Сима

Она черт знает сколько прожила на свете, даже лень считать и совершенно незачем запоминать.
Она уже в том возрасте, когда интересно разговаривать с людьми младше, и особенно намного младше тебя. И ей не было тоскливо от того, что уже захлюпала осень, и не было радостно, что наконец встрепенулась весна. Не было горько, когда умирали сверстницы, и не было страшно в темноте. Было уже невкусно ругаться матом и уж совсем фальшиво звучало Серафимино: «Ну что вы, что вы, зачем так беспокоиться!» Беспокоить хотелось, но все больше и больше вокруг становилось равнодушных к ней людей.
«Дело мое – дрянь», - думала Серафима с надеждой на то, что скоро отмучается на этом свете. И все равно врала себе даже в этом. Она не мучилась, она просто жила.
Жила просто: подклеенные «Моментом» тапочки, овсяные хлопья на завтрак, воробьи на подоконнике, прикормленные черствыми крошками… Чугунный страшный орехокол - по совместительству шпингалетооткрыватель. Да, в общем-то, даже не по совместительству, потому что орехи для Серафимы уже лет семь входили в список ретро-продуктов в силу своей несовместимости с новыми протезами.
Вот Серафима распахивает окно, чтобы стали слышнее повизгивания стрижей, перевешивается по молодой привычке через подоконник, вспоминает падающих хармсовских старух, улыбается. Заострившимся носом шумно втягивает воздух утра. Поздняя сирень бесстыже пахнет новыми галошами, перебивая озоновую свежесть быстрорастворимой в лучах солнца ночной духоты. Из-за угла потягивает кислятинкой.
Серафима, как все старухи, по-детски любопытничает: «Так… что тут у нас сегодня?» она устраивается поудобнее, подпирает ладошками сухой подбородок, прищуривается, фокусируя взгляд на ошметке блевотины…


Женю будто кто-то взял за подбородок и развернул голову вверх. Из распахнутого окна свисала старуха. «Ща бац – и мозги об асфальт». Она пару секунд вглядывалась в него – закружилась голова (в сущности, голова должна была закружиться как раз у старухи на высоте, а не у того, кто твердо сидел на скамейке под уродливым артритным тополем). Жене показалось, что старушечье лицо, как в фильме Тарковского, приблизилось настолько, что стали видны глубокие, вполне созревшие для естественной смерти морщины, выбившаяся прядь жестких седых волос и глаза, карие, почти черные в треугольной рамке обвислых век.
Старуха сказала: «Ладно, угощу тебя чаем, заходи. Квартира десять». Она проговорила это шуршащим голосом (а может, и вообще не проговорила), но Женя услышал, встал и пошел, не раздумывая.
На третьем этаже не было десятой квартиры. Была девятая, была одиннадцатая и… нулевая. Женя не сомневался, что звонить надо именно туда. Сделать этого он не успел - дверь открылась и старуха как ни в чем не бывало прошелестела:
Кухня прямо, не разувайся. Зови меня Серафимой Сергеевной.

Очень хотелось пить, Женя на автомате протянул руку к синему бокалу, отхлебнул чуть сладкий чай «да, то, что нужно…» и крупными глотками выпил почти все. Зажмурился, покачал головой. И тут только вспомнил: «Старуха!»
Она стояла напротив, облокотившись о стену. Она успела разглядеть Женю поближе и сделать выводы. Она была не в восторге от этого экземпляра. «Глухо, бесперспективно». С лица воду не пить. И все же это много значило… а лицо «экземпляра» как бы устремлялось к кончику собственного носа, на который можно было попасть, съехав, как с горки, со лба или подняться с подбородка по ступеням губ и обрести здесь полное спокойствие как на самой отдаленной от мозга точке.
«Ну, и что я ему имею сказать? Что с таким рылом он через год станет вполне респектабельным господином, через три отрастит живот, сменит 5 любовниц и 2 иномарки, а потом сядет в тюрьму (что будет совсем не плохо в его положении), а умрет «чисто случайно» от сердечного приступа за два дня до своего сорокалетия». Не хотела Сима лезть в его жизнь и даже не хотела встревать в то, из-за чего собственно Женька так надрался вчера вечером. Хотя могла бы пропеть: «Ой, горе-то какое горькое! Дружок Витька, засранец, кинул. В 9 классе поиграл в благородство: де, он, а не ты колбочку взорвал и полстола закоптил. Ты думал, что он и сейчас не подведет, а он…»
Или она могла бы шамкающим голосом (для натуральности снять протезы) промямлить: «Расскажи, милок, про Витька, холуя, рыло денежное, продажное! Расскажи бабушке, тебе легче станет…»
Но она сказала:
Что, странно тебе, что жив еще?
Че?.. ик… да ты кто такая? Кто такая, ваще?!!. А?!

