Сказъ о Курочке-рябе и Иване-терминаторе.
1.2.3.части.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Прикатил он на тарантасе,
самокатном, жалезном без сбруи,
без коня, пузо, значит, в атласе,
зад в парче, говорит: «А х…
ты живешь как босяк-придурок,
ты по что так меня позоришь,
всю хвамилию - на смех курам,
будто нам не родня, не кореш».
Потоптался Иван на месте.
Прав, конечно, говнюк педальный,
только Ряба квохчит на насесте,
не смеется, не зубоскалит.

«- Вишь, - никак не уймется шурин, -
у меня вон телега какая,
ну, а ты кроме ё…ой куры
не разжился, и та рябая.
Хоть бы черную, или в металлик
для престижу ее покрасил…»
И в своем, так сказать, запале
так сказал, и как будто бы сглазил.
Ночь не спит дуралей, другую,
все бормочет, чего, не понятно,
а наутро свою рябую
не пустил для интима-привата.

Посадил ее дурень в корзинку,
а корзинку в чугун и на печку,
видит Ряба такую картинку,
и щемит у нее под сердечком.
Что ж затеял безмозглый Ванюша,
неужель доконал его шурин,
нет бы, знай, околачивал груши,
тем, чем есть, так прибавилось дури.
А Иван подобрал все жалезо,
что ржавело себе по деревне,
каросином да купоросом
все залил, не теряя время.

Да дубовой коры добавил,
в энтот чан, да желочь свиную,
все рассолом прокисшим приправил,
да накапал какой-то микстуры,
а потом кипятил до заката,
все солил, да перчил те чернила,
самогоном разбавил сколь надо,
и отлил туда, как забурлило.
Смрад, конечно, стоял по дому,
от селитры, помета и серы,
и, почуяв кончины истому
тут у курочки кончились нервы:

«Что ж ты, изверг, затеял со мною, -
человечьи взмолилася Ряба, -
что тебе не дает покою,
все же было у нас сколько надо».
Подивился Иван, да не очень,
но ответил с горящим взором:
«Заживем по другому, вобщем,
я решил, и без разговоров,
завтра ты, моя милая птаха,
выйдешь в свет не рябой, а черной,
вся в металле, как в брилиянтах,
и закончится наше горе.

Пропечатают нас в газете,
станем мы с тобою звездАми,
потому как другой на свете
нет такой. А потом за нами
будут все богачи толпиться,
и яичко твое на майдане,
чтоб на месте мне провалиться,
станет как драгоценный камень».
И залил он в чугун свое зелье,
и оставил томиться на печке
свою Рябушку в ивовой клети,
полудурок бесчеловечный.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Храп Ванюшин стоит по деревне,
спит, забыв обо всем, счастливец,
а у Рябы нахохлился гребень,
и глаза уже закатились,
ни жива, ни мертва рябая,
чтой-то хрумкнуло в ней, надломилось,
и к полуночи клетку ломая,
поползло ОНО, покатилось…
А придурок рулады выводит,
ему снятся богатства и яства,
ему снится дворец у моря,
да Анфиска-зараза нагая,

ему грезятся пароходы,
что увозят за море яйца
его курочки, и народы
за морями на яйца дивятся,
сам Царь-батюшка едет к Ванюше
в расписной золоченой карете,
а дурак, весь в парче, да плюше,
сам ведет к золоченой клети,
где его драгоценная птица
в аккурат принесла яичко,
Самодержец, конечно, дивится,
принимая подарок лично,

и качая своею короной,
обещает златые горы,
а Иван-то с расплывшейся мордой
не спесивый, и даже не гордый,
отвечает Царю: «Ня стоит,
денги вон не клюет и кура,
мне ба титул князя-барона,
я б Дяржаву прославил круто,
а Засерово б стало столицей,
ну, хотя бы в курином смысле,
чтобы шурину задавиться,
чтоб его пронесло, да загрызло…»

И на этом ответственном месте
вдруг как грохнет-шарахнет пушка –
… и проснулся чело не крестя
оглушенный дурак Ванюшка.
Видит Ваня ночные звезды,
потому как с его хибары
напрочь крышу снесло, да поздно,
не война, и не бусурманы,
видит он: развалилась печка,
видит он чугунка осколки,
и дрожащей рукой - за свечку,
да в чернилах и стены и полки,

а едучее злое зелье
на корявых руках зашипело,
где ж вы косточки? где ж вы перья?
аж спина у него взопрела,
и босыми ногами по полу
он как гуси по льду – по раствору,
ну, а ноги топорщатся колом,
каждый шаг – как в крутую гору.
И тогда уж припомнил Ваня,
что сказала ему помирая
его старая ведьма-маманя,
тайну зелья передавая,

говорила: работай в перчатках,
на худое – одень рукавицы,
да босым не ходи, не то в пятках
шпоры вырастут как у птицы.
Испугался дурак, не до куры,
и к колодцу, да там не пруха –
год меняют сантехники трубы,
и уж год ежедневно под мухой.
Он к реке, но уж сил нету двигать
ни рукой, ни ногой, ни подмышкой,
только глотка звенит от крика…
Вот такая история вышла.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Много ль, мало ль с тех пор вдоль болота
утекло по теченью СерУшки,
только жители без охоты
ходят мимо зловонной опушки,
где развалины черной хибары
светят мрачно гнильем ночами,
и с под ветра несет перегаром,
пОтом, серой, да кислыми щами,

и охота теперь, и рыбалка –
вещи слишком опасные ибо
есть сомненье в живых не остаться –
по окресту сплошное Диво!
Раз добрался в деревню шурин
того Ваньки, придурка, чья хата
как бубонна чума для округи,
как на гарном кафтане заплата.

В своей мятой, разбитой телеге,
будто ломом ее долбали,
будто фарш для жалезной котлеты
кто готовил из энтой стали,
весь трясется, да опростался,
взор горячечного аутизма,
слов не выполвит, заикаясь,
ни тумак не поможет, ни клизма,

а увидел хибару Ванюшки
краем глаза, когда извлекали
его тучное тело под ручки,
заскулил и вцепился в педали.
И с тех пор он ни слова, ни звука,
только пьет, да трясется с полгода,
а увидит избушку – лишь пукнет,
и с тоскою глядит на дорогу.

Но иные приходят рассказы,
вразумительней нежели шурин,
будто бродит лесами проказа
как железная черная кура,
высотою, что слон или буйвол,
и свирепости необычайной,
как увидит телегу, так буйной
станет сразу, такая тайна,

что не трогает только живое,
что ногами своими ходит,
только, вдруг, словно волк завоет,
и по-бабьи в сердцах застонет,
ну а если приметит случайно
по дороге антомобилю,
перья вмиг ощетинит шипами
шею выгнет подобно змию,

и несется, почуяв запах,
по стерне, по лугам и ухабам,
а догонит на курьих лапах
и уж тут никому пощады.
И другой есть ужасный фактор,
и твердят после рюмки иное,
будто есть человек-терминатор,
и в глазах его – горе с тоскою,

а заметит кого побогаче,
наливаются злобой глазницы,
экскаваторных рук не пряча
он сползает на ход гусеницы,
и тиранит террором жалезным,
клешни рук распуская, и танком
прет и прет, весь обрюзгший, облезлый,
и смердит от него перегаром.

Тот, кто верит, крестится на купол
деревянной часовни над речкой,
кто не верит, тот скалится глупо
над наивностью человечной.
Но не дай ему Господи встречи
когда он по грибы соберется,
да столкнется на тропке под вечер
с тем, над чем он сейчас смеется.