Внучка Шаляпина или кризис среднего возраста

"А по утрам он поёт в клозете!" - почему-то именно эта фраза, открывающая гениальный роман Олеши, бродила в голове Зимина, пока он сидел на совещании. Шеф любил эти абстрактные пятиминутки в начале рабочего дня, даже если не было конкретного вопроса, требующего решения. Тогда он с еще большим энтузиазмом пускался в дальние рассуждения о долге, инициативе и корпоративной сплоченности. Их контора успешно торговала тайваньскими модемами уже пятый год подряд, став официальным дилером одной из крупнейших китайских корпораций. Совещание проходило в "зеленой гостиной", срочно отремонтированной по всем правилам фэн-шуя к приезду китайцев. Потолок был забран бамбуковой плетенкой, пол - иммитацией под ротанг, на стенах висели новенькие постеры с иероглифами. Гостевую стену украшали иероглифы, переводимые как "настойчивость", "успех", "покой", хозяйскую - "терпение", "труд", "радость". Зимина раздражала эта раболепствующая привязанность шефа к китайскому стилю. За время работы в фирме Зимин поучаствовал не менее ста раз в чайных церемониях, которые устраивал шеф по поводу и без, после чего возненавидел зеленый чай и всю эту чайно-приторную атмосферу, требующую покоя и отрешенности от мирских дел, которые приходилось изображать.

Зимину стукнуло сорок, и жизнь его кренилась набок. Он только что ушел от второй жены, хлопнув дверью после очередного скандала и жил на сьемной квартире у черта на куличках по московским понятиям. Делить двушку, в которой остались жена и две дочки, было бессмысленно и невозможно. Комнату, что досталась ему после развода с первой женой, он продал в уплату накопившегося долга, когда они строили новый дом на даче тещи, и все, что у него осталось - это старенький "хюндай" и чувство, что кризис среднего возраста, о котором все читали, пришел в полный рост, нахально расположившись в его до этого вполне себе уютной жизни.

Навалившееся одиночество не разбавляли первые дни хаотичных пьянок со старыми приятелями и вызовами проституток. "Швабода" давалась тяжело. Зимин жил с чувством, что на него постоянно что-то давит, жмет, мешает дышать полной грудью, и чувство это было настолько всеобьемлющим и непроходящим, что ему порой казалось, что он так жил всегда, лишь временами впадая в иллюзию беспечности и покоя.
После работы он встречался с Гошей на Чистых Прудах. Гошу в компании звали не иначе, как "Гоша Великолепный". И это было правдой. Гоша был обаятелен, весел, умен. В девяностые он занимался всем на свете, был помощником депутата Государственной Думы, торговал оптом водкой и коньяком, нюхал кокс и имел всё и всех. И так же весело, с шутками и прибаутками, вприсядку, Гоша все потерял - "золотую жилу", здоровье и жену, бывшую модель, в которой души не чаял. У Зимина была коллекция гошиных визиток, порою самых экзотических, так как в последние годы Гоша сменил кучу мест, нигде не задерживаясь больше трех месяцев.