После обеда забежала внучка. Некстати. В старой Симиной голове копошилась тупая боль.
Таааааак!
Светка успела прошагать, пока тянула это свое рассерженное «так» из кухни в комнату Симы и встать в исходную позицию руки в боки.
Где ты это взяла? – четко артикулируя, Светка одновременно предъявила Симе старую щетку со свалявшейся щетинкой.
Серафима прищурилась:
А, это… в контейнере отрыла.
Я же ее выкинула! Я же тебе новую купила!! В конце концов, ты сама меня об этом попросила! – Светка разошлась не на шутку. – Ты издеваешься надо мной?!
Нет, что ты, Светочка, - Сима как-то рассеянно-робко посмотрела на внучку. – Мне эта нужнее, чем новая. Новая – совсем другая, там нет этого… а в этой есть…
Не-понимаю! – для Светочки это было именно одно слово с ударением на «не». – Специально выбрала такую же, красную, с ручкой, как ты любишь…
Сима наблюдала, как подрагивают рюшки на новой Светкиной юбке.
Ну, хорошо, щетка – это мелочь. А где сумка, которую тебе подарили на день рождения?
Не помню… в шкафу, может… или я Дарье Ивановне отдала…
Нор-маль-но! Опять со своим отрепьем в магазин ходишь – перед людьми стыдно, как будто ты нищенка какая-то! – Светка устала и опустилась в кресло.
Моя сумка замОленная, заговоренная… оттуда никогда не украдут ничего.
Это точно, что не украдут, потому что такой тряпкой даже пыль вытирать не будут. А замОленная она у тебя, потому что ее моль уже во всех местах проела.
Где проела? – обиделась Сима. – Штопала я сумку.
Не-понимаю я тебя, старая.
Боль все разрасталась, казалось, что ей было тесно в черепной коробке, она стремилась утечь в резервуар, больший по объему, но не находила его и распирала изнутри. Сима из последних сил пожелала остаться одна – Светка вдруг вспомнила, что кому-то назначила встречу - ушла.
Сима решила заварить себе крепкого чая, он должен быть густо коричневым и матеро пахнуть… поможет избавиться от тупой боли и от неприятного чувства надвигающегося несчастья. Боль мешала Симе сосредоточиться и определить, откуда хотя бы можно было ждать беды. Беспомощность раздражала до… головной боли – круг замыкался.
«Должно быть, старухи к восьмидесяти годам утрачивают вредную привычку откусывать ногти: очевидно, они волнуются теперь сразу изнутри – гипертоническим кризом. Старухи, не умеющие теперь выразить всю свою страсть в любви, всю ненависть - в сексе, вкладывают ее в волнение, отдаются ему без остатка, и отдача бывает настолько сильной, что приходится вызывать «скорую».
Нет, чай придется отменить. Сейчас надо расслабиться и… вспомнить, обязательно вспомнить, с какого момента так сильно начала болеть голова.
«Утром… утром… ничего особенного. Жарила яичницу, а пахло грибами, которые съела еще позавчера. У старой сковородки хорошая память… на запахи. Память, память… не то, что у меня стала…
Потом приходил этот… как его?.. неважно… раскричался, размахался руками, зацепил рукавом вазочку с вареньем. Стекло толстое, старое - выдержало. Варенье растеклось по ковровой дорожке. Вишневое. Струйка сиропа убежала на пол… как кровь. Дальше… дальше я поставила на себя защиту, внушила: дома его ждет «друг», чтобы долг отдать. Ушел…
Взяла новую щетку и стала чистить коврик. Вот!»
Сима вспомнила, как руке стало горячо, и в пальцы покалывающими толчками ощутили присутствие. Если бы Сима не была так расслаблена после столкновения с утренним «экземпляром», если бы она не потратила впустую столько своих сил, если бы она не была так стара, то смогла бы выгнать из себя ЭТО. Но черная тварь юркнула внутрь, затерялась, притаилась. А теперь голова болела полифонично, на фортиссимо!
«Хорошо, что хоть успела выбросить эту дурацкую щетку!» – подумала Сима и отключила сознание.
***
Радуга – от слова радость… или даже рай. А тут она такая мерзкая, как размыв в бензиновой луже, просто бр—р-р… и главное, радуга никак не хочет сливаться в прекрасный белый свет. …Может, цвета выстроились не в том порядке? Сима старательно инспектировала: «Красный, оранжевый, желтый, зеленый… Где сидит фазан?» Она ощутила себя охотником, но уже мертвым охотником, который ничего не желает знать. Силы покинули Симу окончательно, их не осталось даже на то, чтобы захотеть жить «хоть капельку, хоть минуточку». Приди сейчас представитель с того света, объяви с пластмассовой улыбкой, что у нее есть прямо сейчас уникальный случай умереть – она бы безвольно ответила: «Да, да, конечно». Ей бы даже не пришлось конфиденциально шептать на ушко: «Соглашайтесь, такая возможность выпадает только раз в жизни!» «Да, да, я согласна, делайте, что хотите…»
Но представитель так и не предстал. Неправильная радуга долго вибрировала, натягивалась в грязно-серую полосу, как в старом телевизоре, и, наконец, растеклась в размытое изображение летнего вечера. За окном прощально попискивали стрижи, занавеска на распахнутом окне томно вздыхала от робких прикосновений ветра… «Спасибо, что хоть так», - Сима потянулась в своем кресле – ничего не болело. – «Вот и прошел еще один день, ох-хо-хонюшки-и-и…»
Теперь самое время выпить чаю... Кружку пришлось вымыть два раза с содой. Чайник все никак не закипал. Угол линолеума, оказывается, давно задрался в углу под мойкой. «Попросить Никиту подклеить или оставить до новых хозяев, уж мне должно быть все равно?..»
Комната, звучащая только громким тиком старого будильника. Этажерка рядом с креслом. Сверху шкатулочка, все такая же очаровательная (что ей будет?) из мореного дерева. Между ажурными филенками помещается всего пять книг. На самом верху - второй том «Саги о Форсайтах». Закладка с зайчиком, пожелтевшая, сохранившаяся чудом с ученических времен Светы.
Сима вдруг вспомнила, как было горячо от слез, когда умирал старый Форсайт, тогда, в молодости, когда книга еще пахла типографской краской. Ничего подобного она не ощущала уже лет десять. Глава кончилась – Сима нерешительно взялась за пожелтевший уголок странички, да так и не перевернула.
Под окном кто-то споткнулся, устало выматерился.
«Который теперь час?» Оказалось, уже не ходят трамваи и закрыто метро. Ночь. Запыхавшаяся, наспех тряхнувшая по небу звездами, летняя...
В дверь осторожно постучали. «Пора бы научиться не запирать дверь», - ворчала на себя Сима. Она знала, что пришел Никитка Семенов, ей хотелось с ним посплетничать о том, о сем, но трудно было вылезти из насиженного кресла. «Эх, старость...»
- Серафима Сергеевна, Вы не спите? - глядя ей в глаза, спросил Семенов.
Заходи, - Сима любила Никиту и знала, что значит подобный вопрос – он хотел, чтобы Сима сама прочитала о его бедах. Сима же, сугубо в воспитательных целях, добивалась услышать это от самого Семенова. Поэтому паузы в их разговоре иногда могли тянуться минут по десять. Но на этот раз Семенов сдался быстро:
Ушла все-таки она от меня.
Сима покачала головой в знак одобрения: то ли Никитиной решимости, то ли уходу его любезной.
Все правильно. И не думай, что я буду тебя утешать - у меня машинка, которая закручивает жалостливые консервы, как раз сломалась… не люблю я вообще закрутки делать. Слюнявые консервы под слезливым соусом – самый скоропортящийся продукт. Вот чуть-чуть нарушишь технологию, и бомбажная банка как… трахнет! Пожалуйста, вся кухня в чьих-то слюнях, соплях, - черт знает в чем. Знаешь, как плохо отмывается! Никакой «Фери» не берет, разве что… дуст! Да где ж его достать, настоящий дуст в наше-то время… И потом – говорила я тебе об этом – не верил.
Люблю я ее, люблю! – Семенов вскочил, сделал пару крупных шагов, тут комната кончилась, он круто развернулся и вдруг обмяк на стул. – Ну, откуда вы знать могли, ведь все так хорошо складывалось…
Дорогой мой, читать будущее так же легко, как предугадать, что из крана с синей пимпочкой потечет холодная вода, а с красной – горячая. Конечно, с поправкой на то, что лето не наступило и профилактические работы пока не ведутся.
Никита не слышал Симу, он уставился на настенный календарь, как будто не мог никак прочитать, что сегодня 31 мая, полнолуние.
Она говорила, что любит, заботилась обо мне… «не проспи, дорогой», «ты кушал, милый»… она спала, наконец, со мной! Не ругались никогда. Почему?!
Господи… ты, Никиточка, помнишь ли ее глаза?
Конечно, удивительные... замечательные глаза, зеленые...
Сима удивилась хриплому шепоту – таких звуков от Никиты она еще не слышала.
Грустные были у нее глаза, грустные и печальные, что бы она тебе ни говорила. И как ни старалась тебя полюбить – не получилось это… уважала тебя, знала, что лучше тебя в жизни не встретит, что за тобой, как за каменной стеной, что ты ее любить будешь, больную ли, некрасивую, любое ее желание выполнять… - Никитина голова кивала крупным рукам, которые Семенов сцепил намертво, как будто пытался раздавить грецкий орех. - Но так ее сердце и не встрепенулось.
Нам хорошо вместе было…
Тебе и без нее хорошо будет.
Нет…
Было хорошо. А теперь станет больно, чтобы потом стало еще лучше… если ты достоин лучшего… Достоин?
Никита не отвечал.
Ты думаешь, если до тебя снизошел бог, он подаст тебе руку, чтобы подняться вместе с ним по лестнице? Нет, единственное, на что он способен, это пнуть тебя - потому что ему лень вынимать руки из карманов длинного плаща. И если ты успеешь сообразить, что собственно происходит и до смерти испугаться еще до того, как вмажешься носом в ступеньку, тебе откроется истина.
Никита отвлекся от своего горя, попытался осознать сказанное:
Серафима Сергеевна… это же богохульство!
На самом деле? – Сима огорчилась. Я думала, именно это как раз гуманно было бы с его стороны… но, наверное, ты прав… наверное….

