Ракомендация

РАКОМЕНДАЦИЯ

Рвущимся в партию власти…

1.

По молодости лет мне казалось, что быть в членах партии так же зазорно, как в педерастах. На заводе, ещё на Урале, я как-то узнал, что мой коллега станочник, заговорённый пронырливым парторгом, желая ускорить получение квартиры, подал заявление в кандидаты. Подхожу я к нему в обед и рублю напрямую, по-рабоче-крестьянски:

– Ты чё учудил, Серёга?! Тебя чё, крюком от крана долбануло, или сверло в заднице? Что в партию вступить, что в дерьмо – разницы-то нет! Слышал такую мудрость народную?.. Это не я тебе говорю, Серёга, это народ так считает. А народ что? Правильно, народ, Серёжа, не ошибается. Не боишься, что в нашем цеху вонь на весь пролёт будет?.. Ты же, Серьган, рабочий человек? Понимаешь?.. Ну, объясни ты мне, чё ты к этим скотам прибиваешься? Ты посмотри, кто у нас в коммунистах – пьянь одна, трепачи, да сачки хреновы. А возьми повыше – ворьё! Им бы только не работать, а побазланить об исторических достижениях. Опять же на халяву путёвки заграницу добыть, и обязательно в капстрану, чтобы барахла оттуда побольше привезти и на рынке толкануть, чтоб поездка окупилась. А потом заказ от мастера подороже получить да процентовку поболе… Ты чё, Серёжа, сам-то шарами своими не видишь, к кому самые выгодные заказы уходят?.. Правильно, к Герою да членам партии. А Политбюро ихнее? Это же сборище дебилов и дегенератов! Динозавры ископаемые и мамонты не вымершие! И ты туда же? Ну, ты, дядя Серёжа и охренел! Тебя же, брат, гегемон уважать перестанет! С тебя же, дурака, из зарплаты два процента выдирать будут! А пиво-то в «Блинной» на что пить станем?..

И поговорил я с ним эдак не более получаса. То ли как комиссар с новобранцем, то ли как поп с прихожанином. По душам поговорил, по-нашему, по-рабочему. Доходчиво так, на русском языке… И последний аргумент с пивом из «Блинной», окончательно его сразил. Хотелось, конечно, товарищу и квартиру получить вне очереди, и уважение среди гегемонов не потерять… И в активистах походить, и на доске почёта повисеть, и по заграницам поездить… Многое что Серёге хотелось. Но хоть и был он меня постарше годков на пять, плюнул в сердцах:

– Прав ты, Венька!.. Кругом прав!.. Ну ё на фиг эту самую партию! Моча в голову вдарила! Да я эти взносы действительно лучше пропивать буду!.. Ей бог!..

И пошёл он после смены в партком и забрал заявление. Парторг наш потом долго по цеху бегал и всё вынюхивал, мол, что случилось, да как случилось, кто же ему, дескать, план по показателям для рабочего класса завалил… Даже попугивал Серёгу, мол, так нельзя, дело, так сказать, государственной важности. Процентовка на рабочих утверждена, а ты её, ах как нехорошо, срываешь!.. А тот его послушал, послушал, да и послал на х..!


2.

В Москве мои взгляды изменились. На коммунистов. На педерастов остались прежними. В столице я попал в самое осиное гнездо здешних партайгеноссе. Первые месяцы я чувствовал себя засланным казачком во вражеском лагере, точнее, логове. Я даже думал временами, что не пройду обязательную в таких случаях проверку по линии милиции и госбезопасности. Я небезосновательно полагал, что собранное на меня в столице Урала досье было весьма пухлым. Помимо открытых высказываний в адрес партии и государства, я поучаствовал и в организации забастовки на родном заводе, а происходило это ещё до польских событий 1980 года. Так что, братцы мои, современное забастовочное движение не сегодня начиналось… Но это так, к слову.

А на четвёртом месяце проживания в Первопрестольной, не имея даже временной столичной прописки, я был задержан сотрудниками КГБ на годовщине смерти Высоцкого. За активное участие организованного сопротивления правоохранительным органам, разгонявшим людей от Ваганьковского кладбища… Но, слава Богу, пронесло и на сей раз! Система гнила и в то время!.. Из Свердловска пришёл положительный ответ: компромата на гражданина В. И. Бузельникова не имеется. Информация о моём участии в Ваганьковских беспорядках затерялась в 11 отделении милиции. И меня официально оформили на работу и дали лимитную прописку. И стал я себя чувствовать маленьким штирлицем возле ставки фюрера.

