Губернская быль. Рок-поэма

... Владимир - самый скучный город планеты...
(А.П.Чехов)


ДЕЖУРНЫЙ ПРОЛОГ

Здесь сугробы тоски и скуки,
на задворках – урла и подонки,
и кривятся какие-то суки
на мою непродажность и горб,
я смотрю, проезжая мимо –
стервы, лорды, попса и ублюдки,
все вы вкупе – сплошное отребье,
и не мысли у вас, а позор.

И губернская ваша отрыжка
будет долго изжогою колкой
мучить мне пищевод и душу,
и сознание отравлять,
а претензия древней столицы –
просто кто-то упал с перепоя,
на брегу из саней у Клязьмы,
а подняли, отмыли – Князь!!!

Не смотрите мне вслед автоматом,
все равно не прострелите сердца,
там броня от мышиных укусов
и от трепетных слов – ежи,
и в глаза не смотрите тоже,
очень это небезопасно –
вдруг увидеть свое отраженье –
макияж из напудренной лжи.

Перестаньте считать мои деньги,
или хуже – крошить мне на печень,
я не встану среди лизоблюдов
за талоном в ваш сраный Собес,
мне отмерено слишком много,
только не от засранцев госслужбы,
чтоб считать себя обделенным, -
а от хмурых дождливых Небес.

Разлучите меня с собою,
вот за это скажу «спасибо»,
и, конечно, напьюсь с устатку,
не до свинства, а до корней,
и припомню гунявую сказку,
что прочел я на стенах сортиров
направляясь в столичный город
из забытых судьбой Суждалей.

Эта сказка - худое горе,
и сквозь дыры зияет счастье,
не военное лихолетье,
а бездомная лабуда,
я прожил здесь четыре года,
но зачем – никому не известно,
и за что – самому не понятно,
я мотал этот срок без суда.

Но, поскольку, сегодня вторник,
да и пить уж совсем неохота,
да и не с кем теперь под вечер,
да и не о чем говорить,
я взъерошу бумажки архивов,
чем расстрою больную душу,
переставлю слова и буквы,
чтоб не так уж, как есть хамить.

1. АНТАЛОГИЯ ЗАБЛУЖДЕНИЯ

В этот город сожженных иллюзий
я пришел перезревшим ребенком,
постигающим вечное рабство
средь культурного слоя плевков;
златоглавостью не отмытой
чинно пялились патриархи
над рекою болезненных сбросов
и амбиций торговых ларьков.

Это было уже не бегство,
может глупый, но, все же, поступок –
поменять деревенскую резвость
на престиж или ажиотаж,
только плавать в тазу провинций
вольным стилем – такое пижонство,
и преследовать собственность тени –
предстает как столичный кураж.

Что бояться тридцатилетним?
Непризнанья? Насмешек? Работы?
Это все так привычно для счастья,
что купюры шуршащих валют –
за бессонные ночи и годы,
за беспутное бремя раздоров,
за угробленное здоровье –
как убогий ущербный приют.

Вот и шел я тропою цыгана
воровать, что давно было наше,
а валюту тупого совдепа
разливать в пол-литровый объем,
но словили меня, Робин Гуда,
на фортовом дешевом трюке,
и смеясь, увезли в каталажку –
к тараканам на кухню внаем.

В однокомнатном склепе хрущебы
все же есть два окна, в которых
существует клочками небо,
а не только мещанства байда,
и от этого в солнечный вечер
почему-то приходят строчки,
почему-то плывут мотивы,
льется песней стаканчик вина.

Скромный ужин и сигарета –
все исполнено триединством
крови, плоти, святого духа,
и такая беспечность уз,
что легко стало падать наотмашь
на скрипучее лоно счастья,
сбросив скованности хитона
с самой верной крылатости муз.

И свергая богов с пьедестала,
можно было не думать про завтра,
сочиняя поэму беспечно
белым ямбом на косинус дней,
только боги – завистливей ведьмы,
и они усмехались надменно,
и коварно обломком улыбки,
и косились глазами камней.

2. ДРАМА ТЕАТРА

Сегодня премьера в театре.
амбре перепоя в буфете,
на вахте – штрейбрехер и праздник,
в курилке – похмельный синдром,
и в этот убогий заказник
особой любви к лицедейству,
отмерил началом начала –
толпою сеньор Гардероб.

Сказал же однажды заводчик,
проживший неплохо в искусстве:
Не верю! – и все подхватили,
не верят, но корчат умы,
момент улучив, чтоб не верить,
но все-таки причаститься
к великим и мелким обманам,
попутчикам Сатаны.

Субстантом познания правил,
метая окурок прицельно,
решать датским принцем надменно
Офелий прыщавых дела –
ну, как же, однако, культура! –
очаг вечно тлеющих истин,
опущенных задниц в партере,
жующих сомнений канва.

