В темной комнате

Треснутые стекла

В середине апреля после недолгого тепла в Москве пошел снег. Не то чтобы небо обязательно темнело или дул сильный ветер, предвещая непогоду, - все происходило неожиданно, было ли пасмурно, или осветленно: снег врывался в весну прямыми линиями, будто сыпала сверху белая с золотом солома (если светило солнце).
Когда солнце усиливалось, снег замедлял падение и опускался сквозь солнечные круги, как сквозь очки от близорукости с треснутыми стеклами. И в этом расплывчатом мире я видел, что и деревья, и трава, и кустарники, осыпанные снегом, как в иные холодные месяцы, - они подвержены радости. Мир явно хорошел, и ничто не могло его обмануть. Тогда же, я помню, меня охватила совершенная уверенность, что долгое тепло скоро придет, и я буду гулять в рубашке с короткими рукавами.
Но чаще снежило из темного свода, и, первое, что приходило на ум, так это мысли о глобальном потеплении: я думал о небывалой жаре в Германии, о том, что в Никарагуа в прошлом году дети играли в снежки, и о прочих событиях, связанных с изменением мирового климата.

На белой льдине

Соседка моя, тетя Чимэг, была помешана на чистоте. Вот я вспомнил. Половая тряпка у порога ее квартиры, на которую, - никуда не денешься, а наступишь, была из белой простыни. Белой-белой, как льдина. Когда я впервые пришел к Чимэг по какому-то бытовому вопросу и (дверь после моего стука открылась мгновенно) взглянул себе под ноги (а я уже сделал шаг, но ногу еще не опустил), мне от белого ужаса захотелось набрать в легкие побольше воздуха и воспарить перед этой женщиной или как китайский гимнаст пробежать над ее головой, не касаясь безпылинных потолка и стен. Мне рассказали, как тетя Чимэг умерла. Это все печально, и пишу я не для того, чтобы бросить ей посмертный упрек в пристрастии к белому. Чимэг поставила вариться овощи, включила телевизор и - заснула за сериалом. Услышала во сне запах гари, проснулась, побежала на кухню, в панике схватила раскаленную кастрюлю голыми руками и с ней - по зеркальному полу в чистейшую ванну к арктическим белоснежным тряпкам - других в доме не держали. Кастрюля упала, содержимое ее вывалилась, опрокинулись ванные принадлежности, и Чимэг, как кит, выбросившийся на берег, в этой отчаянной свалке умерла.
Неизвестно, будь у нее в квартире обстановка попроще, умерла бы Чимэг в этот день из-за пригоревших овощей? Мне жаль, что не осуществилась ее белоснежная мечта о белоснежной жизни, что она не дождалась от меня вестей об апрельских снегопадах, и всё закончилось испачканными тряпками.
Но чем закончится снег?

Тосты

Они нашли меня возле здания офиса и позвали в кафе. Нас было много. Через пару минут, ввалившись в знакомое уютное тепло, мы скинули верхние одежды на руки обслуге и заняли свободный столик, огороженный резной деревянной решеткой в восточном стиле. Играла какая-то азиатская этника, официанты несли вино, водку и закуску. Я закурил.
- Я хочу выпить, - сказал я, - есть тост – сказал, и всем улыбнулся. Никто не знал, такими ли должны быть настоящие монгольские тосты, но я потакал русским представлениям о Монголии, и, поднимая бокал, практически читал стихи. Я давно уже заметил, что за русским столом иные любят отличиться подобным образом и проникновенно бормочут всякую рифмованную пошлятину.
Зачем мы их завоевывали?