Никита жил в доме напротив, он там родился, играл в песочнице во дворе, учился в одной школе с симиной Светкой, но по-настоящему познакомился и подружился с самой Симой только четыре года назад.
Сначала он очень испугался, когда Сима предсказала ему перелом руки в драке и это сбылось. Потом ему стало интересно разговаривать с Симой вечерами – от таких бессонных посиделок в голове парадоксально прояснялось и можно было принимать самые сложные в жизни решения. Сима смеялась: «Ну вот, я опять провела ночь с мужчиной!» а Никита был ей благодарен, даже не просто как близкому другу, а как дальнему или умершему родственнику, с которым нечего делить, но кровное родство позволяет понимать друг друга без слов.
«Почему вы понимаете меня, как никто другой?» - часто удивлялся Никитка. Сима обычно отвечала ему на это: «Потому что ты еще знаешь, что добро – это добро, а я уже это знаю».
Если Никита засиживался допоздна у компьютера, а, выйдя на балкон покурить, замечал в комнате Симы свет от старенького торшера, то уже воспринимал это как приглашение.
А сегодня этот свет был ему нужен как никогда.
Сима видела отчаяние Никиты, видела, как копошится в нем клубок спутавшихся переживаний, из которого хозяин вытягивает то ниточку недоумения, то гнева, то нежности и надежды… и все сильнее затягивает узелки противоречий.
Семенов, уставший от срывающихся в бездну собственного непонимания мыслей, сидел уже совсем тихо, лишь машинально постукивал зажигалкой, иногда пытался чиркнуть кремнем, руки дрожали, пальцы не хотели слушаться – Никита умоляюще посмотрел на Симу.
Она… улыбалась.