И хрумкая крекер цинично,
внимая бездарному слогу –
дежурным плевкам из-за рампы
статиста без тем и лица –
цветастым фантомом обертки
он вытрет сюжетом руки,
и пивом залакирует
туфту «быть - не быть» без конца.

А труппы невинных актеров,
слегка подзабывших манеру,
уносят уже за кулисы,
где в сопли упитый творец,
стремится на сцену присвоить
коросты аплодисментов
себе, как звезду на погоны,
и спрятать в тщеславный ларец.

Придурки! Вы верите свинству
заслушанных гадов искусства
мелкопоместного чванства
с Олимпа Студеной горы?...
да, что я тревожусь, однако,
провинция – неадекватность,
служить на театре – все радость
на фоне всеобщей дыры.

В гримерке – иные темы,
опять анекдоты под водку,
пассажи, дуэли и страсти
как будто сошли на «нет»,
лишь пафосом облевались
Главреж со своею свитой,
и занавесом укрытый,
умрет до утра туалет.

3. СИНДРОМ СУИЦИДА.

Уныло теперь смотреть,
когда полуночный труд
не тронул больной доберман,
и умирает вдруг.
Кто там? Это ты, мой враг…
пришел пожалеть его?
Да, поздно, из всех собак
он был мой единственный друг.

На улице снова стрельба –
бандиты, а с ними менты,
добили уже того,
кто дал им деньги на круг,
дурак, он кормил их детей,
своих ущемляя сирот,
и, значит, его дочерей
убийцы сочтут за шлюх.

Я тупо на купол глядел –
Святого собора искал,
но мыловарней смердит
этот олдовый обман,
котлеты религий с душком
мне бывший парторг предлагал,
да, только приход отобрал,
все то, что не съел доберман.

Чей карточный дом – и долги?
потом пулю в лоб, и мозги –
кровавою жижей на дверь,
за дверью – костяшек стук,
но ставка иная – мораль,
должно быть добро – это грех,
чтоб жить, но с оглядкой на тех,
кто пьет твою кровь по глотку.

Снимая солидную мзду –
проценты от дружеских уз –
с азартом входят во вкус,
похожий на травлю волков,
и тот, кто приходит к тебе –
тот непременно вор,
а утром – перо в боку –
такая вот сука-любовь.

Шантаж исповедных слов –
и вот уже загнан патрон,
в двустволку, упертую в лоб,
корок перепутан – на грех,
но палец окаменел,
и льется холодный пот
с цевья на приклад, и на пол,
и слышится детский смех…

И ты – только синяя тень,
растоптанная на снегу,
и свет от ночных фонарей
скользит по родному лицу,
и хрипло орет тишина
ужасную правду речей,
и сохнет от боли гортань –
хоть Веру верните скопцу.


СУЗДАЛЬ.
ИЗГНАНИЕ БЕСА
1.
(Лирическое отступление)

Умирая, не стоит считать
музыкальные такты Шопена,
только это не музыка – гомон,
или оперный хохот шута,
пальцы сводит от мысли, что можно
и в воскресные дни, и на праздник
попостившись сходить на причастье,
и забыть о стервозности дня;

только исповеди хватило,
до сих пор невозможно избавить
черный ворох одежд пилигрима
от засохших грехом плевков,
но послушай же, старый отче,
разве это ночное бденье –
не молитва Ему во славу?
не спасение мне от долгов?

разве этот клочок бумаги,
пропитавшийся черною желчью –
не одна из страниц откровений
заблудившегося истца?
ты молчишь… потому что знаешь,
что дозволено слушать догму
не по правилам книг, а свыше –
с райских кущ и анналов греха;

но моя сопричастность иная,
я – тот демон фантомной боли,
и кумир без фанатов и паствы,
что летает обрубком молвы,
избегая толпы Собора,
я иду тенью ниш и слухов,
и пронзаю любое сердце
как тупою иглой колдуны;

кто ответит, где это касание
сопричастности или смиренья,
где врата, как венчание странствий,
успокоенности и чертог?
я старею, и это знаю,
все, что спел – то, увы, позабыто,
что раскрашено – погорело,
что раздарено, то не впрок;

видишь старче, над городом – Небо,
в нем – Архангелы, Херувимы,
на престоле Христос - Пантократор,
рядом Мать, Иоанн в свете дней,
голубь мирно трепещет крылами,
ветвь несет, все поет «Осанна»,
а из облака радугой – слово,
что познал на горе Моисей…

видишь старче? очнись же, отче
от фантазий того Пророка,
от иллюзий придуманных кем-то
над прохладой синайских вод,
или дай мне глаза на время,
потому что совсем не вижу,
потому что ослеп при рождении,
или с ростом ученых забот;

СУЗДАЛЬ.
ИЗГНАНИЕ БЕСА
2.
(Лирическое наступление)

где ты брал эту Веру босую –
по дорогам без спеси и спешки,
и стоял перед первым причастьем,
опоенный сим миром юнец,
ведь я тоже мечтал о счастье,
и берег тот осколок под сердцем,
чистоты и наивного Чуда,
только там теперь мертвый свинец.