Аркинчи

В памяти всплыли два любопытных эпизода из моего питейного монгольского прошлого. Мы сидели за обильным столом с родней и знакомыми, сидели по-монгольски, то есть без всякой причины, ибо стол – это уже сам по себе повод, чтобы за него сесть и начать классическое пьянство. Монголы говорили слова и пили. Обычно я в такие минуты (я терпеть не могу все эти славословия – почему нельзя просто выпить?), так вот в такие минуты я старался исчезнуть, мимикрировать под скатерть, блюда, - чтобы меня не замечали, и меня действительно не замечали, - только в миг поднятия чаши (едва она оказывалась в моих руках) я возникал как самостоятельное живое существо, быстро произносил что-то невнятное, пил и уверенно передавал чашу другому – я все сказал, и я уже выпил! Но в этот раз мой дядя решил меня отличить особым образом, он сразу поднял чашу с монгольской водкой в моем направлении и сказал: «Ну, будь здоров!» Все рассмеялись и я тоже. Дядя умница. Он к своей здравице еще прибавил, что многого от меня ждать не нужно, будь здоров – и довольно. Меня считали русаком, так как повадки мои были те еще! Москвич.
Второй случай, более постыдный, произошел со мной у Тогрула, друга моего старшего брата.
Все приведенные случаи – это из Улан-Баторской жизни. Летние месяцы я проводил у родни. Вел застолье отец Тогрула, районный судья города. Все стояли и слушали его. Европейские веяния. Тамада говорил долго, очень долго, многие устали, а я - больше других: ноги не держали после футбола, да и чего бы не сидеть, как принято у монголов, но уважение к старшим страшнее. Наконец, мне показалось, что судья «дочитывает приговор», и я поднёс стаканчик с коньком ко рту, но тамада продолжил монолог. Гад. Я опустил стаканчик на скатерть, как тусклое солнце над заснеженной степью. Судья проговорил еще несколько минут, и все слова, что он произнес, о славе предков, что его род берет начало от Теммуджина (от кого же еще!), они были важные, но слушать я их физически не мог. Я хотел уже выпить. Тут тамада, как показалось мне, завершил тост - с понятной паузой, со смысловой концовкой. Сомнения исчезли. Один из гостей (я заметил краем глаза) тоже занервничал, и рука его, державшая стакан, дрогнула. Я выпил. Все остались недвижны. Судья внимательно посмотрел на меня, как бы оценивая, сколько во мне сроков, профессионально так посмотрел, и произнес: «Налейте еще этому алкоголику». Он сказал «аркинчи», пьянице. Я ужасно покраснел, а народ хихикнул, мне налили, и тамада продолжил «серьезную речь», впрочем, уже недолгую. Я снова выпил. Мне стало хорошо. Стыд прошел.
Вот это и есть мое монгольское застольное прошлое, но русские знать ничего не хотели. Я монгол и должен вести себя по-монгольски. Так что, можно сказать, в большой степени именно русские сделали меня монголом. Мне пришлось впоследствии обучиться псевдотрадиционным застольным обрядам, чтобы держать марку.

N

Я поднял бокальчик с водкой и сказал: «Вот смотрите, сегодня снегопад и пасмурно, а вчера было солнце. Удивительная картина, вчера тоже падал снег, но светило солнце. Лучи его ускользали от взгляда, и я подумал, где же найти нам прекрасное чувство этих рассеянных желтых лучей? Свет светит и пропадает, его не поймаешь, и, кажется уже, что нет в мире отрады, но увидишь лица близких тебе людей, и понимаешь, что чувство это всегда живет, когда смотрят на тебя любящие глаза».
Вот что я сказал. Чушь сказал. И добавил: «За любовь!» Ох! И бокалы сдвинулись.
«Настоящий монгол» - по-хозяйски отозвалась N. Её лицо стало серьезным, а S тоже добавил, что да, мол, все-таки монгол, как сказал! Z промолчала. Закатное пастбище.