Возле дома номер 17 по Зеленодольской проходила геопатогенная зона. Об этом знали немногие. Первый, кто не мог не заметить хронических тротуарных беспорядков, - это спивающийся по заложенной еще прадедом традиции дворник дядя Саня. Обычно он выходил на улицу рано, курил, разглядывал обкусанную временем, вверенную его заботе дорожку возле дома 17, вспоминал о чем-то (то ли день недели, то ли имя своей покойной супруги), потом натыкался взглядом на неизменную блевотину рядом со старым тополем, издавал на выдохе свое вечное «туды ть» и шел опохмеляться. Поначалу дядя Саня удивлялся тому постоянству, с которым появлялись зловонные лужи практически на одном и том же месте, он даже стал было принимать всю эту чертовщину за алкогольный бред, но потом смирился и не убирал останки чьего-то ужина вовсе, пока их не расхватают птицы и не замоет дождь.
Кроме дворника, о странном участке на асфальте, куда любили вывернуть свои желудки хорошо подгулявшие прохожие, знала еще и Сима, потому что собственно она же и организовала такую аномалию. И когда в ее ловушку попадал интересный экземпляр, это развлекало Симу намного больше, чем книга или сериал (да простят ей такую маленькую старческую шалость все, кто необъяснимым образом тащился с другого конца города сюда, на Зеленодольскую).
В силки попадались не просто пьяненькие, а граждане и гражданочки, решившие запить какое-то свое горе. Только не знали они, что вся дрянь, вся смута заходила еще глубже внутрь, играючи, легко, под водочку, а выходила судорожными толчками блевоты.
Вот странно: если раздробленная непереработанная пока кашица находилась внутри человека – все это благородно именовалось питательными веществами, необходимыми для поддержания чьей-то там сомнительной жизнедеятельности, но когда это же месиво проспиртованной жратвы низвергалось во внешний мир – оно становилось вонючей, омерзительной блевотой. Причем практически все пытались удерживать ее внутри себя так долго, насколько хватало сил. А когда тошнота достигала своего апогея и неудержимая сила выворачивала человека наизнанку, он, очищенный от собственной скверны, с облегчением вздыхал и постепенно проникался чистой благодарностью к этому миру.
«Хорошо» и «плохо» в это время переступали с ноги на ногу так быстро и несуразно, как ребенок в очереди к туалету. И глупо было бы отслеживать эти колебания – на такое способны только этически занудные субъекты, склонные к шизофрении. Бог с ними, Сима не из таковых. Хорошо – плохо для нее не существовало. Она, как лаборантка, всю жизнь провозившаяся с колбочками крови и человечьих испражнений, давно утратила и брезгливость, и даже рвотный рефлекс на характерный запах. Ей была любопытна лишь разгадка тех недугов, о которых ясно говорили свойства исследуемой жидкости. Только речь шла не о лейкемии или гельминтозе – намного интереснее – как под микроскопом, даже в капельке слюны отражалась вся карта внутреннего мира человека (в прямом и переносном смысле) с ямами и равнинами, колдобинами и крутыми поворотами…

Сегодня под тополем сидело совершенно не подходящее существо. Совсем молоденькая. И стошнило ее не из-за токсикоза, а именно потому, что выпила она ночью изрядно. Водки. Самой что ни на есть дешевой. И почти без закуски.
Несмотря на последние месяцы беременности похожа она была на резиновую уточку, из которой выпустили абсолютно весь воздух ради одного пронзительного писка. Щеки, глазницы вывернутые вовнутрь должны были бы уже расправиться, но даже ноздри при вдохе слипались так, как будто выдох она делать не планировала. Резинка стягивала жидкие волосы в тугой хвостик, что делало девушку совсем уж несчастненькой.
Сердце вдруг защемило: Сима была уверена, что никогда прежде не видела этой странной девочки, но откуда-то она знала ее. Самым удивительным было то, что Сима абсолютно не знала, что с этим существом будет дальше.
Миленькая моя, - вздохнула Сима совсем по-старушечьи. – Разве можно в твоем положении так напиваться! – сказала и опять удивилась – когда это она позволяла себе упрекать в чем-то людей, читать нотации, незнакомым, вот так сразу, когда и не просил никто.
На Симу воззрились, как на источник звука, непонимающе, запредельно как-то. Ей стало не по себе.