Фюрером же в Москве тогда был Гришин. И Гришин мне очень не нравился. Московский горком напоминал мне Авгиевы конюшни. На подмогу себе из Свердловска я вызвал Бориса. Но это было позже. А так, до него, четыре года пришлось в одиночку в этих конюшнях держаться. Но, этот «прораб», кстати, мне тогда даже стакана не поставил. Русский, гад, что с него возьмёшь! Были б мы евреями, тогда другое дело! А мы, русские, все такие, неблагодарные, недружные. Как волки, одним словом. Ни-ни, чтобы другу там помочь или земляку. Опять же родственничку протекцию устроить! Нет, у нас всё больше протеже да взятки. Не чувствуем мы, русские, себя родными друг другу! Вот и брательничек мой – тоже в дельцы подался. Ну и что? Как только в люди вышел и капиталец сделал, так всё! Ни открыточки тебе, ни письмеца, ни перевода! Вот те и «новый русский»! Потрох сучий, а не родственник! А сколько водки с ним в Москве выпито!.. А сколько я ему мяса в коробках на Ярославский вокзал перетаскал!.. И угораздило же меня русским родиться!.. Не, братцы, в следующий раз попытаюсь в жиды или хохлы записаться!..


3.

Ну, так вот. В общем, огляделся я в Москве, присмотрелся, принюхался. И кое-кого из окружающих постепенно даже зауважал. Среди них, как это ни странно, оказались нормальные люди! Хотя поначалу они были, как негры, все на одно лицо, и про себя я называл их говнюками. Но это так, между нами…

Но чтобы вступить в партию, дабы изнутри её гегемонством своим разлагать? Или же там для маскировки или иных каких благ – мысли даже не было! Моё положение – как бы ПРИ, но ВНЕ – меня вполне устраивало. В отличие от хохла Семёна. А Семён был старшим дворником, «министром двора», как его язвительно называли отставники-вахтёры. Семён, как настоящий шматок украинского сала, был чистый хохол, но с прожилками. Хлопнет он, бывало, стакан водки, занюхает репчатым луком и говорит мне:

– Веня, давай в партию вступать! Вместе пьём, давай зараз и заявление напишем! Мы же с тобой рабочие люди!..

– Да ну, Сёма, – вяло тянул я, – куда ж мне в партию. Я для неё недостоин. В партию надо непьющим и идейным вступать, а я лимитчик…

– Да ты шо, Веня! Не пьёт сегодня рази только обмороженный! Я уже здесь со всеми начальниками выпил! Свои люди! Но только это между нами, Веня, тс-с… А что до лимитчика, так и я такой же лимитчик. Да рази ж это главное? Усё нормально. Да напротив, треба нам, лимитчикам, в партию вступать обязательно. Сечёшь? Постоянную прописку дадут, за людей считать будут…

– Не, Сёма. Дело сурьёзное, ответственное, политическое. С кондачка не решается. Подумать, обмозговать надо. Да и выпить уже пора…

– Правильно, Веня! Выпить надо. За нас, за рабочих. Ты подумай трошки… Нам вместе держаться треба… А я вот уже и насчёт ра-комендаций договорился – мне Захарыч и Гаврилыч обещали…

Икнулось хохлу Семёну Осиповичу в самый неподходящий момент…

Захарыч и Гаврилыч за глаза считались в организации профессиональными алкоголиками и были нашими прямыми и непосредственными начальниками. Хохол, зарабатывая свои партийные рекомендации, поил их домашней горилкой, когда за отгулы ездил на родину, регулярно угощал салом и так же регулярно бегал за водкой в ближайший магазин. Я выпивал с ними только по большим государственным праздникам. Хохлу Сёме это очень не нравилось. С одной стороны, он пытался настроить меня против начальников, сообщая мне по секрету разные гадости, якобы сказанные ими в мой адрес. С другой стороны, он любыми способами пытался натравить на меня Захарыча и Гаврилыча.