Меч

Они подняли бокалы с вином, похожие на грозовые темные тучи, а мой бокальчик с водкой был, как белое облако, и мне показалось, что между нами сейчас ударит электрический разряд. Я вспомнил картину детства, как мы со сверстниками и меньше (юрты, небо, степь) смотрели на баталию облаков в небе. Старший брат комментировал происходящее, а я глазел, не понимая в деталях смысла его слов, но точно знал, что война в небе идет. Я думал, кто же победит: белое облако или черное?
«Будет, сейчас!» – думал я, - так уверенно эти тучи двинулись друг на друга. Кто-то закричал: «Черное, черное победит!» В этот миг темная масса облаков, угрожающе заполонив размытое голубое пространство, придвинулась к белому стану. Однако и белое увеличилось, тоже разрослось и - вошло в резкое столкновение с темными силами. Между белым и черным изогнулась ослепительная золотистая молния, и раздался мощный громовой удар. Земля качнулась. Ребетня бросилась от страха врассыпную, а я стоял и смотрел в небо, чтобы помочь белому облаку победить, сжимая в руке деревянный меч. Но чем дольше я смотрел на белое, чем сильнее верил в его непобедимость, тем яснее понимал, что взгляд мой приковывает не оно, не то, что мне нужно любить, а тяжелая, черная, одинокая туча, как мать, потерявшая своего ребенка. Я смотрел на него, и темное привиделось мне сначала огромным черным лесом, а затем - темной таинственной комнатой за занавеской, за которой кто-то живет и ждет.

Будда

Пока мы пили в честь первого тоста, я вспомнил еще, как в раннем детстве увидел сумасшедшего. Он сбежал из психбольницы - та располагалась выше по нашей улице: несколько корпусов с зеленой лужайкой за колючим забором. Лужайка примыкала к улице, прямо к дороге. Психи в основном сидели на траве, но некоторые стояли, вцепившись в проволоку, и улыбались.
Мы лежали со старшим братом на скрипучих кроватях второго этажа загородного дома. Было темно. Тюлевая занавеска, отгородившая нашу комнату от зала, где стояли диван и черное лакированное пианино, тихо заколыхалась от сквозняка. Дверь в зал открылась, и кто-то вошел. Занавеска во тьме раздвинулась, и небо в окнах прояснилось. Свет блуждающей луны осветил стены и белые накрахмаленные одеяла на кроватях. Мы увидели прямо перед собой незнакомого молодого человека, он был брит наголо.
- Привет! – Радостно сказал он.
- Привет! – Дружно ответили мы.
- Вы чего тут делаете? - Он был очень добрый, я сразу это почувствовал, но брат ущипнул меня под одеялом, толкнул ногой, и я напрягся.
- Сказки рассказываем. – Спокойно сказал сумасшедшему брат.
- Сказки? Вот здорово! Давайте включим свет, я тоже люблю сказки, но только не люблю, когда темно. – «Ведь он очень добрый! Почему меня ущипнул брат?»
- Знаете, - брат был спокоен, - здесь лампочка перегорела, я пойду вниз, принесу, ладно?
- Конечно! – Парень все время улыбался. Лунный свет показал мне его лицо. Оно было похоже на золотой храм в ночи, над которым проплывает белая туча. Брат встал с кровати и пошел через зал на балкон, и вниз, по ступеням, на первый этаж, где взрослые смотрели художественный фильм. Незнакомец сел рядом со мной на угол кровати и спросил:
- Как тебя зовут?
- Тимур. – Ответил я. «Какой он добрый!»
Псих погладил мне голову.
- У тебя такое имя! Ты очень хороший мальчик! А меня зовут… - Он хотел назваться, но на балконе перед дверью раздался гулкий топот множества ног. Зал осветился электричеством, искусственный свет ударил в глаза. Парень резко встал с кровати и бросился на встречу опасности. Я думаю, он услышал шум, голоса людей, и захотел сбежать, но не знал, как лучше выйти из дома. Поэтому он «бросился на встречу опасности» - пошел тем же путем, каким и пришел. Его остановил дед. Псих попытался что-то сказать в свое оправдание, но дед ударил его кулаком по лицу. Я заплакал. «Он хороший!» - крикнул я, и бросился защитить своего друга, но взрослые люди, особенно бабушка, уже оттащили от сумасшедшего разъяренного деда, взяли несчастного под руки и повели вниз. Я громко кричал. Сквозь слезы я слышал, как говорили, что брат мой проявил удивительную выдержку и сообразительность, сказав, что лампочка перегорела, пошел вниз и позвал на помощь. Настоящий чингизид. Это было мое первое свидание с темной комнатой.

