Расстрел

 Александр ВЕРГЕЛИС



 РАССТРЕЛ

Про пленных как будто забыли, и Матвей, умаянный на солнцепеке, сдвинул горячую беззвездную пилотку на глаза и задремал. Приснилось: он – пацан, сидит в одних портках на бережку, рыбу удит. Клёв вроде хороший, да улова нет – то тина, то гнилушка на крючке. А то вдруг огромный – с кулак - жук-плавунец зацепился. Никак его не стряхнуть, а рукой взять боязно. Так и болтается он, качается из стороны в сторону, мокрыми лапками перебирает.
- Сгинь, проклятый! – кричит Матвей, - Сгинь!
А жук ему в ответ:
- Слышь, деревня, табачком не богат?
Тьфу ты, черт! Это Политрук-задира приподнял его пилотку и смотрит ему в лицо, как мертвому.
- Свои иметь надоть, - прохрипел Матвей недовольно, при этом, однако, чувствуя к Политруку что-то вроде благодарности – за то, что избавил от тяжкого морока.
- Надоть… Ты лучше скажи, сколько еще нам тут париться-то? – Политрук присел на корточки, будто зэк и затянулся матвеевой папиросой, - Солнце-то как жарит!
- Это не наша забота. Понадобимся – позовут, - сказал Матвей, закрыв глаза и зевнув.
- Слышь, дай еще одну, а? Про запас. А то вишь ты какой богатей – в сапогах. Небось, у себя в деревне кулаком был, а, дядя?
- Нету больше. Иди вон, у немцев спроси, - огрызнулся Матвей и, крякнув, лег на бок – спиной к скалящемуся Политруку.
Эсэсовцы, не меньше русских одуревшие от жары, разбрелись по двору в поисках тени. Их пуговицы и непонятные знаки различия серебрились на солнце, когда они проходили мимо. Видно было, какими тяжелыми стали для них винтовки и каски, болтавшиеся на ремнях.
- А ты чего вообще в Питер-то подался, а, куркуль? – не унимался Политрук, - и чего это ты в сапогах, а мы все босые да в обмотках?
- Брат у меня там. На работу обещал устроить. А про сапоги не знаю ничего. Выдали. Мое дело маленькое.
- Да… Понаехало вашего брата. А пахать-то кто будет, а? Пушкин?
- Вот ты и паши, если надо тебе.
Матвей посмотрел на долговязого офицера в очках. Тот стоял возле колодца, застегнутый на все пуговицы, в фуражке, которая была ему несколько велика и, видимо, наслаждался тем впечатлением, которое он производил на кучку оборванных красноармейцев.
- Ну, чего уставился? – прошипел Матвей с ненавистью и сплюнул. Слюна во рту была густая и горькая. Немец как будто расслышал его, развернулся и ушел.
- Скорее бы уже они нас… Того, - прорезался голос Рыжего, - Ждать надоело.
- Да уж… - отозвался сидевший к ним спиной Интеллигент.
- А я думал – ты немой, - усмехнулся Политрук, - Чего ты там всё читаешь?
Юркая политручья рука как кобра выпрыгнула в сторону Интеллигента и вернулась назад с крохотной книжицей.
- Стишки… Это по-каковски? По-немецки, что ли? – спросил Политрук удивленно и как будто обиженно.
- Гете. Лирика. – Интеллигент был явно смущен.
- Давай, паря, читай. А может, ты сам из этих? – Политрук мотнул головой в сторону кучки солдат, пинавших без азарта скатанный из газет мяч. Мяч был похож на качан, и Матвей с тоской подумал о белоснежном хрустящем листе капусты.
- Вы как думаете, они нас поодиночке или всех сразу? – не унимался Рыжий.
- Сразу, конечно, чего резину тянуть! - уверенно отозвался Политрук, возвращая Интеллигенту книжку.
И правда, к стене амбара поставили всех четверых. Матвей оказался правофланговым. Слева от него был Интеллигент, дальше – Политрук и Рыжий.
Немцы заметно повеселели – щелкали затворами, прицеливались, пугали. Очкастый офицер вытащил из кобуры «Вальтер», повертел им и засунул обратно.
Матвей попытался представить себе, как крупная, словно желудь, винтовочная пуля проламывает с треском его грудную клетку и, выйдя из спины, впивается в бревенчатую стену амбара. Одна пуля – мало, сразу, может, и не убьёт. Но едва ли стоило рассчитывать на вторую: расстрельная команда состояла из шести человек, офицер не в счет. Шесть и четыре – по полторы пули на каждого. То есть двум по одной, а остальным, выходит, привилегия. «Арифметика…- подумал Матвей, - а если кто промахнется? А если не в туловище, а в руку или в ногу угодят?»
Но нет, расстояние не такое, чтобы промахиваться. И стреляет немчура дай Боже – от пуза из автоматов людей как траву косит. Да и на что считать? Бывает, одному человеку и дробины достаточно, а на другого целой обоймы мало.
…Комары кусали Матвея, обсев его лицо и вздувшуюся венами, медную от загара шею. Но пленный этого уже не чувствовал. Его взгляд остановился на солдате, стоявшем напротив. Немец был гораздо моложе Матвея, хрупок и тонкопал. Он ждал команды и заметно нервничал.
Кажется, Политрук должен был перед смертью что-то выкрикнуть, и когда очкастый офицер, следуя странному распорядку действий, пролаял первую команду и солдаты, будто заводные, с лязгом открыли и закрыли затворы винтовок, этот неприятный, надоедливый, слишком живой человек закричал:
- Да здравствует наша Советская родина! Да здравствует партия Ленина-Сталина! Смерть гитлеровским гадам!
Матвей чувствовал, что выстрелы должны были оборвать Политрука где-то на полуслове, но этого не произошло.