– Ни, вы как хотите, а я Веню не понимаю, – разводил турусы Сёма после очередного выпитого с начальниками стакана водки, – ну, не наш он человек! Ну, вы посудите сами. С нами он водку не пьёт. Вам не проставляется. Стихи какие-то антисоветские читает, кроссворды разгадывает. А главное – уборщиц не трахает!.. Ни, не наш он человек!

– Как это, уборщиц не трахает? – возмущался, выдыхая клубы явского дыма, Гаврилыч – Безобразие! Что, и даже Машку? Да это же прямая антисоветчина, правильно я говорю, Константин Захарыч?

– Нет, вы не горячитесь, – вступал в обсуждение рассудительный Захарыч, – водку Венька не очень жалует, но зато коньяк пьёт! А то, что он уборщиц, в отличие от тебя, Сёма, не дерёт, это его дело. Мне вот доподлинно известно, что он с библиотекаршами тесно дружит. А, Семён?

– Ни, не знаю, не знаю, насчёт библиотекарш, – тянул, как бы оправдываясь, старший дворник Семён, – а уборщицами нашими он брезгует, факт. К тому же кроссворды разгадывает, стихи читает… Ни, не наш он человек, Константин Захарыч, не наш!..

– Ты мне брось, Сёма, мозги про уборщиц пудрить! – стучал по столу Захарыч. – Вот ежели ты, кобелина, ещё раз в моём кабинете, на моём диване Машку оприходуешь, я тебя не пожалею! Премии лишу! У тебя же двое детей, Сёмка, а ты с женой офицера по ночам валандаешься! Да ещё в моём кабинете! На моём диване! Засранец!..

– Ну, Константин Захарыч! – Сёме такой нагоняй был как бальзам на душу. Он расплывался в жирной улыбке, будучи чрезвычайно довольным, что о ночных похождениях знает его непосредственный начальник. И нагоняй начальника он воспринимал как благодарность и благословение на новые подвиги. – Ну же, Константин Захарыч! Да кто же вам такое сказал! Да рази же я могу! В вашем кабинете? Да на вашем диване? Да брехня это, Константин Захарыч!..

Хохол регулярно и безбожно стучал на меня, прибавляя к своим донесениям свою буйную фантазию. Так он однажды доложил Захарычу, что якобы я, испытывая большую ненависть к работникам КГБ, подговаривал ребят выбросить, на фиг, из окна второго этажа ужравшегося в умат Гаврилыча, кагэбэшного подполковника запаса и бывшего адъютанта Цвигуна. Как это ни странно, Захарыч, испытывая скрытую неприязнь к Гаврилычу, эту затею про себя с энтузиазмом одобрил, и с нетерпением ожидал, когда же это произойдёт. И задавал эти вопросы хохлу. Тот выкручивался, как мог. Тогда Захарыч стал настойчиво требовать от Сёмы полёта Гаврилыча из окна второго этажа, благо пьян Гаврилыч бывал на работе каждый день. И как-то, по-пьянке, Захарыч даже пригрозил хохлу, что ежели эта затея не будет реализована, то на московскую прописку и членство в партии Семён Осипович пусть даже и не рассчитывает. Сёма совсем взгрустнул, ходил потный, красный и задумчивый. Самостоятельно выполнить приписанную мне идею один он был не в состоянии, а остальные об этом даже и не догадывались. Спасло хохла в итоге от собственной выдумки тихое увольнение Гаврилыча «по собственному желанию»…

Со своей стороны, Захарыч и Гаврилыч, не очень доверяя хохлу, и даже про себя недолюбливая его за прямолинейное стукачество, выкладывали, как бы ненароком, его донесения мне, натравливая, таким образом, нас друг на дружку. Я не реагировал. И в ответ на Семёна не стучал. И ни на какие провокации хохла и моих начальников-кагэбэшников не поддавался. Хохла это чрезвычайно бесило. Захарыч меня со временем признал и оценил. Гаврилыч, напротив, люто возненавидел и вознамерился лишить меня прописки и выслать из Москвы. А был Гаврилыч до пенсии при больших людях, боготворил Берию и не любил Андропова, отправившего его в отставку. У Захарыча тоже были свои завязки, и довольно крутые. И, пока он был начальником, он меня в обиду не давал. Хохла и Гаврилыча это очень задевало. Но хохол очень хотел вступить в партию, и поэтому нуждался в моей протекции. А я в комсомоле имел кое-какой вес.