В степи под облаками

Я изрядно захмелел. Мне нравилось сидеть просто так в тепле, курить, смотреть на струйки дыма, поднимающиеся от сигарет, как над спокойным океаном, потихоньку не по-русски пить водку и ни о чем не думать. Ведь воспоминания нельзя назвать мыслительным процессом. Воспоминания лишь пробегают перед глазами, навевают грусть или приподнимают настроение, может быть, тревожат душу, но душа и так постоянно чем-то бывает встревожена и не устает. А вот ум, он утомляется. А может, и всё не так: от вечного напряжения души, стоит подумать о чем-либо незначительном, и сразу чувствуешь смертельную усталость.
Я наклонился к N и тихо спросил:
- Они подозревают, какие у нас с тобой отношения?
- А какие?!.. - Я вспомнил, как болел в детстве разными простудными заболеваниями, и мать заставляла меня дышать над картошкой.
- Ну, хватит там шептаться! – обронил, улыбаясь, S, и потянулся в кресле, будто уплыл далеко-далеко за горизонт, где блаженно развалился в синих прохладных волнах, как кит, наевшись планктона. Снегопад за окнами прекратился, и оба зала кафе с сумасшедшими осветили золотистые солнечные лучи.
- Да, в самом деле, хватит! – Z это все не нравилось.
- Ешь – сказал я N, - вот шашлык, бери.
- Неа, не хочу.
- Один кусочек, я тоже не хочу.
- Неа, не могу.
- Z, а ты?
- А я с удовольствием! – Z взяла у меня шампур с шашлыком и изящно белыми, как накрахмаленными, зубами срезала с него кусок. Со скрежетом. Так, что у меня самого заломило в зубах.
- Видишь, - сказал я, - мы не едим шашлыка. Потому что киты, а ты - касатка.
Z прищурила глаза.
- Касатки тоже киты.
- Нет, касатки стаями нападают на китов и съедают их, откусывая по кусочку,- изрек S из-за горизонта, откуда на нас светило закатное солнце – но когда вы одни, мы вас не боимся.
- Вина, будьте добры, вина, пожалуйста! Один бокал. Нет, то есть два бокала! – Проходившая мимо официантка приветливо кивнула, и пошла за заказом.
- Вы будете с нами разговаривать, нет? – Сказала Z миролюбиво, запивая шашлык вином. И добавила уже с равнодушной горечью: «Да, хорошая жизнь…»
- А что? – спросил я. – Тяжело душе или телу?
Z стала что-то говорить, говорила долго, я все это прослушал, не запомнив из сказанного ни слова. Настроение было хорошее, взгляд мой всплывал под потолок, потом возвращался к N, поднимался к потолку, и я вновь смотрел в серые глаза, распахнутые для меня, как окна в потусторонний мир волн, в котором было светло и надежно.
В какой-то момент я расслышал слова Z.
- Да вот, - сказала она, - спать есть с кем, а просыпаться не с кем! Есть такая поговорка.
- Пошлятина, – ответил я, – а если наоборот…
Как раз принесли вино, и я без тоста осушил полстакана.
- А спать не с кем?! – Z засмеялась, - это, возможно, еще хуже, иди - разберись.
Через секунду Z заскучала. Я сейчас не вспомню, кто первый заговорил о психологических тестах.
- Начинается приступ беспричинной грусти» - сказал я.
- Как это? - спросила Z.
- Так – ответил я неопределенно, - сначала беспричинная грусть, потом беспричинная радость. «Знаю! – кивнул S, - со мной такое тоже бывает, когда выпью много». И вздохнул. Океан колыхнулся, и под лучами багрового солнца пошла волна. Так он сказал, и я тогда заметил про себя, что наши лица (моё и N) освещены, а его и Z, так как они сидели к закату спиной, – находятся в тени. Лучи падали на нас, огибая - их, отчего их лица были похожи на темные лики икон в золотых окладах. Будто шелестит листва в осенней роще.
Да, и кто-то завел разговор о психологических тестах, это мог быть кто угодно. Мы задавали друг другу разные глупые вопросы, вроде: представь себе поляну с медвежатами и скажи, сколько их, и какие твои действия? S сказал: «Сможешь ли ты войти в темный лес?» Это он Z.
- Что? – Я очнулся.
- Можешь ли ты войти в темный лес? Тест такой. – Сказал S значительно.
- А что там входить? Я часто гуляю в лесу! – опередила меня Z.
- В ночном? – спросил я.
- Конечно!
- Нет, я в ночной лес не пойду ни за что! Вот только если, например, Z возьмет меня за руку и отведет, а один – ни за что! – это сказал я. S посмотрел на меня широко раскрытыми глазами.
- Ничего себе! – удивился он. – У меня мурашки побежали сейчас по телу. Когда ты сказал, что Z должна взять тебя за руку - сразу мурашки побежали.
- Почему? Что это?
- Это отношение к смерти.
- О! – я усмехнулся. – Я смерти не боюсь…точнее боюсь, но не смерти, а ее неизвестности. Это как темный лес или темная комната, я не знаю, что страшнее, только если Z…Z. - ты возьмешь меня за руку, отведешь в темную комнату?
- В темную степь, монгола только в темную степь без огней от костров! Не бойся! Все будет хорошо. Только разве ты боишься?