Первым делом Сима уложила свою «находку» в кровать - девушка немедленно уснула. Старушка сидела в кресле, прислушивалась к ней, к себе и поняла, что никого и никогда ей не было так жалко, как эту девочку.
«Что же с ней такое могло произойти?.. Росла где-то в тихой деревне, поступила в вуз (готовилась днями и ночами, очень переживала, но поступила), переехала в общежитие. Первый курс прошел в зубрежке (присматривалась, стала одеваться, как городские, говорить без диалекта), второй курс – решила покрасить волосы, познакомилась с молодым человеком, тоже общежитским, он стал часто заглядывать, особенно к ужину (самому готовить не хотелось). Начало третьего курса – отмечали новый учебный год, было много народу, весело, впервые напилась так, что мама не горюй, проснулась в одной постели с ним. Дальше… дальше, разумеется, в его планы становиться отцом не входило, и ей пришлось в слезах и соплях идти на аборт. Но было поздно, врачи отказались… прямо в операционной отказались.
Отчаяние, бессонные ночи. Решила подработать упаковщицей – в любом случае нужны были деньги, а взять их неоткуда. К сессии ее не допустили из-за прогулов. Домой возвращаться с таким животом она не смела. В общем, обычная трагедия…
Не то... Дело тянуло на что-то более серьезное». И было в этой девочке нечто необычное, чего Сима никак не могла уловить.
«Ладно, чего это я все сижу? Пойду приготовлю ей что-нибудь покушать. Что-нибудь легкое. Овсянку, может быть? Любит она каши? Должна…» – и Сима отправилась хлопотать на кухню. Не успела развернуть полностью кухонно-инвентарные работы – в дверь позвонили. Это была Светка.
Тише ты, у меня гости, - шикнула Сима с порога.
Знаю я твоих гостей.
Но Сима не обратила внимания на презрительный тон, уже тащила буксиром Светку в свою комнату.
Вот.
Ой, кака-ая… - прошептала внучка так, как будто брала на руки замызганного бездомного котенка.
«Правильно. Значит, и моя реакция вполне адекватная», - отметила про себя Сима. Тут Светка повернулась, сделала огромные глаза и заистерила в полголоса:
А ты представляешь, если она у тебя тут рожать надумает? Что ты с ней будешь делать? Где ее родители? Зачем ты вообще суешь свой нос туда, куда не просят!
Пойдем-ка на кухню, а то разбудим, - Сима вовремя вернулась к плите – молоко закипало. – Слушай, Светочка, сходи за хлебом, а то я не успела вот. Мы этой гражданочке бутербродики соорудим, ей надо хорошенько покушать...
Сима ворковала, помешивая овсянку, и не видела или не хотела видеть, как Светка замерла в проеме и минут на пять просто лишилась дара речи.
Это ты чего, старая, ради какой-то проходимки устраиваешь званый завтрак? – наконец смогла сформулировать свое недоумение Светка. – Что-то я не помню, чтобы ты со мной хоть наполовину так возилась!
Света! – строго одернула ее Сима. – Ты – другое дело. Я вижу, что у тебя будет в жизни все так, как ты хочешь и заслуживаешь… более или менее… Даже если тебе плохо будет – то это все равно к лучшему. А вот тут… случай такой… - Сима призадумалась. – Жалко мне эту девочку, понимаешь?
Что, умрет она скоро? – Светка с любопытным ужасом уставилась на бабушку.
Вот в том-то и дело, что не знаю я. Возможно, что смерть… очень возможно… что будет… Давай-ка все же в магазин, а? И апельсинов купи парочку, что ли…

Овсянка успела загустеть, потом покрыться пленкой. Любопытная дрозофилка утопилась в чашке остывшего чая. Гостья не просыпалась. Она иногда переворачивалась, вздыхала, как раненый зверь, и даже постанывала, но глаз не открывала.
Светка сходила в магазин, поворчала еще для порядка о том, как ее бестолковая сердобольная бабушка будет дальше жить, и помчалась на работу. А Сима, чтобы отвлечься, занялась уборкой.
Когда-то в юности, как только Сима вышла замуж и на нее вдруг обрушились все заботы о доме и хозяйстве, она приучила себя размышлять о чем-то серьезном и важном, пока убирается, стирает, гладит. Так, чтобы домашняя рутина стала делом второстепенным и не вызывало досаду от зря потраченного времени. Теперь же, с годами, эти два действия – главное и дополнительное - настолько припаялись друг к другу, что Сима иногда просто не могла ни о чем серьезно поразмыслить, если сидела сложа руки.
Стирая пыль в книжном шкафу, она пыталась определить самое главное, что в этой несчастной девочке настораживало: прикидывала и так, и эдак, все выглядело неубедительно.
Сима перешла к полке, на которой пылилась коллекция детских светкиных поделок. «Выставка уродов», как ее называла сама автор, «энергетический полигон» – как именовала его Сима. Она не выкидывала ни одну поделку, даже самую неудачную. Потому что любую эту несуразную штучку делала милой и очаровательной бездна какой-то первобытной энергии с КПД ледокола. Просто ее делали неумелые детские ручки, без навыка и даже без опыта, впервые, преодолевая страх, вкладывая все свое старание, помогая кончиком высунутого языка, думая только о кусочке цветной бумаги, которое должно стать крылом бабочки.
Сима вообще по-особому относилась к вещам. Иногда – лучше, чем к людям, и уж точно намного бережнее.
Сколько женщин на свете нежны и трепетны с вещами... но это все не то… Они холят их, берегут, молятся на них, скучают по ним, покупают-прода... или рвут, слюнявят и выкидывают... разбивают со злости. Жаль, ведь вещи, как рабы с отрезанными языками, свидетели человеческих пороков и неиспользованных возможностей. Вот позвольте обычной женщине выбрать все, что ей понравится из одежды – и это будет верный шаг, чтобы сойти с ума. Даже не сойти, а просто обвалиться в безумие, роскошное безумие, чудесное, сказочное и липкое, как растаявшая карамель. Прилавки со шляпками и бейсболками, витрины со стразами и бриллиантами, бутики с эксклюзивным барахлом и рынки с щедрым ассортиментом in China… - теперь это не просто вещи, а вещественные доказательства, измеряющие степень алчности, вопрос о вкусе значения уже не имеет. И вот вещи кружат голову до сладкой тошноты, которая сначала только где-то под языком, потом забивается все глубже, мечется в желудке в поисках души, ей там становится неуютно, темно, страшно, и от приступа клаустрофобии, она бьет фонтаном вверх… и становится фобийной кислятиной... все еще с привкусом карамели.
Всю жизнь мы посвящаем укрощению вещей, работаем, работаем целыми днями ради них. Лишь только для того, чтобы однажды приручить их и ненадолго найти успокоение в эйфории собственника.
Бедные вещи... даже самые дорогие - бееедные... Они теряются, дарятся, воруются, растворяются в воздухе, гниют и проедаются молью. И все это случайно? По-про-буй про-верь.