Они сидели в кафешке на бульваре под открытым небом. Стояла теплая, сухая осень. Гоша недавно вернулся из Индии, куда мотался уже второй раз и с жаром рассказывал Зимину, дыша на него пивом:
- Старик, ты врубись, я тебе говорю, что это всемирный санаторий, здравница... Ну, как у нас, помнишь, Крым был всесоюзной здравницей? Так вот, Индия - это всемирная здравница. И дело не в загаре и теплом океане, нет, прикол в другом, там... воздух особенный, как будто витамин в нем растворен, которого нам всем здесь не хватает... Понимаешь, намоленная страна, святая, где бы ни был - хорошо тебе и делать специально ничего не надо, отдыхать с понтом, как мы тут все в Сочах пытаемся... Просто живешь и... дышишь. И чем больше дышишь, тем больше успокаиваешься... Семь шкур с тебя сойдет и не заметишь, а останется одна, но настоящая, как в детстве…
Гоша отхлебнул пива:
- Понимаешь?
- Угу... нет.
- И не поймешь, пока сам не сьездишь.
- Мне только в Индию осталось. Тут разгром полный по жизни, отступление и капитуляция. Сталинград. А я - в Индию!
- Вот именно сейчас тебе в Индию и надо! Ты вспомни, я когда свалил? Когда меня Инка поперла. Опять коммуналка, портвейн да телевизор. А сейчас, посмотри, я снова человек. Потому что Индия - это полное переформатирование жесткого диска.
- И он снова стал мягким и гибким?
- Что-то типа того. Ты анекдот слышал, чем жизнь отличается от мужского полового органа?
- Нет. И чем?
- Жизнь-то жёстче.
Зимин ухмыльнулся:
- Воистину.
- Ладно, не кисни, ну разбежались и разбежались, не ты один. Я тут вчера к Стасу-фотографу заехал, так он оказывается уже третий месяц в своей мастерской на Курской живет, жена-москвичка из дома выгнала. Говорит к Юрцу хотел напросится на время, так у того давний товарищ-сокурсник уже полгода кантуется, все то же самое... Это эпидемия, я тебе говорю, эпидемия сорокалетних... И, главное, что мне непонятно, в интернет зайдешь, баб голодных как грязи, и каждая вторая готова создать крепкую семью, или на худой конец поиметь регулярный секс. Что нашим-то не хватает? Уж вроде мы отбухали свое, откуролесили, не Рокфеллеры, но, как говорится, не тащим из семьи, ну бывает раз в полгода нажрешься, когда накопится, но ведь и всё... Не понимаю. Одно слово, эпидемия.

Зимин сидел, задумавшись. Пиво размягчило мозги.
- А я где подцепил... вирус, я ж ни с кем последнее время не общался?
- Это в воздухе летает. Да брось ты париться, возьми почитай, что мне Миха, поэт наш доморощенный, написал, сидели мы как-то с ним.
Гоша достал мятый листок, сложенный вчетверо и протянул Зимину. Зимин развернул. Знакомым пьяным почерком там было написано стихотворение:

ПЬЯНЫЙ ТОСТ-ЭКСПРОМТ.
Посвящается Гоше Великолепному.

Молдавские южные ночи, терпкие как кагор,
Твою спеленали душу средь мягких долин и гор.
Как дарит нам ркацители с кислинкою сладкой лоза,
Так ты рассыпаешь веселье с грустью в темных глазах.
Даже на небе звезды падают иногда,
Но ум твой подобен звездам выдержанного коньяка.
Нам ли боятся, друже, старости или беды,
Пока еще держим кружки, полные доброты,
Пока еще руки могут и взгляд еще не остыл,
Давай по одной и снова пойдем покорять этот мир.
И наплевать, что завтра нет денег, руля, ветрил,
Зато безгранично небо и души чисты, как спирт.

Гоша довольно улыбался:
- Я чуть по пьяни не прослезился...
- А где он сам-то, Миха?
- Да ты что, с Луны упал, он уж месяца два как из Москвы свалил, с женой разрыв, уехал в родной город, пересижу, говорит, а то запью нафиг. Я ж тебе толкую: э-пи-де-ми-я!

Зимин сокрушенно повесил голову. Мысль, что кому-то так же хреново, не утешала, а добивала, стало быть это закономерность, а не нелепая случайность, как ему хотелось думать.

Вечером Зимин сидел дома, лакирнув пивко стаканом водки, тупо щелкая каналы. Чужие стены и несвежая постель вызывали стойкое отвращение. Пьяные мысли в голове стали подобны обмылкам, ускользающим от его желания в который раз поразмыслить над своей судьбой. Отчаявшись выстроить хоть одну логическую цепочку, Зимин неожиданно для себя подумал: "А, может, Гоша прав, валить надо отсюда, да хоть и в Индию, рубануть гордиев узел, сменить карму, подышать свежим воздухом, а там видно будет, может меня там просветление настигнет, ха-ха-ха, а если и нет... Тогда уж точно станет понятно, что нет его и надеятся не на что, останется тупо дожевывать остатки жизни". С этой неожиданно-храброй мыслью он завалился спать, не раздеваясь.