Желтая бабочка

Вот и все. Я пишу об этом завтраке-обеде-ужине (мы просидели больше шести часов) только потому, что именно в кафе, тогда, когда снег в окнах перестал падать, я услышал впервые про темную комнату, хотя и знал о ней давно – но услышал от другого человека – впервые. На второй или на третий день, или в этот же вечер - я отправил Z сообщение, что мне неловко сознавать, но мне страшно, и я могу только ей довериться, но сам не ступлю ни шагу - словом, пьяный бред.
СМС затрепетала в телефоне, как пойманная желтая бабочка, и не желала лететь. «Не передана». Я повторил отправление. Небрежно оглянувшись, смс упорхнула в ночь. Через минуту в закрытое стекло мобильного телефона захлопали крылья. Она ответила: такое, такое …а вот в конце: что касается темного леса, то думать нам с тобой об этом еще очень рано. Ответ ее мне не понравился своей приземленностью. Получалось, что думать теперь уже поздно, ведь если рано, значит - все равно настанет. А если настанет, то я это дело упустил, я уже двигаюсь по направлению к темному лесу, и ничто не может меня остановить, разве только рука Z, - но она - эта рука, как я слышал, и как я сам пожелал, создана для того лишь, чтобы помочь мне как раз войти в темную комнату. Зачем? И как же N?

Даун

В старом кинофильме увидел забавную сцену: мать заставляла ребенка-дауна писать слово «помоги». «Умей писать это слово чем угодно и на чем угодно!» - Учила мать, и тот водил фломастером по песку.

Стыд

Я поздно пришел домой и лег спать. N должна была лететь в Париж через несколько дней, и мне приснился тяжелый сон. Скорее это произошло в полусне, в легкой дреме. Мне представилось, что самолет, на котором она летела, потерпел крушение, а я еще ничего об этом не знаю. Прихожу на работу с небольшим опозданием и вижу, что все как-то странно сидят. Смотрю на Z: из глаз её быстро-быстро бегут слезы. Сердце мое остановилось, ноги подкосились, я неопределенно покачал головой и зарыдал, упав на пол, зарыдал прямо на полу. Он был не грязный. Вообще, я люблю сидеть на полу. Даже спать. В детстве я мог лечь на асфальт и заснуть, сжимая рукой деревянный меч, с которым не расставался. Нет, не на полу, это было бы слишком. Лучше: я вошел и посмотрел на коллег. Молчание. Кто-то из них протянул мне листок с информацией. Я прочитал. Подошел к своему столу, сел и стал смотреть в монитор. Приступ удушья подкатил к горлу, я  задохнулся, пошли слезы. Прошло больше часа, наверное, так, за окном давно стемнело. Я заснул. Проснулся через минуту, вспомнил свое недавнее поведение, и мне стало стыдно. Монголу нельзя плакать из-за девушки. Монголу вообще плакать нельзя. А что можно-то? Я увидел, как снова прихожу на работу, мне сообщают горькую весть, и я – ничего не говорю. Нет, лучше не доводить дела до крайности. Я выдохся. Ведь N могла и не погибнуть, а просто не вернуться из Франции, остаться там жить. Я захотел тут же войти в это видение, но настолько устал от ее мнимой смерти и своих нарочитых переживаний, что приказал себе не размышлять, встал и пошел курить на балкон.

