В ночь с пятницы на понедельник - Александр Росков

Фрагмент повести.
КОРНИ И ИСТОКИ

…Я опять возвращаюсь в детство – самое счастливое и беззаботное время моей жизни, к березам и черемухам, под которыми рос, к пыльной большой дороге, бегущей возле окон нашего домика с односкатной крышей с запада на восток и с востока на запад. Кажется, тогда, в детстве, небо было голубее, нежели сейчас, трава – зеленее, солнышко – теплее, лес – загадочнее…

Да, все мое детство связано с лесом, он окружал мои деревни, сначала – Стойлово, потом – Овчинниково, затем – Ловзангу, со всех сторон. По опушкам леса в конце июня – начале июля мы собирали землянику, в июле она поспевала в самом лесу почти одновременно с малиной. А маслята? А красные рыжики? А наши шалаши и землянки в лесу, наши костры?!

В школу, в первый класс, я пошел из Овчинникова в Артемово. Небольшой перелесок, метров в двести в поперечнике отделял овчинниковское поле от урочища Жеребцово. Жеребцово – большое круглое поле километра в полтора в диаметре. Когда-то, еще до войны, здесь была деревня, но в один из жарких июльских дней, когда почти все население Жеребцова работало на дальних сенокосах, ребятишки, балуясь спичками, учинили пожар, и все деревенские избы, стоявшие вплотную друг к другу, как корова языком слизнула. Вернулись люди с сенокоса, а на месте деревни – одно большое пепелище.

Больше тут никто строиться не стал – народ перебрался в окрестные деревни, благо в те времена их насчитывалось в округе более двадцати, а жеребцовское поле распахали и стали сеять на нем то рожь, то овес, то просто траву – для пастьбы здесь коров в летний сезон.

По опушкам вкруг Жеребцова поднялся соснячок, в нем, истоптанном коровами, каждое лето росли красные рыжики, и мы частенько бегали сюда за ними из Овчинникова.
По дороге в школу, когда Жеребцово оставалось позади (а пройти его нужно было поперек, по всему диаметру) начинался еще один сосновый перелесок – длиннее первого, почти километровый, отделявший Жеребцово от Артемова.. По перелеску вела песчаная дорога, уютная и теплая, по бокам ее, в лесу, в сентябре щедро росли брусника и костяника, а на самых обочинах (канав здесь не было) – те же красные рыжики.
Минуешь этот перелесок, выйдешь в поле, и вот оно – Артемово: деревня домов в десяток с выделяющейся на краю школой – двухэтажным деревянным зданием, принадлежащим до революции купцу Крылову, о котором я уже говорил.

На первом этаже купеческого здания располагалась почта, снабжающая газетами и письмами все окрестные деревни: Ловзангу, Ананьино, Щекалово, Туговино, Токарево, Овчинниково и Калахтино. Из всех этих деревень и ходили сюда в школу ребятишки, в первый, второй, третий и четвертый классы.

Занятия вели две учительницы: первый и третий классы – Мария Андреевна Зловидова, второй и четвертый – Капитолина Ивановна Козенкова. Обе они жили в Ловзанге и ходили сюда вместе с учениками за два с небольшим километра.
Первый свой школьный день мне запомнился: мы шли в школу гурьбой – Генка Бахметов с Сашкой Богдановым – во второй класс, мы с Васькой Овсянниковым – в первый. Бабушка, провожая меня в школу, напутствовала:
-Захочешь на уроке в уборную, подними руку и спроси у наставницы: «Можно мне до ветру сходить?…»

Провожать детей в школу в деревнях наших было как-то не принято, даже в первый класс, да и работали родители – попробуй, не приди на работу. И мы с Васькой с новенькими ранцами за плечами, в новых вельветовых (на мне был черный вельветовый костюмчик) самостоятельно пришли в первый раз – в первый класс.
Еще у входа в школу меня подхватил под мышки и поднял над своей головой верзила-четырехклассник Сашка Гуляев по прозвищу Тюля:
-А-а! Это ты акулы испугался!

Я уже рассказывал о том, как мы ездили из Стойлова с моим крестным в первый раз в кино в Ловзангу, где шел фильм «Последний дюйм» по Джеймсу Олдриджу. Я там расплакался во время сеанса: мне было очень жаль героев фильма – мальчика и его отца, которого искусали акулы во время подводных съемок.

Тюля запомнил это и поднял меня на руки:
-Так это ты акулы испугался!

А потом Мария Андреевна провела нас в класс, рассадила по партам и стала ласково со всеми разговаривать, спрашивать наши имена и фамилии. На партах стояли чернильницы-непроливашки, лежали счетные палочки, перед нами на стене висела черная доска, на которой нам предстояло выводить первые в своей жизни буквы.