Шеф вдруг легко пошел навстречу:
- С женой, говоришь, всё... Понимаю, отдышаться надо, в себя прийти... Это беда, но не горе, жизнь, как говорится, продолжается... Отпущу, все равно сейчас из тебя работник никакой, сам проходил, помню... Что делать будешь?
- В Индию поеду, друг посоветовал, по храмам похожу, может, в каком ашраме помедитирую, - Зимин давил на восточную ориентацию шефа.
- Вот это правильно, одобряю,- шеф покрутил ручкой - Тогда тебе трех недель мало будет, езжай... на месяц. Потом отработаешь.
"Как пить дать, отработаю" - думал про себя Зимин, помня любовь шефа к незапланированным сверхурочкам
- Спасибо.
- Да не за что,- шеф был явно доволен собой - Жду тебя через месяц, повеселевшим и готовым к новым трудовым подвигам!

Индийское консульство сразу настроило на хороший лад. Какая-то пошарпанная, поломаная мебель, ковролин, скрученный жгутом, протертый до дыр, секретарши в сари и спортивных штанах, в босоножках на теплый носок и какое-то общее ощущение анархии. Анкета здесь, клей для фотографии через два кабинета, стола, чтоб ее заполнить, нет в помине. "Наши люди" - подумал Зимин. Выполнив формальности, Зимин просунул анкету в маленькое окошко и через два часа, без всякой проволочки, имел индийскую визу на полгода.

Летел он десять часов, с двухчасовой пересадкой в Дели, сразу до Бомбея, который теперь почему-то стал Мумбаем. На выходе из самолета его приняла в теплые влажные обьятья южная ночь, обуяла новыми запахами и видами. Даже звезды чужие, незнакомые. "Южное полушарие, экватор, тропики..."- обьяснил сам себе Зимин. По гошиной наводке он взял такси и поехал через весь город к железнодорожному вокзалу. Там же была и автобусная станция, и приличные отели. Дорога далась нелегко, индус гнал как на «формуле-один» по неожиданно пустому городу, два раза чиркнули за придорожное ограждение, на что он не обратил ровным счетом никакого внимания. "За нами гонятся?" - заерзал Зимин и даже оглянулся, ничем, впрочем, стараясь не выдать своего беспокойства. Только через несколько дней он понял, что это естественный стиль вождения местных шумахеров. Ночной Бомбей поразил размерами, расстояниями, что дадут фору и Москве, какой-то невообразимой мешаниной домов, эстакад и стилей. Они проезжали совершенно темные кварталы без освящения, с домами, как будто выжившими после недавней бомбежки, где в черных провалах окон, редко-редко теплился огонек лучины, думалось именно так. То вдруг вылетали на залитые светом и неоном улицы, где посреди ночи грохотала музыка и ходили толпы людей. Запахи протухшей рыбы и помойки вдруг сменялись европейского вида коттеджами, где, казалось, в воздухе висит аромат благовоний. Но все это Зимин отмечал краем глаза, вцепившись в кресло, поскольку машину мотало так, что казалось, вот-вот, она перевернется и на этом его путешествие в страну слонов и махараджей закончится. Шофер же умудрялся менять кассеты, страстно сигналить и что-то кричать по ходу такому же психу, несущемуся рядом. Наконец пытка кончилась, они приехали. Напряг, возникший в его организме после этой гонки, как рукой снял местный портье. На носу его были очки с толстенными линзами, так что глаза казались расплывшимися на поллица. При этом у него было жуткое косоглазие. При этом он почти не знал английский. И вдобавок, заикался. Отличный набор качеств для работы портье. "Ну, определенно, наши люди" - расслабился Зимин. Он снял номер, допил виски из самолета и рухнул спать.

