читать и оглянулся вокруг. Мартовский снег еще лежал на земле плотной слежавшейся коркой, но где-то рядом, не переставая, одна за одной, методично падали капли.
   – Здравствуй, весна! – сказал Иннокентий.
   Жизнь продолжалась.