Садовник

В одной каменистой долине, окружённой скалистыми ущельями и отвесными склонами гор, жил высокий садовник.

 Едва собиралась ночь, он садился на резном каменном балконе работы трёх величайших мастеров – Солнца, Воды и Ветра – и считал звёзды. В такие минуты его Сад не нуждался в уходе, наоборот, он наконец-то начинал жить настоящей жизнью, и Садовник старался ему не мешать. Сад тоже старался ему не мешать: он не крался в его мысли бесплотной тенью, чтобы потом обернуться её владельцем; он почти не дышал. К тому же ему тоже было страшно интересно, сколько на самом деле звёзд на небе – упавших, падающих, мигающих и ещё не зажжённых.

 Пока Солнце садилось, Садовник работал. Его посещало странное вдохновение, которое шептало ему на ушко, что все воздушные замки уже построены и они правда есть где-то, куда можно добраться – можно будет добраться – и что жить можно и совсем без цели, одним мгновением, бесконечным в том смысле, что миг – это миг, и он не может закончиться, и бесконечно разным в том смысле, что один миг сменяет другой, но каждый из них в данный – мой – момент времени и есть тот самый единственный настоящий миг, в котором я живу. И ещё нужно иметь в виду, что одинаковых жизней не бывает, но они повторяются.

 Поэтому каждый закат для Садовника был продолжением предыдущего и началом завтрашнего, когда не ждёшь завтрашнего и не жалеешь об ушедшем и когда они повторяются, но не повторяются. Наверное, это и есть привкус вечности…

 Когда Солнце окончательно и обречённо гасло, обливая Сад улыбчивыми горькими лучами цвета северного августа, перебродившего кизилового сока, неведомого неба и рябиновой грозди в начале апреля, Садовник шёл на веранду и пил чай с малиновым вареньем. Усвоенная с детства уверенность, что этот ритуал помогает от всего, была выше здорового цинизма и прагматизма: он каждый раз пил чай в полной уверенности и даже в робкой надежде, что уж сегодня этот занудный насморк пойдёт и хоть утопится... просто потому, что это сегодня. Но Насморк, который не был даже хроническим, – он был естественным, - видимо, наслаждался малиновым ароматом и ощутимо требовал вишнёвого.

 Садовник заглядывал в свою почти полную кружку и некоторое время задумчиво решал, сойдёт ли чай, волнующийся там, за закат с малиновым запахом. Садовник любил зацепиться взглядом за какую-нибудь привычную глупость и вполне обстоятельно о ней размышлять. Одной из самых интересных тем для него была лилия охристого в бордовую крапинку оттенка. Его особенно занимало, почему у неё всегда 5 лепестков. Впрочем, иногда он вглядывался в неверную поверхность заварки и думал, зачем человеку глаза, если они не видят воздух, ветер и рост растений. Тогда он задумывался, как изменился бы мир при видимом воздухе, и неизменно получалось, что он любит холодный фиолетовый цвет. Садовник не вытерпел бы ни красного, ни зелёного, разве что только черно-белый вариант своей жизни. Впрочем, если бы она стала такой, ему было бы уже не о чем вспомнить, и это было очень странно.

 Иногда размытые темные горы с яркими золотистыми силуэтами напоминали ему о том, что жизнь похожа на деревянный браслет, длина которого измеряется в непонятных и непривычных – для него – для этого мира единицах, и тогда Садовник шёл спать, чтобы нанизать на нить ещё несколько сновидений.

 Садовнику редко удавалось посмотреть на море: в его снах оно было в основном замёрзшим или просто свинцово-зимним. Оно хмуро плескало из-подо льда в серый песочный берег и смотрело только в себя. Сидя на балконе, он часто мечтал о теплых волнах легендарного морского цвета, сыто ласкающих любого, кто попадёт в воду, о теплых солёных валунах и о гулкой тишине полуденного прибоя. Садовник слабо представлял себе, что такое бухта; в его понятии это был просто тихий и жаркий берег моря, непременно с кустами смородины и парочкой раскидистых вязов на фоне зелёной травы. Трава ведь не может умереть, когда вокруг столько влаги…

 Сворачиваясь калачиком под шерстяным покрывалом, Садовник терпеливо и с наслаждением расслаблялся, прислушиваясь, как приятно постанывают и ворчат натруженные, довольные мышцы: они с Садовником уже думали, что завтра будет новый день, и это прекрасно, потому что они ничего никому не должны. Они торопились отдохнуть за те несколько часов, пока хозяин будет смотреть это увлекательнейшее и бессвязнейшее действо под названием «сон».

 Садовник коллекционировал сны. Он всегда действовал в них от первого лица, то есть стоял и смотрел. Он радовался тому, как они странны и как нелогичны; он считал, что логики предостаточно в реальном мире, а в его личном может быть как угодно.

 Иногда он смутно догадывался, что видит чужие сны. За утренним кофе он часто перебирал свою коллекцию, подолгу рассматривал её лучшие – страннейшие – экспонаты и пытался представить себе тех, кто мог бы их видеть. Иногда он видел их лица, бывало, видел целиком или в профиль, от случая к случаю до него доносились чуткие волны их мыслей; чаще всего он видел приторный сад в жаркий июльский полдень и сонную пчелу, прикорнувшую на цветке. Это означало неудачу. Однако со временем он научился думать, что такие люди, видимо, не стоят того, чего стоят их сны. Предпочитал проводить сонную июльскую жару в похожей на лёд речке. Она начиналась прямо под балконом – всего десять-пятнадцать Садовников вниз, - была искристо-холодной и прозрачной, как из осыпающегося стекла. Как и все, впрочем, горные речки. Проделав путь от Сада до подножия балкона, она разливалась в три раза и становилась похожа на маленькое проточное озерцо, в котором Садовник любил посидеть, как в ярко освещённом погребе со льдом. Периодически он окунался и яростно отфыркивался: это повергало его в состояние безудержного веселья, и чем яростнее, тем веселее.