Проснувшись, он первым делом решил сходить за минералкой, помня наказ Гоши не пить ничего местного. Дневной Бомбей обрушился на него лавиной звуков, цветов и запахов. Пестрая толпа бодро шагала по своим делам, беспрерывно гудели клаксоны, неслись вперемешку машины, мотоциклы и скутера, не придерживаясь никаких, как казалось Зимину, правил движения. Купив минералку, он завис на несколько минут с сигареткой перед входом в отель, впитывая в себя атмосферу нового города. Мгновенно рядом с ним нарисовался паренек лет двенадцати-тринадцати, абсолютно голый, если не считать маленькой набедреной повязки. Бритую голову украшали индуистские знаки. В руках он держал бич из кожи, короткой и странной формы, толстый, с руку паренька, у основания и тонкий, как волос, на конце.
- Дай денег - безапелляционно заявил пацан.
- Нет - также лаконично ответил Зимин.
Пацан крутанул бичом и стеганул себя по спине. Звук от удара был такой, что у Зимина зазвенело в ушах и на секунду показалось, что он оглох. Зимин беспокойно оглядел улицу. Народ шел по своим делам, никто даже не оглянулся.
- Дай денег - спокойно повторил пацан.
- Нет - уже не так уверенно ответил Зимин.
Бич опять просвистел в воздухе и обрушился на спину ребенка. После третьего удара Зимин бодренько отсыпал ему несколько рупий и ретировался в отель, не докурив сигарету. "Круто!"- подумал он: "Если здесь везде так лихо аскают, недолго и без денег остаться".

В обед он уже сел в слиппер-бас, так назывался спальный автобус. "Хитро придумали"- размышлял Зимин, рассматривая внутренности этого индусского автопрома. Посередине шел узкий проход, справа и слева в два этажа были узкие отсеки, закрывающиеся фанерной перегородкой. Забравшись внутрь, нельзя было даже сидеть, только лежать. Зимин почувствовал себя овощем, путешествующим бандеролью. Часа два выбирались они из гигантского мегаполиса. Потом, не спеша, засеменили все выше и выше в горы. Это были древние горы центральной Индии, невысокие, как наши Уральские. Зимин не спал полночи, высунувшись из окошка. Воздух был напоен ароматами неведомых трав, казалось его можно было резать ломтями и намазывать на хлеб с маслом как восточную приправу. Все не мог надышаться. Второй причиной бессоницы была все та же ухарская манера вождения. Уже тогда Зимин начал догадываться, что это не выпендреж, а норма. Пройдя перевал, автобус несся вниз на всех парах по узкому серпантину, где с одной стороны, как положено, был склон горы, а с другой - пропасть, уходящая в темноту, где в необозримой глубине светились огоньки селений. Иногда навстречу их автобусу вылетал такой же монстр, раздавался резкий скрип тормозов, было слышно, как перекатываются в своих отсеках человеческие тела, стукаясь о тонкие стенки. Медленно-медленно два динозавра расходились на узкой тропе и уже в следующую секунду неслись дальше, опасно кренясь на крутых поворотах. Происходило это, как решил для себя Зимин, от местной веры в неотвратимость кармы. Кому суждено утонуть - тот не разобьется. И наоборот, крадись, не крадись, уж если выпало тебе погибнуть в автокатастрофе, то бестолку тормозить. На первой же остановке-станции Зимин купил местное виски, наследство английского владычества. Оно оказалось совсем неплохим, да еще и стоило раза в три дешевле настоящего. Только опорожнив полбутылки, ему удалось задремать. Путь его лежал в Гоа.