Ноты

Это произошло неожиданно. Мы вышли из кафе. Это было в другой раз, в первый. Вся компания задержалась перед выходом, и у нас было несколько секунд.
Мы с Z стояли рядом и смотрели друг другу в глаза.
Легкий снег медленно падал на нас, как нотные знаки. Мы стояли вплотную друг к другу, широко раскрыв глаза, и улыбались. Правильней сказать, вплотную друг к другу были прижаты наши пальто и куртка, а вот под ними стучали биологические кровяные сгустки.
Как же это все могло произойти?
Мир показался мне отверстым пламенем лучей. Он нашел меня в темном сыром лесу, дрожавшего под деревом от холода. Тогда я не знал, хорошо это или плохо. Это я сейчас знаю, что не знаю, хорошо это или плохо, а тогда я еще ничего не знал. Я не знал, стоило ли находить меня в этом лесу, или надо было оставить, не трогать, если снова через определенное время, меня нужно будет вернуть обратно и оставить как чужую вещь?

Послесловие

Я вышел на балкон и взглянул на ночной город. Огни сияли ночными цветами: розовыми, зелеными, синими, голубыми, желтыми – но Москва все равно оставалась привычной своему красно-черному тону.

- Не ешь мясо. – Сказал я N. – Это очень плохо.
- Почему?
- Человек должен быть, как далай-лама, ничто живое не должно его бояться.
- А сам человек не должен бояться живого?
- Но скоро я уж не стану есть животной пищи. Это точно. Иначе я не смогу любить тебя святой любовью монгольского воина. – N пожала мне руку.
- У вас, я читала, охваченные святой любовью монгольские воины едят конину, а рыбу не едят.
- Конину? Есть такое. А вот киты питаются только планктоном и всякой мелочью. Они не едят рыб.
- Киты? Да они их проглатывают, не замечая. – Сказала N.
- ?
- Не волнуйся, некоторые рыбы тоже не замечают - что их проглотили! И пропадают счастливыми.
Что она несет? Что она несет?

В океане, неглубоко от поверхности воды, в том месте, куда капали крупные слезы фонаря, появились стаи рыб.

Карпы

По дороге домой зашел в супермаркет. Лотки магазина были полны рубленными кусками убитых животных и рыб. Казалось, что кровь их повсюду. Впереди меня шла женщина и толкала тележку с продуктами: сосисками, колбасами, яйцами, творогом, телятиной, свининой. Один свежий кусок мяса потек, и красная жидкость закапала на пол. Женщина наступала на эти капли и оставляла на плитках пола мокрые следы. Странно, ведь животных никто не спросил, хотят ли они быть убитыми. А нас? Чем лучше смерть от смерти? Кто у меня спросил: хочу ли я умереть? Рядом с мясными лотками на большом столе в рыбном отделе я увидел аквариум с карпами. Аквариум был забит живой рыбой до отказа. Карпы теснились, как заключенные, и каждый из них ждал своего часа.
Западня. Да, вот нужное слово, которое все объясняет. Я бросился к выходу прочь от страшной ЖЕНЩИНЫ, но везде, куда бы я ни ступил, по полу растекались лужи крови, капающей с набитых продуктами тележек. Мне показалось тогда, что это кровь, пролитая моими предками, кровь жителей этой земли. Бежать, хоть в темный лес.