Поэтому Сёма, прежде чем вступить в партию, подался в комсомол. На двадцать восьмом году своей сознательной жизни! А зачем? – спросите вы. Вот и я сначала чрезвычайно удивился такому порыву. Но стратегический замысел хохла понял только пару месяцев спустя…


4.

В учрежденческие интриги я не влезал. Всё это было мне как-то по боку. Зато по пьяни я иногда говорил такое, чего не услышишь и по радио «Свобода», не беря в расчёт какой-нибудь «Голос Америки». С каждым годом меня заносило всё больше, и к исходу 80х я крыл родную партию также свободно, как лет десять назад в своём проммашевском цехе.

Пить же в начале своей московской жизни я старался как можно реже. Впрочем, и желания особого тогда не возникало. Были другие интересы. В ту пору меня особо интересовали сборища московских пропагандистов. Я старался не пропускать ни одного интересного мероприятия в Большом и Малых залах, старательно конспектируя в тетрадь лекции цековских лекторов и маститых академиков. А выступали там и Примаков, и Бовин, и Бунич, и Абалкин с Аганбегяном. И всё своё свободное время я старался проводить в читальном зале библиотеки на седьмом этаже нашего здания.

За это меня сильно зауважал Профессор. Так, за глаза, звали одного умнейшего вахтёра. У него была энциклопедическая память и большой иудейский нос. Происхождение этого шнопеля у исконно рязанского человека так и осталось для меня загадкой. Память же профессора была натренирована службой в СМЕРШе и других не менее известных внутренних органах, о работе которых он был совершенно глух и нем. Закалка у него была ещё та, но, во всём, что не касалось его бывшей работы, он оставался приятным во всех отношениях человеком. И к тому же умным собеседником, поражавшим своей эрудицией. Память же его была поистине феноменальна. К примеру, вопрос касался боевых действие в Первую мировую, скажем, в августе 14 года, где-нибудь, допустим, на Юго-Западном фронте. Профессор с ходу начинал вспоминать номера всех русских частей, стоявщих на передовой, фамилии и должности командиров соединений, названия деревушек и прочих населённых пунктов, далее он описывал особенности рельефа местности, переходил на командиров полков, батальонов и рот… Попросить перечислить по списку всех солдат Юго-Западного фронта, я у него как-то постеснялся.

Эрудиция Профессора меня восхищала. Но кое-что настораживало. Тихий вахтёр активно и ненавязчиво агитировал меня вступить в КГБ. Говоря русским языком, стать сексотом. Свои предложения он мотивировал моими принципами по жизни и государственной позицией. Бывший смершевец ценил во мне интерес к политике, честность и прямолинейность в высказываниях, трезвость в отношении к авторитетам. Но, к счастью, тем, кто реально вербовал в сексоты, я был неинтересен. И, слава Богу, ни одного предложения от них не поступало! В отличие от настойчивого Профессора:

– В Фуркасовском переулке, это рядом с Лубянкой, есть почтовый ящичек, синий такой, как все почтовые ящички в Москве. Опустите туда заявление, что изъявляете желание работать в органах государственной безопасности…

– Да ну, какой же из меня чекист, Александр Алексеевич! – делал я удивлённое лицо. – Я же лимитчик! Как же без прописки в государственной безопасности работать? Да и образования у меня нет, я круглый троечник! И драться я не люблю, да и не умею. А у комитетчиков мускулы должны быть накачанные, короткий ум и длинные руки. Как у наших прапорщиков из «девятки»… Не, Александр Алексеевич, я на них не похож! Да к тому же и борода у меня, как же с бородой-то в КГБ идти?

– Нет, Вениамин Игоревич, вы не торопитесь отказываться от моего предложения. Вы всё хорошо обдумайте. Вы человек грамотный, умный, толковый. Там вам и с пропиской помогут, и жильё дадут, и в институт устроят. Если вы желаете, я сам вам помогу в областной педагогический поступить, там у меня связи кое-какие сохранились по прежней работе. Никаких проблем не возникнет. А диплом вам в жизни нужен обязательно! Ну а насчёт бороды вы, Вениамин Игоревич, как я понимаю, пошутили? Юмор – это хорошее качество! Бороду сбрить нужно. Без бороды вы ещё моложе выглядеть будете. И надо всё-таки определяться. Устройство в такую организацию решит многие ваши проблемы одним разом. Не надоело дорожки пыльные раскидывать?.. Вам карьеру делать надо, семьёй обзаводиться…


5.