В комнате было так же тихо, уже чуть сумеречно, тени играли в прятки, сглаживая неправильность линий и... мелкий сор на полу. Сима почувствовала, что гостья проснулась.
У девочки, действительно, - глаза открыты: в них – что угодно, кроме любопытства. А казалось бы... хотя, уставившись в переносицу появившейся перед ней Симы, она задала верный вопрос:
Как Вас зовут? - и замолчала. По-прежнему: на лице усталость и тоска. Она все лежала на кровати, не шевелилась, не рассматривала обстановку...
Серафима...
Почему Сима назвала себя без отчества, как делала в далекие-предалекие времена? Но раз так вышло – пусть.
И опять замолчали. Они устроили в комнате такой вакуум, что, казалось, этажерка, кресло, платяной шкаф, цветочные кашпо вот-вот начнут лениво парить в безвоздушном пространстве. Оцепенение, которое никто не хотел нарушать. Пустота. Невозможность пошевелить и мизинцем, не то что думать о чем-нибудь. Они равнодушно остановили время и бесстрастно жили нигде, никак, никогда.
И все же, - Сима должна была, как хозяйка дома, - давайте сначала чего-нибудь покушаем.
Что Вы! Совершенно не стоит беспокоиться. Вы меня простите, что я вот так… тут… честное слово, не хотелось… я вам так благодарна…
Но Сима уже на кухне, ставила чайник и разогревала кашу.
А тебя как зовут? – не оборачиваясь, спросила она.
Оля, - гостья стояла в тесноватом для ее теперешней комплекции проеме.
Заскворчало масло на сковородке.
Скоро?
Что?.. а-а, это… да, очень…
Не стой там, садись, садись.
Спасибо. Вы так добры ко мне, Серафима…
Сима не обратила внимания на вопросительную интонацию там, где должно быть ее отчество. Она положила кашу на парадную тарелочку, повернулась, чтобы торжественно поставить ее перед Олей и… поняла, что НАЧАЛОСЬ.
Оля с удивлением и ужасом смотрела на свой живот – поясница пульсировала осторожной болью.
Вместе со «скорой» Сима вызвала и Никитку. Она разволновалась, она боялась, что не сможет справиться одна.
Никита растерянно поводил носом и чесал в затылке при каждом охе, который раздавался из комнаты. Он вообще с трудом понимал, что происходит. Хотя Сима втолковывала уже третий раз, что он должен отвезти в больницу вот эту женщину, подождать, узнать у врачей, как идут роды, и только тогда вернуться обратно, дверь она оставит открытой.
Понял? – Сима потрясла его за плечо, чтобы вывести из ступора.
Ага. – Никита испугался еще больше. Он понятия не имел, что делать: «А что если врачи вообще не приедут». Но тут в дверь, наконец, позвонили. Никита помог роженице спуститься по лестнице. Уехал.

Сима свалилась в кресло, закрыла глаза. «Господи, сколько я не спала по-человечески. А ведь мне без сна свои дряхленькие силенки не восстановить.
Как так получилось, что я не выучила ни одной молитвы? «Еже си на небеси…» Да полно: то, что не знала никогда – не вспомню. Странная я какая-то стала… рассеянная? Глупая? Старая. Просто старая».

Никита вернулся только к утру. Сима дремала, ей казалось в полусне, что она вот-вот найдет разгадку какой-то тайны. Снилось, что у подъезда стоит крышка от необыкновенно широкого двуспального гроба. Мало того, вся верхняя плоскость, как огромный календарь-переливашка, изображала Симу во весь рост. Там она молодая, черноволосая, рука на отлете. Картинка слегка смещается, и, кажется, будто Сима озорно подмигивает прохожим с крышки гроба. Сима полюбовалась на себя и решила уже подняться в квартиру, как из подъезда вышла Оля. Робкими шажками осторожно переступила через порог, ладошки лодочкой у подбородка.
«Что ты несешь там так бережно?»
Серафима Сергеевна, - позвал Никита. – Я вернулся.
Сима встрепенулась, спросонья не смогла вытащить тапочку из-под кресла – так и похромала в коридор в одной шлепке.
Ну что?
Как сказать?.. - Никита за эту ночь прожил еще одну жизнь, о которой и не подозревал.
Сима посмотрела на него пристально и прочитала сама: ребенок умер.

Назавтра Никита закидал вопросами об Оле, и когда отбиваться было уже невмочь, Сима подняла брови в поддельном удивлении:
Что, не вспоминаешь больше о своей любезной?
Это был удар ниже пояса, то есть прямо по самолюбию (Сима почему-то всегда считала, что у мужчин оно находится примерно в этом районе). Никита долго пыхтел, стараясь придумать ответ, но Сима пожалела:
Зря ты меня зовешь всезнающей. Я много еще чего не знаю, ой, много… А раз уж такой интерес возник, навести ее. Наверное, очень ей сейчас тяжело, а ведь, кроме нас с тобой, совсем никто не знает, где она находится. Мне добраться будет тяжело… да и незачем. А ты, пожалуй, сходи и привет передай.
Говорила Сима и видела – все слова сказаны напрасно. Никита и сам уже давно собрался в больницу.
Каждый день теперь он после работы мчался в роддом, взбирался по пожарной лестнице на второй этаж. Оля выглядывала в окно, каждый раз поначалу отказывалась от передачки, но после уговоров улыбалась и протягивала руку за пакетом с фруктами. Она оказалась скромной милой девочкой. Тем больнее было, что судьба так несправедливо обошлась с ней.
Даже Светка принимала участие в новой знакомой: они вместе с Никиткой совещались о том, когда выдадут тело новорожденного и на каком кладбище надо хоронить; какие лекарства нужно достать для Оли; скоро ли у нее «сгорит» молоко... Светка выбрала из своих старых вещей то, во что Оля смогла бы переодеться после выписки, и передала их с Никитой.
Только Сима в этой кутерьме не принимала никакого участия, она, казалось, абсолютно забыла о существовании Оли. Только раз она спросила у Никиты, какой у нее аппетит. И когда услышала, что хороший, просто кивнула головой и все.
Сима жила, как и раньше. Утром – овсянка или яичница. Потом – цветы: какие полить, какие подрезать. Подмести веником прихожую и кухню. Почитать. Посмотреть «Новости» по телевизору. Пообедать. Сходить «за солью» к соседке Тоне (последней своей ровеснице в подъезде). Послушать ее причитания о том, какие нынче стали люди. Тоня – голова бульдога, фигура сумиста – все больше раздражаясь, по пять раз могла талдычить о том, что дверь в подъезд надо закрывать и в жару тоже – «мухи-то летят!» или про «ходют и гадют». Сима подсчитывала, на сколько она старше Тони, улыбалась, кивала головой, вставляя во время сиплого Тониного кашля: «Конечно, Тонечка, непременно…» Когда надоедало собственное смирение, на сетования по поводу плохого зрения Сима отвечала напоследок не так односложно:
«Дальнозоркость – это благо для стариков. Нам лучше не видеть, что творится под собственным носом».
Потом можно было вернуться к себе домой и почувствовать, как здесь тихо, хорошо и уютно. Подремать или почитать в своем любимом кресле. Сходить в магазин…