 * * *
«Они не снимали», - догадался Матвей.
«Репетнули» еще три раза, и только после этого режиссер дал «добро» на первый дубль.
«Покормили бы», - подумал Матвей, но тут же решил, что не кормили их, держали весь день на солнцепеке, и вообще относились к массовке как к скоту исключительно ради достоверности – чтобы было «по-настоящему». При этой мысли Матвей проникся уважением и к толстому режиссеру, и к разномастной съемочной группе, и даже к противной гримерше, «пакостной женщине», как называл ее Политрук
Политрука было «слишком много» - так сказала тоскливая прокуренная тетка, отвечавшая за массовку. Его действительно было больше, чем всех остальных пленных, а близость расстрела сделала его почти бесноватым. Он распевал песни, хохотал невпопад, задирал зондеркоманду, норовя вырвать у одного из солдат винтовку. В нетерпении садился на корточки, закуривал, снова вскакивал, приставал к зачуханным, невыспавшимся девицам из съемочной группы.
«Вот чума», - подумал Матвей, испытав вдруг непонятно откуда взявшуюся жалость к этому человеку. Рыжего и Интеллигента жалко не было – потому наверное, что в жизни они как бы не участвовали. Ждали съемки, и всё.
И вот, дождались. Молодому солдату, целившемуся в Матвея, было явно не по себе. Но пленного занимал не солдат, а ствол его винтовки – двоившийся в глазах стальной кружок, внутри которого была темнота – сродни темноте картофельного подвала, где однажды нашалившего Матвея заперла мать. Там было холодно и тяжко пахло сырым песком. Потом подвал часто снился Матвею – и он просыпался c тяжелой, будто намокшей душой.
… Стальной кружок, казалось, с каждым ударом сердца становился больше. Росла и тьма внутри него. А потом Матвей увидел вздувшийся шар мутного огня и почувствовал, как что-то тяжелое ударило его в левую часть груди и бросило назад, к стене амбара.