Женить меня непременно на какой-нибудь москвичке было второй идеей фикс добродушного и эрудированного Профессора:

– Есть у меня для вас на примете блестящая партия, Вениамин! Кандидатура безупречная – мама кандидат наук, мы с ней соседки по дачному посёлку. Сама же она переводчица с урду, высшее образование, скромная, не развязанная, как нынешние девушки, кстати, в очках…

Помимо переводчицы в очках Профессор поочередно сватал мне то студентку мясомолочного института, то учительницу начальных классов, то библиотекарш. Но не всех сразу, а одну за другой. Я скромно отнекивался. Знакомство за глаза, зная только имя и должность, исключительно только с целью создания брачного союза, казалось мне делом необыкновенно мещанским и заурядно практичным. Я же был человек исключительно непрактичный во всём. Даже в женитьбе на переводчице в очках, с её кооперативной квартирой и дачкой под Чеховом...

Как-то в мае мы с приятелем приехали на дачу Профессора помочь ему вырубить дерево, сделать кое-какие мелочи по огороду, а заодно поудить рыбку в местных озёрах и хорошо провести время с субботы на воскресенье, благо природа вокруг дачного посёлка к тому располагала. С нами были подружки, и время прошло замечательно. После этого дачного уик-энда отношение Профессора к сватовству изменилось. Он уже не предлагал так настойчиво своих протеже. Но долго, долго после той поездки, когда я уже напрочь забыл не только имя моей тогдашней спутницы, но и сам факт посещения дачи под Чеховом, Профессор обязательно называл её по имени-отчеству и участливо спрашивал:

– Так вы на ней ещё не женились? Вам непременно нужно на ней жениться! У неё прекрасное имя, она вам очень подходит, уверяю вас, поверьте моему опыту! Всенепременно кланяйтесь ей от меня и не тяните со свадьбой!..


6.

А ещё Профессор настоятельно советовал мне не тянуть с партией. Это было его третьим пунктом, на котором он был основательно зациклен:
– А заявление в партию вы ещё не написали? Так чего ж вы, Вениамин Игоревич, ждёте? Вам обязательно нужно вступить в партию! Ну, кому же быть в ней, как не вам? Идите обязательно в партком, пишите заявление! Партии нужны принципиальные люди, разве вы это не осознаёте? Вы же, Вениамин, ситуацию понимаете, не лукавьте! Мы с Михал Петровичем за вас ручаемся, даём рекомендации. Я вот тут уже кое-что набросал, надо кое-что вам поправить…

И Профессор действительно дал мне клочок бумаги, прокладывающий мне путь в ряды руководящей и направляющей:

«Я, Лукоянов Александр Алексеевич, член КПСС с 1943 года, партийный билет № 10414582, работаю вахтёром в организации.

Знаю тов. Бузельникова Вениамина, рабочего организации, по совместной производственной и общественной деятельности с марта месяца 1981 года.

Товарищ Бузельников зарекомендовал себя исполнительным и дисциплинированным работником, активно участвует в общественной жизни коллектива.

Очень интересуется лекциями и литературой на общественно-политические темы, а также вопросами внешней политики и международного положения нашей страны. Много читает лите-ратуры»…

Я задумался. Профессора я уважал. И он относился ко мне уважительно, по-отечески, с искренним желанием устроить мою непутёвую жизнь. А потом, ну почему бы мне, убеждённому антикоммунисту и потенциальному антисоветчику не записаться в ряды славного авангарда. Хотя бы не надолго. Пошутить, так сказать. К тому же, тогдашнее либеральное диссидентство я органически не переваривал. У него не было будущего. Да и настоящего тоже. Диссидентство было столичной тусовкой высоколобых интеллектуалов, преследующих свои личные цели и решающих свои мелкие задачки. Никогда их не примет ни тамбовский волк, ни уральский рабочий. Уж слишком далеки они от народа, как писал один умный человек. Если и можно было на кого делать ставку, так это исключительно на пронырливых ребят с красными билетами. Разум их не был отягощён марксистской идеологией, зато прагматиками они были до мозга костей. Вроде моего братца и его друзей по аспирантуре, сделавших затем свой бизнес и удачные карьеры во власти…

Так вот, я задумался и серьёзно. Но что-то всё же меня сильно смущало и сдерживало. И на фига мне эти шутки? Да ну их всех в баню! Людей-то там хороших много, но почему, когда собираются вместе, перестают ими быть?..