А теперь, что захочешь, то видишь,
что придумаешь, то запишешь,
как считаешь, так и страдаешь,
и мечтает каждый свое:
видишь зарево или пожары,
ближе хлев, над отстойником – тучи,
в тучах мечутся молнии страсти,
и, горланя, кружит воронье,

осыпается космос кометой
дальше солнц водородные бомбы,
и скрипит ржавой осью планета,
от науки и плотской любви,
и над городом жженой надежды
до рассвета, как до исхода,
догорает настольною лампой
нелюбовь моей мертвой реки;

ну и в чем же теперь причастье,
если с теми, кто был так дорог
не хочу я идти на праздник
и под сводом всенощно стоять,
а для тех, кому все еще нужен,
не могу я доверить сердце,
потому что там - только пепел,
и к чему ж им обманы внушать;

тот, что кружит меня поневоле
не сильнее меня, он слабый,
он слепой и убогий калека,
только вот в чем он прав, а не ты:
там, за гробом – нет жизни и рая,
нет и ада, все здесь нам досталось
пережить и паденье, и взлеты,
перед тайною пустоты;

подведи к алтарю меня, старче,
и к устам – серебро распятья,
крови, плоти, святого Духа –
только кроху, и каплю, и вздох,
потому что я слеп от злобы,
и, наверное, глух для счастья,
потому что хотел быть собою,
но, скорее всего, не смог;

окропи, если влага святая,
и кадилом махни для обряда,
и в глазах, обжигаемых чем-то
расплывутся свечей огни,
отпусти мне грехи и слякоть,
всех прозрений заблудшего яда,
и молитвы святую наивность
вознеси как хоругви любви.

4. БОГОМАЗ В ПРОФИЛЬ

Писать ли иконы за деньги,
бодяжить ли злую водку,
одно оправданье затее –
нам выпало жить, и тогда
быть может и безнадега,
напеть для себя уныло
тоску векового романса,
и пить в одиночку года.

И вряд ли, из тех, кто близко,
похерит свои капризы,
такого банального эго,
и снова зайдет на чай
в прикус с моей вечной желчью
пустых оправданий больного
о глупостях и святотатстве,
хвативших уже через край.

Или предложит по-братски
«срубить» хоть немного «капусты»,
на хлеб, да на злые краски,
да на тетрадный листок,
где в клетках расставлю буквы,
и по ночам накрапаю
чернеющей кровью познанья
чего-то нетленного впрок.

В окне – темнота, уже ищут
луна и фонарь друг друга,
желая познать разлуку
на черноте простыни,
а я ухмыляюсь криво
небритой щекою сатира,
что мне эти игры – изжога,
или запор пустоты.

Чихает авто под балконом,
склерозно бормочет троллейбус,
а в парке любви и дружбы –
культура и отдых горой
под водку, оргазмы и драки,
но все – лишь фиглярство и враки,
и слово – одна условность,
и дело – суровый запой.

Шахтеры штурмуют Госдуму,
Кавказу хребет перегрызли,
за счет всех налогоплательщиц –
абортом солдатских сердец,
раздали бюджет проституткам
за совращенье Европы,
блевотой кормили Героев,
вручили Звездище Звездец.

Рабы все торгуют собою,
цари все фарцуют тайгою,
на казнь – рюмку водки и бабу,
а образ святого – в кабак…
не парься, еще не баня,
а только зловонный предбанник
безвкусицы, лжи и убийства
сквозь панибратский угар.

6. ПРОСТУЖЕННЫЙ БЛЮЗ

Устало снимая одежду,
стряхну с нее пыль и взгляды,
от язвы вчерашней помады
протру рукавом стакан,
ладонью смету остатки –
рассыпанных дней небрежность,
и брошу в ведро отходов
великий самообман.

Бродяги, напойте мне блюза,
ушло уже пьяное лето,
а вы все тусуетесь где-то
в чужих закромах, где буфет,
пора починять «казаки»,
джинсу и косые куртки,
и шпилить басовые гаммы
под метрономы лет.

Знакомая атмосфера
чумного «Тральфомадора»,
а может скорее снега,
и кайфа под разговор,
они-то накроют трущобы,
где наши надежды ютятся,
где вы замерзаете, братцы,
без водки и блюза порой.