В четверг (или в пятницу?)… нет, точно, в четверг, возвращаясь из булочной, Сима издалека заметила на скамейке мужчину средних лет в сером костюме и съехавшем на бок мятом галстуке. Она подсела рядом.
Вот такие дела… - первым начал разговор мужчина.
Да, дела… - подтвердила Сима.
Раз, - сосед «пукнул» губами, – и нет ничего: ни работы, ни жены. Мне за пятьдесят, жизнь на откате – и каков результат? Ну-ле-вой!
Ну что-то все равно должно остаться после вас. Вот, костюм, например, - возразила Сима.
Костюм?.. – он никак не предполагал такого аргумента. – Костюм… так у меня сын есть. Костюм…
А вы расстраиваетесь. Все образуется, вот увидите.
Сын Сенька. Он уж, знаете… вымахал выше меня на голову…
Тем более… - Сима подняла глаза к небу. – Гордиться надо собой и радоваться. Мы часто не умеем этого делать. А ведь всю жизнь человек накапливает свою значимость и важность, заполняя страницу за страницей удивительную книгу радости. Она есть в каждом доме, - Сима усмехнулась, - да не одна…
Библия? – кисло протянул мужчина – сейчас начнут кормить христианскими сказками про добро и терпимость, чтобы «да возрадоваться во славу…»
Фотоальбом, - Серафима так внимательно посмотрела на человека, сидящего рядом с нею, будто взвешивала в граммах его серое вещество и терпеливо дожидалась, когда стрелка весов перестанет плясать вокруг стержня.
Когда вам станет грустно, и вы начнете о себе думать так же плохо, как сейчас думаете обо мне, - достаньте альбом с фотографиями и просто полистайте его. На пятой или шестой странице вы зацепитесь за один удачный снимок, потом за другой… Вы будете вспоминать себя молодого, красивого, веселого, успешного… Помните, как вы пионерами собирали металлолом и заняли первое место? Или вот – ради смеха выпросили у соседа расклешенные штаны, у одноклассника стрельнули кепку, втихушку сделали снимок на папином «Зените» и потом послали эту фотку девчонке из Чехословакии, с которой переписывались: вы думали произвести впечатление, а она больше ни разу вам не ответила.
Вот, вы уже улыбаетесь!
Знали бы вы, как мы, старухи, любим фотографии. Мысли уносят туда, где все уже было или туда, как могло бы быть, – последнюю фразу Сима прошептала уже себе под нос. - Реальности же остается всего несколько прочувствованных мгновений.
Откуда вы знаете про чешку? – мужчина, забыв о своей никчемности и бесталанности, во все глаза смотрел на Серафиму. Он ждал, он надеялся на что-то удивительное, совершенно невероятное…
Желание чуда было так велико, что Сима решила подыграть. Глаза в глаза: и вот уже она не старушка, а женщина «в полном расцвете сил», в таком соку, что можно праздновать очертя голову самое жаркое бабье лето. «Почему я знаю про твою чешку? Потому что это я и есть. Хочешь меня любить – люби! Захочешь – только минуту… или всю жизнь? Мои объятия будут жаркими, а поцелуи бесконечными, потому что ты самый-самый…»
Сима почувствовала, как внутри у него начала натягиваться и звенеть невидимая струна: он был ошарашен, сражен и счастлив, как никогда. Следовательно, пора было выводить гражданина в костюме из гипноза.