 Зимой он никогда не спускался вниз, боялся поскользнуться. Только иногда вглядывался в полузаметённый лед с балкона, рассматривая обрывки чьего-то лица, плывущего между звёзд.

 Под снегом долина преображалась. Нет, она не спала, как можно ночью спать – подтвердит любая девушка! Она царственно куталась в соболя и холодно отвергала всё, что ей противоречило. Как ни странно, веселье она любила, только на свой лад. Одинаково забавно было для неё наблюдать за Садовником, расчищающим дорожки Сада или строящим взаправдашнюю кирпичную стену вокруг пустой заснеженной площадки. Она развлекалась, подкладывая на его пути глубокий сугроб и наблюдая, как он барахтается в рыхлом снегу, или швыряя в него непроглядную поземку и глядя, как он заблудился в одном кусте от крыльца. Она дарила ему, как шуту колпак, часы зимнего счастья, предоставляя ему самыми невообразимыми способами прокапываться до балкона, упасть там на утоптанную площадку и, раскрасневшись и шумно дыша, взглянуть на глубоко синее небо и почувствовать, как внутри раздувается зонд подлинно радостного одиночества и как он улетает письмом к Полярной Звезде. Она любила его, как любит строгая, но справедливая мать своё чудное и безудержное чадо, заставляя его выбегать навстречу нежданной вечерней оттепели и плавно опуская ему на лицо крупные снежные хлопья, будто прощаясь.

 Садовник, как и зима, любил ночь.

 Ночью все краски серы, белого почти нет, и он кажется чем-то нереальным, как ангел. Ночью не мешает свет, и потому видна суть, форма, понятно значение. Ночью вольготно глазам, ночью не получается стесняться и никогда не достанет тоска, только иногда бывает очень грустно… Ночью проявляется красота, если она не сродни человеку и не видна днём, и потому Садовнику часто казалось, что ночь – время нечисти. Но сидя на балконе приятной летней темнотой и припоминая цветы Сада, он обрывал эти образы. Нечисти нет: она выдумала сама себя.

 Осенью Садовник часто бродил по бору и шуршал листьями, подбрасывал их ногами и руками, собирал и развеивал букеты; тосковал. Ему казалось, что он играет с чужой оконченной жизнью, не давая ей наконец уйти только потому, что игра в отличие от жизни ещё не закончена.

 Садовник любил жизнь. Он любил долину, горы, звёзды, малиновое варенье, свои книги и сны тех, кого могло не быть. Порой он думал, что сам кому-то снится, и старался, чтобы это был добрый и хороший сон, приснившийся только один раз и отразившийся навсегда. Его пробирала дрожь, когда он представлял, как какой-то другой коллекционер снов сохранит его в своей коллекции и Садовнику никогда не удастся исчезнуть, как это умеет смерть. Ведь жизнь не умеет умирать, каждый раз она заново открывает глаза и удивляется сама себе, радуясь возможности существовать и дарить жизнь. Садовник любил свой Сад, хотя никогда не считал и не называл его своим. Живое существо свободно так, как свободен любой, кто может умереть. Но Сад отвечал ему, вел с ним долгие беседы про то, что там, за горами: его корни уходили в каменное сердце непоколебимых гор, а горы знают всё. Садовник часто думал, уж не Сад ли создал его, дал ему проснуться как-то утром с тем, чтобы после заснуть.

 Просыпаясь утром, он тихо жмурился от счастья, чувственно потягивался и одним прыжком вскакивал на постели, отбрасывая покрывало и заглядывая в окно – как там оно? Как нынче погода и что можно будет сделать в Саду? Он со всех ног бежал в кухню и пританцовывая варил крепкий, сладкий черный утренний кофе, садился за стол с тем чтобы вскорости сорваться за всем сразу, перебирал скопившиеся за ночь дела, наугад выбирал первое из них, смотрел в окно и предвкушал взошедшее солнце, сознавая, как безвозвратно сейчас уйдет настоящее и до дрожи растягивая каждый неповторимый момент, выпивая его до дна, как стакан сливового сока.

 Если же утро было дождливым, туманным или шёл сумрачный старый снег из тяжёлых и низких нездешних туч, Садовник мысленно намечал, во сколько встанет и пойдёт гулять в лес – большой бор у реки за Садом – и когда будет пить чай на веранде, пересчитывая истрепанные корешки книг или наизусть повторяя их тексты, следя глазами за потоками или узорами на стекле, и во сколько выберется на балкон и попросит какую-нибудь звезду о том, что ему сейчас хочется: дождя, снега, солнца, света или розоватого утреннего тумана, если не рассеивающего осеннюю тоску, то хотя бы окрашивающего её тихим ожиданием марта. Тогда он вновь уютно сворачивался клубочком под одеялом и спокойно засыпал под ритмичный звук плохой погоды. Он тактично удалялся в те свои сны, где крупные хлопья снега медленно таяли на его щеках, прощаясь и не прося ничего взамен, кроме молчания, а за горами вставала новая весна, и всё обещало начаться сначала.