Сжечь!

Вот я пишу этюд. За этим сочинением следует другое, за другим – третье. Они кажутся разнообразными по сюжету, героям, внутреннему настроению. Однако, на самом деле, все они одинаковы по сути. Написал их я, я их и сжег. Теперь никто не узнает, о чем они были.


Монастырь Сан-Матье радушно открывает объятия всем грешникам. Это его своды хранят горе и счастье послушников, пришедших из мира грешного с покаянием. Это его окна защищают святыни от лихих ветров безмятежности. Проводящие за молитвами послушники в тайне благодарны Провидению за то, что они разными дорогами прониклись к пьедесталу веры, к святому ристалищу.


Когда наступает суббота, мне становится особенно грустно. Тоска сковывает мое прежде активное желание работать оковами лени, которую я всеми силами стараюсь прогнать, и которая особа ненавистна мною. Тогда я не могу сказать, когда это кончится, сколько сейчас времени и где я нахожусь душевно. Тогда я ложусь на кровать и читаю французские повести и рассказы XIX века. Когда я прерываю сие занятие, дарующее лишь некоторое послабление силе лени, чтобы испить кружку воду, я замечаю, что за окном моей комнаты идет мокрый обветшалый с ржавыми глазами снег. И я еще долго любуюсь его невероятной способностью падать на землю. Тогда мне кажется, что у снега есть дух, этакий дух Трильби, маленький шотландский эльф, прогнанный женой рыбака Дугала загорелой Джанни. Это похоже на вышивание крестом натюрморта, определение которому – дохлый гусь, слышанное мною в детстве. Я еще стою у окна, снег еще падает, открытая книга еще лежит.


Мне вдруг кажется, что у меня отрастают невероятно длинные волосы. Они растут на глазах: комната наполняется наполовину их шевелящимися концами, из угла в угол тянутся закручивающиеся парусами пепельные мои волосы. Мне становится тесно и я забираюсь на подоконник. Я вижу из окна снующих внизу человечков, которые кутаются в свои ветхие одежды в надежде укрыть оставшееся тепло тел от шутливо кидающегося в них грязью ветра. Все человечки куда-то спешат. А волосы по-прежнему теснят меня в моей же комнате. Какая наглость! Это уже переполняет чашу моего терпения и я бунтуюсь. Да, я организовываю тайное собрание моих скрытых мыслей под сенью старого яблоневого сада. Они толпятся у порога моего решающего слова «Вперед!» со своими предложениями. Я замечаю одну из них, на мой взгляд, самую шуструю, которая смотрит на меня испытующим взглядом. Я подзываю ее к себе, и она шепчет мне на ухо: «Сжечь!»


Благо, на подоконнике оказались забытые кем-то спички, и я одним движением руки поджигаю эти обнаглевшие волосы-канаты, вылезающие уже в форточку. От удушливого их дыма я теряю сознание. Приходя в себя, чувствую отекшие ноги и руки. Я на кровати. Сплю тихо.


Когда ездишь на велосипеде, важно помнить, что такое равновесие, иначе падение предстает таким шутником, от которого кровоточат коленки и локти. Но это касается лишь начинающих велосипедистов. Опытные же наездники даже в случае праздного опьянения не в силах оказаться на земле – настолько сильна в них память о гравитации и равновесии.


Идет суд над молодой красавицей, которая бросила своего новорожденного ребенка в сточную канаву. Она была коварно обманута насильником, выдававшим себя за ее жениха в абсолютной темноте. Взятая напором и наглостью, девушка отдалась мнимому любимому. При свете лун она видит чужие черты лица насильника, спящего сном уставшего похотливого самца в креслах. Девушка, истощенная болью и стыдом, засыпает на полу. Проходит девять месяцев, и доселе красивая и стройная, с царской осанкой и голубыми глазами девушка рожает ребенка, находясь в полуобморочном состоянии после двухмесячного голодного нищенского существования. Поднося ребенка к пустым грудям, целую и кидая его на пол, поднимая и снова успокаивая его, мать окончательно впадает в безумство. В припадке она уносит его за город, где и оставляет завернутым в мешковину. Придя домой, она теряет сознание из-за большой потери крови и сил, потребовавшихся на преодоление трудного пути. Там ее и находят следователь и мельник, обнаруживший новорожденного в сточной канаве. Девушку отвозят в монастырь, где к концу недели она понемногу приходит в себя, однако ничего не помнит о родах т последующем преступлении, хватаясь в истерике за пустой живот. Ей прискорбно сообщают о смерти ребенка и о предстоящем над ней суде.


Суд идет. В качестве обвинителя выступает тот самый насильник. По его лицу, рыжим волосам и бакенбардам, подстриженным под скобку, Апполина узнала его и закричала об этом на весь зал. Естественной реакцией общественного обвинителя была реплика о том, что «девочка обозналась». Суд приговорил мать к смертной казни.


Священнику, пришедшему накануне исполнения приговора, девушка рассказывает свою историю, и священник плачет так, что ему стыдно за свою безутешность как утешающего.


Апполину везут на площадь, где состоится казнь. Весь Париж высыпал из домов и грозит кулаками убийце. Никогда еще не было столько народу на казни, как в этот день.


Нож падает, и Апполины больше нет. А англичанин, наблюдая это действо из окна снятой им за пятьсот франков квартиры, хлопая в ладоши и смеясь, радостно восклицает: «Very vell!»


Я плачу над жестокой несправедливостью и талантом автора этой печальной и красивой новеллы. Как жесток этот мир! Это восклицание вертится у меня на языке и я смеюсь над ним. Я встаю, смотрю в окно и поражаюсь тому, что вижу. Ветер яростно ломает гибкие ветки голых деревьев; снег вонзается в замерзающую землю почти горизонтально; туман застилает окрестные здания в нулевую непроходимость света. Кажется, в такую погоду не один сумасшедший не выйдет из дому.


Я встаю с кровати, собираю вещи в сумку, одеваюсь и, выходя за дверь, с шумом и нетерпением запираю замок. Я бегу из своей тюрьмы к свету.



27.10.2001