Наконец, из роддома выписали Олю. Первым делом они поехали с Никитой на кладбище. Он уже обо всем договорился, поэтому похоронили они младенца без волокиты. Оля тихо плакала. Потом зашли в магазин за водкой, колбасой и шпротами, поминки решили устроить у Симы, куда заранее пригласили и Свету.
Собственно поэтому в пять часов вечера на тесной симиной кухне было просто не протолкнуться. Светка хозяйничала вовсю, расставляя стопки, и командуя Никитой. Оля забилась в угол и сосредоточилась на порезке копченой колбасы на тонюсенькие кусочки. Серафима Сергеевна стояла в узком коридорчике и наблюдала с таким видом, как будто она скучала в длиннющей очереди к терапевту.
Разлили водку.
Чтобы земля, как говорится, была пухом...
Серафима Сергеевна, - ласково позвала Оля.
Все подняли рюмки, и только Сима стояла по-прежнему в коридорчике. Она медленно отшатнулась от стены, сделала несколько шагов, но стопку так и не взяла, даже на стол не посмотрела. Сима вглядывалась в Олино лицо, заплаканное, но посвежевшее за последнее время.
- Лиса оставила на воспитание медведю семь маленьких лисичек, - старуха наклонила голову на бок и рассмеялась чистым детским смехом. – Таких хорошеньких лисичек! – Сима еле сдерживалась и все хихикала -… медведю! И вот она приходит и спрашивает: «Где мои детки?!» - тут Серафима не могла больше удержать своего веселья, она захохотала в полную силу. Пыталась досказать то ли сказку, то ли анекдотец, но могла выдавить из себя только два слова «лисички» и «детки» между приступами оглушительно звонкого русалочьего смеха.
Оля безумными глазами уставилась на Симу: на ее вздрагивающие плечики, на остренький подбородочек, на отдающие низким свинцовым оттенком коронки, подпрыгивающие, как вагонетки в руднике…
Ведьма!
Я?! Это ты ведьма! – Сима мгновенно перестала смеяться.
Серафима Сергеевна! – Никита выпучил глаза, крик сорвался на шипение с отвратительно резким присвистом. – Вы с ума сошли!
А вот и нет! - с детским задором отпарировала старушка.
У нее старческий маразм, не обращай внимание, - Никита старался прошептать это Оле, но на кухне стояла такая тишина, что каждое слово сверлило ухо.
Это он из-за тебя утонул! - Сима словно приклеилась глазами к Олиному лицу.
Нет! - взвизгнула она. - Нет... я тут ни при чем. Это несчастный случай. Меня вообще рядом не было.
И тут Сима «увидела»!
Оля действительно далеко от того места, где через несколько минут нырнет и запутается в рыболовных сетях студент третьего курса Дмитрий Робов... Она видела: какая-то душная комната с грязно-зелеными стенами... цех... в углу свалены коробки... Рядом с большим столом стоит Оля. Ей невыносимо тяжело, она больше не может работать. Ноги ноют, ногти ломит. Ногти ломаются, впиваются в кожу, глубже, до капельки крови, яркой, юркой, маленькой, как бисеринка. Дышать трудно. Горло... Туго перебинтованное спазмом горлышко не дает вздохнуть, но и не дает сдохнуть - отмеряет воздуху по чуть-чуть. Зубы стиснуты. Веки забывают моргать. Морг. И только когда глаза начинают слезиться – морг снова. Глаза… Волосы под высоким внутренним напряжением. Они тихо вибрируют.
«Киньте заземление – я так больше не могу!!! Что значит «ненавижу»? Это только слово, всего лишь эмоция слабого человека. Сколько можно ненавидеть или любить. Нужно действовать, только действовать.
«Я хочу его смерти!» – вот. Вот это уже дело».
По спине, голове пробежали мурашки, волосы зашевелились – все внутри сжалось в солнечное сплетение. «Хочу, чтобы он умер! Хочу, чтобы его ребенок умер тоже! Хочу!»
Чего ворон ловишь, Ольга, расклячилась тут… ноготь сломала, что ли? Пошевеливайся, вон сколько накопила.
А и то: стоит беременная деваха с зажатой в руке щеткой и смотрит, смотрит, как растет гора из точно таких же новых, красных... и она не успевает уложить их в коробку.
Щетка! Та самая щетка, впитавшая легче губки желание Оли, случайно попала в руки Симы... случайно?
Так вот значит, откуда я тебя знаю... - наконец, произнесла Сима вслух.
Оля с рыбьими выпученными глазами беззвучно твердила: «Извините, это не я... это не я, извините...»
Все дальнейшее не имело большого смысла – Сима медленно закрыла глаза: «Старая я, силы не те... устаю от всякой ерунды... Пора, может, и честь знать? Зажилась я что-то... даже неинтересно как-то стало... жить...»
Когда Сима открыла глаза – на кухне никого не было.
На столе – так и не выпитые рюмки с водкой. Закуску, начатую бутылку и девушек Никита утащил к себе домой. Сима стопку за стопкой опрокинула в раковину – неприятно ударило в нос спиртом.
Сполоснула посуду под холодной водой.
Долго оттирала застиранным полотенцем руки с выпирающими венами, старающимися жить своей, обособленной от тела жизнью.
Начинала болеть голова. В затылке. Как обычно.
Огромным усилием воли Сима добралась до кресла. Во дворе играли дети, они азартно голосили, особенно четко выкрикивая на всю улицу слова, которые дома запрещали им произносить родители.
В коридоре заскрипела дверь. Вернулась Светка. Села напротив. Глаза большие, с блеском, как крылья майского жука – видно, успела помянуть безгрешную душу, да не раз.
Ты же, старая, говорила, что тебе ее жалко...
Очень жалко, - боль нарастала.

«Что же можно было так бережно, сосредоточенно нести в своих маленьких ладошках?..
В принципе, так носят или даже вынашивают только... зло! Для этого требуется именно ангельское терпение... как у этой бедной девочки. Да... зло должно хорошенько дозреть, дорасти, загустеть, и когда хоть капля такого зелья прольется случайно – прожжет и разъест любой живой материал.
А добро беречь не надо... его можно разбрызгивать в разные стороны, безалаберно транжирить направо и налево, трепать его, не жалея, раскидывать и швырять… оно размножится, как сорняк, или отразится миллионной радугой в каждой капле бывшей волны».

В голове зазвенело будильником: пора, пора, просыпайся, душенька... В затылке потрескивало, как от электрического разряда...
«Хочешь любить меня - люби!»