7.

А старший дворник Семён Осипович, двадцати восьми лет от роду, уроженец города Угроеды Сумской области, пробыл два месяца в комсомоле и выбыл из него – по возрасту. Заплатил, скрепя сердцем, первые и последние взносы. Надел кожаный пиджак и цветастый, как у Незнайки из Цветочного города, галстук в горошек, надраил чёрной ваксой ботинки – и пошёл в партком:

– Так и так, дорогие товарищи. Хочу, значит, и решение определённое имею, значит, вступить в партию. Цели и задачи одобряю и всецело, так сказать, поддерживаю. Желаю быть, как го-ворится, в первых рядах строителей коммунизьма. По возрасту я, стало быть, из комсомола уже выбываю, но и впредь хочу оставаться среди лучших людей, значит, нашего учреждения. Рекомендации мне товарищи коммунисты дали, и комсомол мне, думаю, значит, не откажет. Так что, дорогие товарищи, примите меня в свои ряды. Клянусь, что не подведу, так сказать, и буду верным ленинцем до гробовой доски…

Семёна хохла внимательно выслушали, даже очень внимательно, не перебивая. Но заявление, к его удивлению, не приняли, а вежливо так, как бы извиняясь, объяснили, что де желание его похвально и заслуживает всяческого одобрения и поддержки. Мол, ценим и уважаем ваш труд по уборке территории в летний, а также и в зимний период. Мол, международная обстановка в сегодняшнем мире не проста, ох, не проста. Американский империализм, посмотрите, что вытворяет!.. Ну и прочитали тут нашему Сёмке лекцию не только о международном, но и внутреннем положении в свете решений очередного Пленума…

А хохол стоял и всю эту пофигень полчаса на уши наматывал.

– Труд мы ваш, конечно, ценим. И обстановка в мире непростая. Да вот только, понимаете ли, дорогой товарищ Семён Осипович, из райкома разнарядка на приём дворников в кандидаты партии пока не поступала… Так что, трудитесь, готовьтесь, ждите. Как только спустят разнарядку, мы, конечно же, вам сообщим. И успехов вам в вашем благородном труде!..

Так Семён в партию и не вступил. А вот, вскоре, когда Борис в горкоме секретарствовать начал, ну, тогда, когда он на «Москвиче» на работу стал ездить и в районную поликлинику заходил, – так вот возьми он тогда и спроси:

– А сколько в городской партийной организации дворников?

Референты бросились в документах рыться, райкомы обзванивать, папки пыльные из архивов доставать:

– Ни одного, Борис Николаевич!

– Шта эта за безобразие! В Московской партийной организации и ни одного дворника! Безобразие, понимаешь ли! А я хотел хоть одного работника метлы на городской пленум выдвинуть! А они, выходит, все в столице безбилетные!.. Безобразие, форменное!..

Сенька, когда об этом по телевизору сообщили, всю ночь волосы на заднице рвал! Горилку до утра пил и салом даже не закусывал. Ох, как же они насрали парню в душу! А вот, прими тогда его заявление, какую бы парень карьеру мог сделать!.. Счас бы и в Президентском совете, может быть, заседал! Или там, в Совете Безопасности секретарствовал! В депутаты бы пошёл! На Съездах бы, наверняка, посидел! Ну, как пить дать, себе бы карьерку сделал!..

И долго, долго потом Семён горькую пил и жизнь свою незадавшуюся клял. А, напившись, приходил ко мне и в жилетку плакался:

– Всю-то они жизнь мне порушили, партийцы проклятущие!.. Но только это так, между нами, Веня! Я тебе откровенно говорю, потому что только тебе одному доверяю. Ты никому ни слова, ни-ни! Кругом же всё стукачи, завистники и доносчики, тс-с, Веня… «Ви-хри враж-деб-ные ве-ют над на-ми…»