Через неделю пребывания на побережье океана Зимин преобразился. Он перестал бриться, купил широченные шорты-хаки и красную рубаху "вырви глаз", на которой оранжевой краской были отштампованы лики Будды. На арендованном скутере он гонял вдоль побережья, наслаждаясь открывающимися видами. С ним и правду происходила какая-то химия, Гоша был прав. Первым он это отметил по странному поведению времени. День, как в детстве, стал бесконечным. Наполненный миллионом микрособытий, он категорически не хотел кончаться, хотя в шесть часов по-местному резко наступал вечер, вернее, сразу ночь. Солнце долго кралось к горизонту, а потом, как будто резко дернули рубильник - тьма и звезды, никаких тебе долгих сумерек, раздумий. Потом растянулась память. Поначалу он задумал вести дневник, купив еще в Москве толстый органайзер и сделал в нем одну запись, в день приезда в Гоа. Через неделю спохватился, решил восполнить пробел и... не смог вспомнить толком, что было вчера, не говоря уж о том, что было три дня назад. Осталось только четкое ощущение, что все эти дни прожиты не зря, именно прожиты, а не пролистаны наспех. Так и плюнул на свои путевые заметки. Через неделю же стало казаться, что Москва на другой планете, в другой солнечной системе и вообще другой галактике. Вспоминал только дочек, а так мысли о другой жизни были напрочь вытеснены потоком новых впечатлений. Никогда он не добивался столь глубокого отрыва от повседневной реальности. Даже в молодости, отдыхая дикарем по три месяца в Крыму, уже на вторую неделю бегал на почту звонить в Москву, дергался из-за каких-то отложенных дел. А здесь как будто отрубили хвост длиною в километр, который нарос за жизнь и он чувствовал такую пустоту и легкость, словно вчера родился. Это и вправду было неожиданно.

Акклиматизировавшись, он рванул, опять же по совету Гоши, вглубь страны, в Хампи, штат Карнатака. Отмахав пешком километров пятнадцать от города, он выбрал маленькую деревушку, домов в двадцать, притулившуюся на склоне горы. Красивее места он еще не видел. Огромные красные базальтовые валуны были собраны неизвестным великаном в кучи высотою метров шестьсот- восемьсот, словно детские кубики. На закате они вспыхивали ослепительно-алым цветом и отражались в водной глади рисовых полей и реки, бегущей по долине в окружении пальм и банановых рощ. Миг заката был недолог, каких-то полчаса, и на это время европейцы, снимающие как Зимин, дома в деревне, высыпали на склон горы, занимая каждый свой излюбленный валун. На соседних валунах сидели макаки, до коликов смешно имитируя поведение старших собратьев. Это был миг тишины и восторга. Лишь иногда кто-то из приезжих начинал играть на флейте или осторожно дробить воздух звуками тамтамов.
Зимин жил в маленьком домике у индусской семьи. Белая мазанка метра два на два, земляной пол, циновка и матрас, крыша из тростника. Из цивилизации - электрическая лампочка. В соседнем таком же домике жила пара из Австралии, Ким и Джоди. Сами хозяева спали на улице, как и большинство местных, отдав свои дома туристам-экстремалам, осчастлививших их дармовым заработком. Семья состояла из отца, матери и двух дочерей. Лежа в обеденную жару под навесом, Зимин частенько любовался природной грацией девочек-подростков, гибких, словно вылитых из каучука, тонких и грациозных. Первые дни ему казалось, что семья ничего не делает, настолько их движения и ритм были расслаблены и только потом он осознал, что все наоборот, они трудятся весь день от рассвета до заката, но в раскаленном воздухе только и можно сохранить силы, двигаясь максимально неспешно.
Иногда по вечерам он скидывался с австралийцами и покупал продукты, чтобы приготовить совместный ужин с семьей, приютившей их. Готовил отец, необычайно вкусно и не так остро, как в местном общепите. Однажды они купили виски, и посиделки затянулась за полночь. Отец семейства, приняв пятьдесят грамм, впал в эйфорию, смеялся белозубым ртом и раскачивался сидя в полулотосе. Состоялся длинный диалог, сам папа был не силен в английском, переводили девочки, учащиеся в местной школе.
- Звезды, по-индийски, чуки,- говорил индус показывая рукой на небо - Луна - Чандра.
- А по-русски, чуки - это звезды, а Чандра - это Луна. - вторил ему Зимин.
- А что, в Москве, тоже Луна есть? - искренне удивлялся индус.
- Конечно - беспечно улыбался Зимин.
- Хорошо - цокал языком индус.
Потом Зимину захотелось провести экскурс в историю, дабы подчеркнуть родственность их народов. Он долго и путано обьяснял, что в седой древности их народы вышли из одного корня, индоевропейской языковой семьи и тому подобное.
- Вот, смотри, у вас какие Боги? Вишну, Кришна, Шива, Брахма? Так это и наши старые Боги - Вышень, Крышень, Сива, Барма, понимаешь? Сурья - Солнце, оно и у нас было Сурья, мы с тобою родственники, понимаешь? - втолковывал Зимин совершенно черному как эбонит индусу.
Пьяненький отец семейства счастливо улыбался, абсолютно не веря, судя по глазам, чудаковатому европейцу. Потом они всей семьей смеялись до упаду, когда Зимин изображал, как он зимой надевает меховую шапку, шубу, валенки, чтобы выйти из дома. Через две недели пребывания Зимин окончательно влюбился в эту семью, никогда не выбиравшуюся дальше соседнего городка, но как будто знающую главную тайну жизни и оттого так безмятежно спокойны их лица, дела и поступки. Он и сам как будто на время подзарядился их мудрой уверенностью, и мог впервые не думать о жизни, а чувствовать ее сердцем, не переводя это в конкретные понятия. Он не знал просветление ли это, но засыпал и просыпался с блаженной улыбкой, совершенно не боясь потерять это чувство, как было не раз с ним в Москве. Он не заметил у этих людей какого-либо религиозного фанатизма, хотя у каждой семьи в селении был домашний алтарь, куда они уединялись по утрам и вечерам, возжигая благовония. Иногда девчонки, очевидно по каким-то праздникам или важным датам, расписывали цветными мелками стены и крыльцо янтрами и мантрами. Но за всем их укладом чувствовались многовековые отложения индуизма. Конечно, рассуждал он сам с собою, если у тебя за плечами тысячи и тысячи реинкарнаций и впереди неизвестно сколько, чего, спрашивается, дергаться? Надо честно жить, делать свое дело и тогда, может быть уже в следующей жизни, карма твоя улучшится и ты родишься в новых, лучших условиях. Мудро, просто, красиво.

