Полустонок. Памяти Борхеса

На узловой станции тяжелый пыльный состав дрогнул, и выпустив влажный пар, с облегчением остолбенел.
- Стоянка пять минут, – заорала потная проводница, и кто-то встрепенулся, вглядываясь в уральские сумерки и выбираясь из раскаленных купе.
К вагону уже подкатил медицинский уазик, и недвижный черный человек, или чем он теперь стал, был вынесен шаркающими по грязному ковру санитарами. Поезд задержали всего на три минуты. Пассажиры вздохнули и отерли пот, когда вагоны судорожно тронулись, оставляя в прошлом быстро исчезающую машину.
Перестала плакать маленькая девочка на коленях у матери – пассажир умер тихо, порой что-то бормоча, под неодобрительными и сдавленно- раздражёнными взглядами попутчиков.
Влага вливалась в липкие стаканы, плохо ополоснутые – кто-то успел обрести самогон, и курицу, и соленые огурцы. Ну-ка, давайте помянем. А что он был за человек и к кому ехал – никто не знает, кроме несуетливой милиции, забравшей его документы и простой скарб. Наверное, умер во сне.

Умирание это совсем не то, о чем обычно говорят. Это скорее тяжелая работа, когда тебе не дают ни замкнуться, ни опомниться. То, что происходит снаружи, непонятно и уже не важно. Он вдруг почувствовал, что состав ускоряется с такой пронзительной силой, что металлическая оболочка отслаивается и осыпается. Впереди лишь тоннель, как в метро, и ты один – лишь призрачный тряский состав и рельсы, и свет, мчащийся в безостановочную чуть искривленную преисподнюю. Так страшно. Похоже на путешествие подводной лодки – нечто подобное ощущаешь в подпитии, когда тебя мотает и дергает по волнам мирового океана… Какая-то тяжелая, но не пугающая тень, словно абрис дельфина, просквозила ему навстречу и обдала волной, закладывая уши подобием музыки.

Важен не возраст – его уже нет. Важен ритм и пульс – словно надо успеть, проскочить за шлагбаум, который внезапно оборвет свет, – а так хотелось вынырнуть в тихой гавани.

За полчаса до того, как успокоиться, он мычал, прикусив губами поверх зубов горькое на вкус одеяло. Мать с девочкой лет девяти на заезженной отполированной полке напротив косилась на него с ненавистью. Она давно просила проводницу подыскать другое купе – но мест нигде не было. Двое пассажиров сошли, новые в вагон не садились.

…Хуан тихо стонал с закрытыми глазами, под которыми подрагивали глазные яблоки, – всем хотелось думать, что он уснул, и выздоравливая, постанывает. На самом деле это были чуть слышные позывные отдельно живущей плоти – губ, гортани, мозга. Его бред был бессонным даже под наркозом снотворного и обезболивающего. Так продолжалось почти месяц. Брат его отца, католический священник, молился за его душу не переставая, молилась родня и многие, знавшие его отца и его брата. За самого Хуана молиться было почти некому. Приятели и подружки были прожигатели жизни, сонные почти до вечера парубки и девчата, тратившие родительские деньжонки на ерунду и мечтавшие о благополучной жизни – посредине общественной лестницы, особо не заглядывая ни вверх, ни вниз.
Надежд, что он вернется к жизни, не было никаких. Он почти пребывал в вечности. И только немногие верили в его возвращение в эту грешную плоть на землю, которая почти сбросила его. На машине он проскочил под шлагбаумом, но врезался в грузовик. Местная гадалка испуганно вскликнула, что душа его уже на границе той области, откуда многим не суждено возвратиться.

Людям в вагоне стало легче, что неизвестный им умер тихо и был взят на неизвестной станции, – наверное, уже сообщили родственникам этого несчастного командировочного. Проводница, как изваяние в темном вглядывалась в пыльную степную закатную даль.
Последние попытки реаниматоров, которым до дрожи хотелось похмелиться, были сделаны уже в машине, но тщетно. Один из них перекрестился.

…Над явью вставало солнце, так же, как поднималось с незапамятных времен, когда одним было суждено рождаться, другим умирать, третьим – заново стучаться в мир. Хуан открыл глаза, и к полудню за толстым стеклом реанимации на него смотрели удивленные бледные лица отца и матери – как на чудо, и дяди - как почти на обыденное явление.
Через неделю он почти заговорил. Несвязно, путая слова и звуки, память возвращалась к нему с трудом. Оказывается, в свои двадцать три года он прожил тридцать пять лет в другой, северной стране, в ином полушарии, о которой почти никто не знает. «Трудно даже представить, какие кошмары проносились в его сознании и как святые боролись за его жизнь», - всплакнула одна из тетушек, старая дева.
«Ну, теперь-то ты не будешь гонять на машине, которой у тебя уже нет? – спросил у его кровати почти счастливый отец с черными глазами и влажными гладко причесанными волосами. Он кивнул. Горе объединило всех – отца, который жил уже со второй женщиной после его матери, мать, запутавшуюся в любовных и семейных интригах, и только прежних друзей он потерял навсегда.

Последнее, что он помнил из прошлой жизни – стоны какой-то женщины в мрачном купе, с черной опускающейся створкой над окном, унылый сумеречный плоский пейзаж с куцыми деревцами, с кристаллами фонарей и всхлипы во сне какой-то женщины, пытающей прикрыть собой ребенка от непонятной беды, в которой он не был виноват. А потом – тоннель, колодец, игольчатый страх безвременья и долгое просыпание. Неважно, в какой оболочке мы проснемся – если это получится.
Полустон, полусон, полустук тяжелых вагонов вдоль полустанков по чужой или своей стране. Какая-то развороченная машина на обочине. Здесь встречаются те, кто уходит и кто возвращается, отражаясь в зеркалах тамбура…

…Да, такой дурной сон – о метелях, об иной жизни, которая никуда не уходит, но возвращается, как эти сумерки. Раньше он бежал от призраков на подаренной отцом машине – туда, где дрожит огнями и испарениями город – от этой пронзительной ясности сгущающегося сине-фиолетового над охряной, быстро исчезающей полосой. Теперь он любит сидеть ранним вечером перед домом недолго, его приветствуют проходящие сеньоры, а он прислушивался к стрекоту цикад и далекому ли всхлипу или эху удаляющегося поезда.
Потом его увозят в дом – от зажигающихся огоньков Буэнос-Айреса.


08.03.2007