Багровый дождь

Зазвонил мобильный телефон. Это была Z.
- Алё, Тимурчик, привет.
- Привет.
- Ты слышал уже про N?
- Что именно?
- Что она осталась в Париже, и не вернется?
- Знаю, слышал.
- Помнишь, я взяла тебя за руку, когда мы шли на работу после обеда?
- Не помню.
- Я взяла тебя за руку, потому что почувствовала, что тебе стало нехорошо. Я подумала, что тебя просто нужно взять за руку и отвести.
- Что?
- Отвести, говорю…
- Куда?
- Куда-куда! На работу!
- Не пугай меня.
- Ты стал пугливый, я никого не брала за руку, а тебя вот взяла. Впрочем, я так и подумала, что ты не заметил.

Я отключил телефон. Придумала. Мы вместе шли, это точно, возвращались с обеда. Она тогда сказала, что ранняя весна иногда похожа на позднюю осень, только воздух другой. Зачем же она взяла меня за руку, чего ей нужно было? Да, теперь я вспоминаю это. Она сказала неправду, я сам взял её за руку, ладонь в ладонь, пальцы в пальцы. Я споткнулся и машинально вцепился в ее руку. В любую руку. Мы так и пошли с ней. Меня трясло от холода. Я видел перед собой дверь в темное здание офиса, и мне не хотелось туда. Перед самой дверью я выпустил ее руку из своей. Z сказала, что дауны – самые прекрасные люди.
Почему она это сделала, сказала мне: «Не бойся»? За окном прошумел ветер, и в стекла застучали капли дождя, а в само окно падал отсвет с шоссе и от городской иллюминации. Если смотреть в окно, приподнявшись, то капли покажутся золотистыми, но сейчас я сижу, сгорбившись, и из-за черно-красного отсвета дождь, бьющий в темные окна за тюлевой занавеской, кажется багровым.

Оэлун

Однажды я стоял с матерью на вокзале. Мне исполнилось три года. Закрыв глаза, я кружился на месте и время от времени находил и обнимал мамины ноги, утыкаясь в них прирученными огненными кудрями нестриженой головы. «Мама! Мама!» - сказал я и открыл глаза. Я обнимал другую женщину. У нее, как и у матери, были зеленые глаза, но более ясные, или серые, как пасмурное небо? Я не помню. Тогда она мне показалась взрослой, а теперь я думаю, что ей было лет 22-24. Она мне очень понравилась, на ней была белая юбка и белая кофта. Я удивился, что обознался, и еще несколько секунд стоял, обнимая ее ноги. Мне не хотелось от нее отходить.
- Как тебя зовут? – спросил я.
- Оэлун. - Облако. Какая она была красивая! Оэлун! Как мать Чингис-хана. Но где же моя мама? Огненные кудри, как испуганные змеи, поднялись и отшатнулись. Я отпустил девушку и закричал, слезы брызнули из глаз:
«Мама! Где моя мама!»
Мать, стоявшая рядом, рассмеялась.

Тучи

Ночью суматошная птица вылетела откуда-то из-за луны, пропала на мгновенье в темном облаке, верх которого освещали лучи, и влипла в стекло.
- Привет.
- Привет. Z, ты меня любишь вообще-то?
- Я не могу тебе так сказать. Ты мне очень дорог. Ты – это очень много для меня. Есть нечто большее, чем любовь.
- Мне надо домой. Туда, где люди не пропадают в одиночестве.
- В Монголии по-другому?
- Теперь я этого не знаю, я вырос, а детство уменьшилось.
- Всегда так.
- Не нужно было столько читать. Теперь вижу, что все это - чтобы ничего не делать. Мне часто снится родной дом.
- Может быть, я как раз то, что ты говоришь: нужно делать.
- Ты любишь мать?
- Конечно. Почему ты спрашиваешь?
- Я говорю, ты любишь слово «мать»?
- Нет. Вот «мама» - совсем другое дело, похоже на облако.

Может быть такое, чтобы у мира вдруг не стало слуха?

Лампа

Мы не общались несколько дней. Я могу смотреть на нее просто так, без всяких мыслей, словно взгляд мой остановился. Возможно, у смерти глаза любви. Это примиряет. Ничего не случилось, никакой драмы, все мои близкие живы, и глаза, прекрасные, как грозовое небо, смотрят на меня. Нет стОящих переживаний. Я говорю не «настоящих», а «стОящих». Больше того, между моими переживаниями и опустошенностью, которая следует за этими переживаниями, нет логической связи. Как назло нет даже элементарного политического или социального подтекста, чтобы окрасить маразм в цвета истиной трагедии. Но разве это «боль без причины»? Я родился в темноте, и я не понимаю, почему это произошло.