И вот уже город под снегом
трясется больным бультерьером,
давайте же горького чаю
и чистого блюза в разгон,
и на троих сигарету,
пусть мерзнут над парком звуки,
и падают мертвой птицей
прохожим у самых ног.

Они не воткнут себе в уши,
они не потянут на гроши,
они не поднимут на руки,
чтоб отогреть под пальто
чужую простуду скитаний,
простую бездомность поэзий
и правильность праведных оргий,
и проголодь верхнего «до».

Да хрен бы на них, убогих,
не пьющих за рифы на свинге,
газеты им пишут о ЩАСтье –
премудрости пескарей,
они никогда не смогут
под бас раздолбать свою юность,
устроить оттяги Вудстока
с хиппующей музой своей.

Жалеть о дешевом респекте?
разлитой в стаканы свободе?
или классической рифме,
что двадцать веков как сгнила?
давайте, ребята, блюза,
давайте горячего чаю,
пусть вертит земля-потаскуха,
понятьем добра или зла.

6. ГОРОД ЗОМБИ

Последним мгновением счастья
я долго искал оправданья,
но город, что гордый убийца
взводил, усмехаясь, курок,
и выстрелил мне в затылок
и в грудь, там, где яма от сердца,
как делают это в фильмах –
два раза - так повелось.

Зачем я не умер – не знаю,
как мой сотоварищ – ровесник,
кому бы и жить, но Кривая
его ото всех увела,
а я все завидовал парню –
уйти в тридцать три не зная
предательства и безверья
допив свои стакан до дна.

И тихо теперь над парком,
где тополя облысели,
лишь воронье порою
кричит мне о чем-то вслед,
а я все хватаю воздух
обветренными губами,
да только не слышу свой голос,
хотя уже знаю ответ.

Ботинком листву швыряя,
и гладя ладонью деревья,
я в небо гляжу без веры,
где кружится мутная взвесь,
и пусто от края до края,
и мертво от сердца до сердца,
и тошно от осознанья,
что я еще жив – и здесь.

И долго блуждая по скверам,
по улицам и переулкам
от Шпалорезки до Фубры,
от Доброго до Гончаров,
я так и не встретил знакомых,
они поменяли лица,
и зорко следили за мною
в монокли дверных глазков.

Осталось уйти за дорогу,
в безбрежное это Ополье,
и там пить росу на рассвете,
а ночь коротать в стогах,
но что-то держало все же,
не то, чтоб желанье общенья,
не то, чтобы месть или злоба,
скорее обычный страх.

Но вот и его не стало,
осыпался он трухою
от скуки, тоски и унынья,
и я разглядел тогда,
что мимо меня повсюду
вокруг - не живые люди,
а мертвецы и зомби
такие же, как и я.

 
ЭПИЛОГ ВОЗВРАЩЕНИЯ

Здесь сугробы тоски и скуки,
на задворках – урла и подонки,
и кривятся какие-то суки
на мою непродажность и горб,
я смотрю, проезжая мимо –
стервы, лорды, попса и ублюдки,
все вы вкупе – сплошное отребье,
и не мысли у вас, а позор.

И губернская ваша отрыжка
будет долго изжогою колкой
мучить мне пищевод и душу,
и сознание отравлять,
а претензия древней столицы –
просто кто-то упал с перепоя,
на брегу из саней у Клязьмы,
а подняли, отмыли – Князь!!!

Не смотрите мне вслед автоматом,
все равно не прострелите сердца,
там броня от мышиных укусов
и от трепетных слов – ежи,
и в глаза не смотрите тоже,
очень это небезопасно –
вдруг увидеть свое отраженье –
макияж из напудренной лжи.

Перестаньте считать мои деньги,
или хуже – крошить мне на печень,
я не встану среди лизоблюдов
за талоном в ваш сраный Собес,
мне отмерено слишком много,
только не от засранцев госслужбы,
чтоб считать себя обделенным, -
а от хмурых дождливых Небес.

Разлучите меня с собою,
вот за это скажу «спасибо»,
и, конечно, напьюсь с устатку,
не до свинства, а до корней,
я сказал вам гунявую сказку,
что прочел я на стенах сортиров
направляясь в столичный город
из забытых судьбой Суждалей.

Эта сказка - худое горе,
и сквозь дыры зияет счастье,
не военное лихолетье,
а бездомная лабуда,
я прожил здесь четыре года,
но зачем – никому не известно,
и за что – самому не понятно,
я мотал этот срок без суда.

Но, поскольку, среда на рассвете,
пить с утра – не такая уж радость,
похмеляться, не пив намедни,
как-то слишком мажорный прикол,
я заброшу бумажки архивов,
чтоб не ранить больную душу,
и оставлю как есть телегу,
потому что уже не зол.
 
Г. Владимир 1994 -1998г.г.,
(пролог\эпилог) г. Москва 2007г.