Первыми сорвались австралийцы. Однажды утром они оседлали старенький "Энфилд", купленный за пятьсот долларов в Бангалоре, и укатили на север, в Пуну, в ашрам Ошо. У Зимина осталась неделя, и у него уже сосало под ложечкой от предчувствия неотвратимого отьезда. Прав был Гошка-то, приедешь, уже не уедешь, навсегда останешься, заболев этой страной. Зимин решил вернуться в Гоа и провести последнюю неделю у океана. Прощание было бурным. Он накупил всем подарков, отцу - соломенную шляпу, матери - большую, красивую сумку, дочерям - пластиковых побрякушек, браслетов и бус. А они напекли ему вкуснейших лепешек-чапати в дорогу. Уходил, не оглядываясь, так щемило сердце.

В предпоследний день своего пребывания в Индии Зимин сидел в маленьком ресторане на берегу, полюбившемся ему еще в первые дни. Здесь собиралась почти одна и та же компания, многие из которой жили в гэст-хаузе неподалеку, как и сам Зимин. Здесь были японец с японкой, оба крашеные в рыжий цвет, врач-поляк, два молодых немца, частенько мешавшие ему спать, распевая песни на общей веранде после пива, старый немец-хиппарь Руди, шестидесятник, как определил его Зимин, молодая мадьярка, путешествующая в одиночку и еще несколько новичков, с которыми он толком не познакомился. Более всех он общался с Руди в силу возраста. Немец был тощ, с жидким хаером и без двух передних зубов. Как-то оставшись вдвоем на пляже, Руди поведал ему, что он живет в Индии уже девять лет, его бывшая жена стала крутой бизнес-вумен и шлет ему каждый месяц шестьсот марок, лишь бы он не возвращался обратно. Он обжился, у него завелось хозяйство, состоящее из двух мотоциклов и нескольких кофров поклажи. Весной он уезжает на север в предгорья Гималаев, где не так жарко, осенью возвращается сюда, к океану. Иногда путешествует в Таиланд или Бирму, был на Цейлоне и Андаманах, планов никаких не строит.
- Индия большая, жизни не хватит, чтобы познать ее, охватить. Я пока не устал - делился он с Зиминым, барахтая ногами в прибое.
Зимин молчал, глядя на волны.