В один из дней снег повалил зло и нестерпимо.

Над океаном

Мы встретились на улице возле какого-то проспекта. Дул сильный холодный ветер, но Z держалась свободно, будто она не чувствительна к изменениям погоды. Волосы ее развевались так сумрачно, что я не различал, где кончаются они и начинается темнеющий небосвод. И лицо ее тоже было похоже на темное небо. Она наклонилась ко мне, коснулась ладонями щек и поцеловала меня в лоб. Как это удалось ей, ведь я был выше ростом? Может быть, когда она из жалости только-только захотела это сделать, я сразу уменьшился или она выросла?
- Я тебя... Ты это хотел услышать?
- Я тебя не слышу. Я оглох.
- Не лги, злой мальчишка, ты все слышишь. Мы скоро расстанемся. Но ты теперь ничего не будешь бояться. Всё позади.
- Никак.
- Что никак?
- Дела.
- Я не спрашивала у тебя, как дела.
Ветер задул, будто все небо наполнилось им и расширилось. Смысл слов ее вдруг дошел до меня, но ветер резко усилился. Он дул мне в лицо, прямо в рот. Я хотел сказать ей…но воздух стал набиваться мне в легкие, как в паруса, нас сорвало с места, и мы поплыли над океаном, держа друг друга за руки, волосы ее развевались надо мной, рот мой был раскрыт, а паруса легких наполнены попутным ветром. Я забыл о холоде. Мы смотрели друг другу в глаза, и двигались неслышно среди волн над безбрежным серым океаном, оставив далеко позади города и страны, реки и степи, юрты, любимые холмы в синеве. Меня вновь охватила совершенная радость, но вдруг я заметил, что граница света пролегает между нами. Я был на свету, а она в тени, и только редкие лучи доходили до нее.

Киты

Мать кормила меня жиром, называя его мягким мясом. Она макала в подливку хлеб, цепляла вилкой кусок жира и давала мне это. Я ненавидел «твердое мясо» и ел – «мягкое», покамест брат не сказал мне однажды, что я ем на самом деле. Нельзя обманывать детей, ведь я не воин тринадцатого века, хотя полотно истории все равно колышется, как знамя, и не может порваться. Я удалил из электронной почты на компьютере все сообщения. Немного подумав, выключил компьютер и вышел на балкон. Мобильный непрерывно звонил. Я хотел, чтобы меня поняли, и Z как раз меня поняла, и я тоже кое-что понял. Яд материнства проник в её сердце. Вот, что она придумала. Мобильный пищал, как китёнок, будто хотел есть. Он тоже ест живое. В осыпанной снегом памяти, как растения, закачались слова одного сумасшедшего. Он говорил по долгу поверенного, что киты самые благородные существа в мире…безжалостно охотясь на китов, человек приближает и час своей собственной гибели. Он сказал, что день гибели последнего кита станет днем гибели человечества, и не будет нужды обрушивать возмездие. Я взял китенка двумя руками, раскрыл ему пасть и разорвал ее - освободил из плена всех электрических рыбок. В памяти все перемешалось: снегопад, океан, кафе, дождь, женщина в белой юбке, киты… Я попытался высмотреть что-нибудь, но предметы, лица и события, происходившие со мной или не происходившее по какой-то непонятной случайности – все осело, как пыль, и улеглось в сознании. Надо мной протянулись монгольские степи, а под ногами поплыли облака. Мне нужно было оставаться на месте, но я бросился к ночи, когда черное стекло ее уже не отворялось. Тогда я сел на диван и остался смотреть в ночное окно. Что же это? - Этот вопрос я задаю себе и сейчас. А если я умер, то что я здесь делаю, и главное, кто же теперь возьмет меня за руку и отодвинет колыхнувшуюся от внезапного сквозняка тюлевую занавеску?..