 * * *

Матвей, раскинув руки, медленно летел над самой землей. Он не мог подняться выше, но и не хотел – хорошо было задевать небритым подбородком, ладонями и грудью стебли травы, казавшиеся сверху бескрайним и дремучим лесом, в котором неуклюже блуждали люди-жуки. Туман был густой и теплый, и где-то справа в нем плыл над шершавым горизонтом тяжелый медный диск солнца. Вид его что-то смутно напоминал Матвею, но вспомнить, что именно Матвей не мог.
Постепенно его тело утратило всю свою тяжесть, и уже не было удивления полетом. Матвей стал легким, как воздух, и ему вдруг почудилось, что земля не под ним, что она - сверху, а за спиной его – немыслимая высота, синяя пропасть, дна которой нельзя увидеть. И там, внизу кто-то был, кто-то звал жалобно его, Матвея, к себе. Но земля с растущей стеблями вниз осокой была теплой, и бегавшие по ней вверх ногами насекомые притягивали к себе умиленный матвеев взгляд.
«Это ничего, это просто…», - подумал Матвей и открыл глаза.

 * * *

- Наконец-то, - вздохнула девица, изо всех сил хлеставшая его по щекам, - Ожил покойничек.
Среди склонившихся над Матвеем стоял стрелявший в него немчик. Вид у него был виноватый и растерянный.
- Что же это вы нас так пугаете, а? В образ вошли? – подобревший матерщинник-режиссер потрогал лежавшего ничком Матвея по плечу.
- А хороший был дублик. Натурально всё очень получилось, молодцы, - сказал он, оглядев столпившуюся съемочную группу, и потом, обращаясь к тоскливой тетке, добавил: Светик, полагаю, этого товарища можно отпускать, а с четвертым трупом что-нибудь придумаем. Вон, Мишку переоденем и делу конец. Они одного роста и оба белобрысые.
Когда Матвей снял пропитанную потом гимнастерку и облачился в свое, тоскливая «Светик» протянула ему три сторублевки. Он как будто не понял, за что ему дают деньги, но взял их, не глядя, смял и сунул в карман своих линялых брюк.
- Можете подождать часа полтора и уехать с нами на автобусе, - сказала подобревшая почему-то бригадирша, внимательно посмотрев на Матвея.
- Ага, - отозвался, как из тумана Матвей и побрел в тень.
Оттуда, из-под навеса с соломенной крышей была хорошо видна вся съемочная площадка. Измученные жарой парни-подсобники разбирали блестящие рельсы, по которым тогда, перед самым расстрелом катался туда-сюда оператор с камерой.
Режиссер опять ругал кого-то матерными словами. Длинноволосый прокуренный пиротехник кричал немцам, чтобы те не щелкали попусту затворами и грозил ослушникам отнять оружие. «Пакостная женщина» курила возле гримерного автобуса, подставляя солнцу свое унизительно некрасивое лицо. Матвей тоже потянулся было за «Беломором», но вспомнил, что оставил пачку в военных штанах. Однако досады не было, и курить особенно не хотелось.
А штаны его уже примерял, не стесняясь перед равнодушными ко всему девицами, один из рабочих – белозубый парень в черной футболке с непонятной надписью. Костюмерша надела парню на голову матвееву пилотку, но, подумав, почему-то сняла.
Матвей опять заснул, но снов никаких не увидел, потому что и так был словно во сне.
Проснулся он от крика: «Тишина!» и увидел, как возле амбара двое мужиков, одетых по-деревенски, волокли тела расстрелянных к стоявшей неподалеку телеге. Когда они стали сваливать убитых на телегу, к ним подошел немец и снял с одного из красноармейцев сапоги.
Управившись с работой, мужики закурили и повезли груз в поле, туда, где опускался раскаленный солнечный диск. Матвею было видно, как телега подпрыгивала на кочках, и ноги всех четырех безжизненно тряслись.

 __________________