Про неё. Отдавая долги

Наверное я "бабушкин сынок", во всяком случае именно так порой называла меня мама. Тихо-тихо, на цыпочках, мимо родительской спальни, убегая от неведомых и теперь уже прочно забытых ночных страхов, в длинной, до пят, ночной рубашке, я проскальзывал под спасительную незыблемость бабушкиного одеяла на высокой, никелированной, с шишечками, кровати и препровождался ею же, под утро, сонный и уже ничего не боящийся, назад. А на следующую ночь или через одну продолжалось то же самое. Родители если и знали об этом, то милостиво делали вид, что заговорщиков в доме нет. Ей сейчас 87, она сохранила здравость мысли и своеобразный юмор, и меня до сих пор связывает некое очень тёплое, светлое и, боюсь, всё ещё невысказанное чувство. Очень похожее, почти идентичное, тому, которое может возникнуть, проснись вы рано утром в доме, где буквально всё, от мельтяшащих пылинок в лучах пробившегося через плотную штору солнца до запаха сдобы, ожидающей вас на столе, шепчет и кричит: "Дома. Ждали. Любим".

Она "вывозила" меня на море, тогда ещё дико его боящегося, в непременный Геленджик или Анапу, посулами и хитростями заводя в море и в конце-концов своего добилась - страх прошёл и я наконец научился спокойно и без истерики бултыхаться в воде, пусть у берега. Став постарше, в родительские дни, в череде летних детских дач и лагерей именно её я нетерпеливо ждал, спрашивая, после первых поцелуев мамы, почему не приехала бабушка. Она, на зависть всем мальчишкам, появлялась на огромной, жёлто-красной машине, с будкой вместо кузова, гордо восседая на переднем сиденье. Появлялась внезапно, с какими-то персиками немыслимых размеров, сортовым виноградом в бумажном пакете, черешней "бычий глаз" навязанной на палочке, и, мало обращая внимание на воспитателей и уж тем более на такие условности, что сегодня "не тот день", увозила меня на машине куда-нибудь к речке, где вволю воспитывала за подранные колени, пятна на шортах и мятую, ненавистную мне панаму (которую помню и сейчас – белую, с маленькими корабликами). «Я всё тебе прощу, - говорила она, - но если ты не съешь этот кусок арбуза, буду помнить до смертного часа!» Почему-то я боялся этого самого «смертного часа», совершенно не представляя что это такое, а потому обреченно поедал алую арбузную скибочку. Впрочем, минут через пятнадцать снова звучало: «Дорогой мой, если ты не съешь этот персик...». После того, как однажды в один из таких дней, она выпытала, что её внучка наказали - поставив в тихий час в спальне мальчиков без трусов, (что впрочем, как метод воспитания был не редкость. Казалось бы! Но и сейчас, не помня подробностей, я вспоминаю чувство жестокого стыда. Дети наивно и безоглядно жестоки) со всеми этими пакетами, персиками и яблоками она имела весьма непродолжительную беседу с воспитателями, после чего никогда больше и ни для кого не было даже намёка на подобного рода педагогические новации.


Став постарше, порой на всё лето, я стал выезжать с ней в "партию", - так в обиходе называлась геодезическая экспедиция. Это была ничем не прикрытая романтика, хорошо приправленная речками и каналами, озерами, житьём в передвижных вагончиках, арбузами, клубникой, рыбалкой, ночёвками на открытом воздухе и всеми прелестями ставропольского и краснодарского юга. Сколько помню, я был не один там такой, порой собиралась целая ватага «детей полка», которых кормили все кому не лень, и все же направляли на путь истинный. Приезжал чёрный, как негра, с лоснящимися щеками и целый год ожидал следующего выезда. Последний раз в 9-м классе, тогда же заработал первую в жизни зарплату, обольщён деревенской девой и был жестоко (до "юшки из носа") бит её братьями, чего впрочем бабушка не узнала, на моё счастье и во спасение сестролюбивых близнецов равно как и любвеобильной девы..


Она грудами возила домой арбузы немыслимых размеров и расцветок (с радостным и звонким хрустом дающие трещину при первом-же надрезе, из которой ударял аромат и аппетит), яблоки и клубнику - вёдрами, каких-то сомов в мой рост, мёд всех цветов, сортов и оттенков, который непременно нужно было есть по утрам, перед школой, безумно вкусные семечки и много чего ещё. И самое главное, приберегаемое напоследок и передаваемое уже в доме, тет-а-тет: "Серёжа, подойди, пожалуйста! Вот тут знаешь, мне книги посоветовали купить, так ты посмотри - не зря ли купила?" Ах, как не зря, дорогая моя! Я вам скажу, где в совковые времена можно было без всяких подписок купить классику - в ногайских и калмыцких степях, в занюханных сёлах, куда зачем-то, забивая книжные магазины доверху, тоннами везли классику и популярную беллетристику, - поддержка малых национальностей. Которые плевать хотели на это, как я думаю, во всяком случае очередей за книжными богатствами я не помню.


Потом началась череда расставаний. Я поступил в институт в другом городе, она писала трогательные обстоятельные письма, хвалилась очередным приобретением ("приедешь, прочтёшь") и встречались мы не часто: от сессии к сессии. С удивлением, как мне показалось, она восприняла мою женитьбу. Казалось ей искренне было непонятно, как это так случилось, что её внучек стал настолько взрослым, что способен жить с женщиной, где-то в другом городе – он же вот только-только был спасён от постыдного наказания в спальне мальчиков?

Следом были чеченские события. Она кормила солдат-срочников, молодых сопляков, ещё не озлобленных и не циничных, видимо так напоминавших ей её внуков, пекла им хлеб и бог знает что ещё, чем, в общем-то вызывала неудовольствие живших окрест чеченцев. А потом их же, недовольных представителей малых народов, прятала в подвале и погребе от идущих во след за срочниками "зачищальщиками", - всякими там ОМОНами и СОБРами , не чуждых мародёрства и садизма, и так славно и главное - за правое дело воющих на наших экранах и в устах дикторов. Именно она сказала одному из таких вояк, грозившему ей автоматом и комендатурой за то, что прятала чеченцев, что прожила долгую жизнь и не боится смерти, и прожила её достойно, но вот сможет ли он в её возрасте сказать о себе то же самое? Мальчики, кормленные её хлебом, выручили, вспомнив и привезя очень вовремя картошки и муки, и, уже тронутые печатью остервенения, раздолбали и разметали горе-чистильщиков. Они же пытались уговорить её переселиться ближе к Ханкале, а она предпочла остаться в своём доме. Хозяйкой. Когда я слушал это из уст очевидцев, - соседей, сидевших в подвале, то...


Она жива, в другом городе, такая же деятельная, при моих редких наездах по-прежнему старающаяся оберечь меня ото всего и всех, хитрым, простецким мошенством всё так же норовящая подсунуть 40 летнему внуку всё получше и послаще, а родители всё так же, как когда-то ночью, старательно делают вид, что не замечают ненадолго сошедшихся и постаревших заговорщиков.