Среди новичков, сидящих за общим столом выделялась высокая американка, на вид лет пятидесяти, но сухопарая, по фигуре и груди было видно, что никогда не рожала, возраст выдавали лишь морщины на шее и под глазами. Узнав, что он из России, она прихватила пиво и села напротив него.
- Как я рада! - сказала она - Меня зовут Мери, по-вашему Мария, я внучка Шаляпина.
- Офигенно, а я просто Зимин.
- Как, как, Бенджамин? - было заметно, что она уже изрядно подпила.
- Точно, Бенджамин... Франклин. Прапраправнук вашего президента.
- О-ля-ля! Как это возможно?
- А вы что не знаете, что он, кроме Европы, путешествовал в Китай, проездом через Аляску. Там и заделал мою далекую бабушку. - Зимин, не сдержавшись, сам рассмеялся.
- А-а-а... вы шутник, мне понятно. Но я, правда, внучка Шаляпина. - И она принялась долго и нудно рассказывать историю их семьи, каких-то ее сестер, теток и прочих родственников.

Зимин слушал вполуха. Его словарный запас, тормознувшийся где-то на уровне десятого класса, позволял сносно общаться с индусами и европейцами, но уж никак не с американцами или англичанами. Поэтому он тактично кивал, не понимая и половины из того, что она ему несла. Кто-то скрутил первый за сегодняшний день джойнт и сладковатый дым марихуаны разнесся над столом. Зимин, чурающийся этого дела, решил напоследок не отставать от остальных и вспомнить молодость, вкусив этого священного в местных краях растения. После двух затяжек башню ему свернуло напрочь, и он сидел, блаженно улыбаясь, вперившись взглядом в американку. Теперь ему и вправду казалось, что она внучка Шаляпина. Натуральная блондинка, глаза голубые, нос прямой, широкий, и впрямь похожа на дедушку, обалдеть. Американку тоже порядком зацепило, она окончательно углубилась в трудную и трагичную историю ее семьи, к глазам ее подступили слезы, взгляд помутнел.
- А не пойти ли нам к океану, проветриться? - предложил Зимин.
- Конечно - обрадовалась она.

Они прихватили еще по бутылке местного легкого пива и отправились вдвоем к кромке прибоя, благо идти было шагов пятьдесят. И сидели там час или два, убаюканные волнами. Оказалась, что у нее свой небольшой дом в Арамболе, но приезжает она сюда последнее время редко: по молодости бывала чуть не каждый год, а теперь возраст, заботы, ответственность... Но она так счастлива, что сегодня здесь, так счастлива... Закончилось это бурным и хаотичным сексом у нее в доме, во время которого он никак не мог избавиться от крутившегося в голове "Э-э-эх, ухнем..." в исполнении знаменитого дедушки.

Через час разомлевший Зимин лежал щекой на теплом и мягком животе американки, задумчиво перебирая пальцами рыжеватые волосы на ее нестриженном лобке. А она гладила его голову и курила, безмятежно уставившись в потолок. В окно светило закатное солнце, словно нарочито усиливая истому. В голове Зимина почему-то всплыл сюжет из "Утомленных солнцем" Михалкова. Там, где герой Меньшикова рассказывает историю смерти его приемного отца. Умирал он в Гражданскую, в переполненном беженцами поезде. И последние его слова были: "Я прожил такую длинную, интересную, красивую жизнь и что я вижу перед смертью? Какие-то поезда с гусями..."

"А если б я умирал сейчас? И что я вижу после своей короткой, не очень интересной и, прямо скажем, не самой красивой жизни? Широкоформатный закат, пальмы и внучку Шаляпина. Что ж, можно и умереть." - подумал Зимин и закрыл глаза, погрузившись в сладкую дрёму.

Он умер под утро от кровоизлияния в мозг, так и не проснувшись.

2006