А за окном шумели желтой листвой помнящие купца Крылова большие раскидистые березы, летала по воздуху паутина – атрибут наступившего бабьего лета, порхали бабочки, в окна нашего класса заглядывало еще теплое солнышко. После первого ознакомительного урока Мария Андреевна позвонила в медный колокольчик, и мы побежали на перемену.

Ах, что это было за время, первая моя школьная осень: первые буквы, выведенные в расчерченной в косую линейку тетради, первые кляксы, первые
слезы огорчения и радости…

А дорога, эта дорога, ведущая из Артемово домой – в Овчинниково! По дороге из школы мы с ребятами «расслаблялись» – весили на сосновые сучья свои ранцы и начинали ползать под ними на коленках, собирая горстями и кладя в рот спелую, даже не красную, а бурую от спелости бруснику. Весь сентябрь стоял сухой и теплый, можно было прямо в вельветовом костюмчике лечь под сосной и смотреть в голубое, чуть подернутое сизой дымкой небо. Смотреть и шарить рукой вкруг себя, нащупывая брусничные кисти, ощущая во рту кисло-сладкий вкус ягод.

Недавно, будучи в отпуске, прошел я этой дорогой из давно несуществующего Овчинникова в так же давно несуществующее Артемово. Кто теперь ходит и ездит по ней? – грибники и ягодники, да мужики на тракторах, самым разбойным способом заготовляющие строевой лес – эти звонкие медные корабельные сосны – на продажу «из-под полы». Совхоз в Ловзанге развалился, в соответствии с веяниями перестройки, людям как-то надо жить, чем-то питаться. Вот и валят украдкой мои земляки подходящие деревья, вытаскивают их стальными тросами на поляны и прямо на поросшую травой и мелким кустарником полузабытую дорогу, разделывают стволы прямо на ней, обрубая с них не нужные в деле вершины и ветви.

По этой самой причине не пройти теперь по дороге между Жеребцовым и Артемовым и не проехать – тут и там валяются на ней следы браконьерства: ветви и вершины сосен, а порой и целые кряжи гниют на земле. А сами сосны давно уже проданы мужиками на какую-либо частную каргопольскую пилораму, распилены и вывезены в виде досок или брусьев в Подмосковье – на строительство бани или дачи очередному чиновнику или «новому русскому», а то и дальше куда-нибудь, в теплые безлесные края…

Да, заросла дорога, завалили ее сосновыми отходами – не узнать! А Жеребцово – оно осталось таким же, как и сорок лет назад. Само поле еще расширилось за счет того, что на заре перестройки тяжелая мелиоративная техника расчистила опушки, уничтожила практически весь сосняк, где росли красные рыжики. Да не пригодилось это землякам моим: Жеребцово стоит с той самой расчистки не паханным, не сеянным, только частники косят по краям его высокую траву, сушат и мечут её в стога для своих буренушек.
Вышел я в тот же день в жеребцовское поле со стороны Овчинникова, - там, на другом конце поля стоит десяток шлемообразных стогов, и тропинка ведет к ним по полю – неширокая, но утоптанная ногами косарей и укатанная велосипедными шинами – земляки мои знают, что на скошенных местах в августе маслята хорошо растут, вот и ездят, проверяют: есть грибы или нету.

Прошел я по этой тропиночке до противоположного края Жеребцова, до самых стогов, походил около их да вокруг сосен по скошенному месту и насобирал на хорошую жареху (благо был с собой полиэтиленовый пакет) маслят, маленьких, крепеньких – само заглядение.

А потом сел на сколоченную косарями скамейку за грубый жердяной стол и, глядя на раскинувшееся во всю ширь поле, по которому, пригибая высокую траву, желто-зелеными волнами ходил теплый августовский ветер, погрузился в воспоминания…
Зимой наша дорога из Овчинникова в Артемово становилась длиннее, мы ходили в школу не напрямую – через Жеребцово, а делали крюк – шли по большаку до дороги, ведущей в Артемово с Ловзанги, и по ней уже топали дальше. Происходило это потому, что дорогу по Жеребцову зимой не поддерживали, ее то и дело переметало снегом, и она «отдыхала» до весны.

Один раз меня разьехал на лошади Олеша Рябов - тот самый местный фельдшер, перевязавший в свое время мне пуповину. Олеша обслуживал все окрестные деревни, разъезжая по ним на черном мерине по кличке Журнал.

В тот злополучный день, а точнее – утро, я почему-то отправился в школу один. На улице стоял мороз, у моего пальтеца был поднят воротник, а уши у шапки-ушанки завязаны под подбородком и перевязаны по воротнику шарфом, - из-за этого я ничего не слышал.
И вот в перелеске между ловзангским полем и Артемовым и догнал меня на Журнале Алексей Григорьевич. Санный след – узкий, может, фельдшер и хотел свернуть в сторону, а, может, он просто не видел меня, предавшись своим мыслям и глядя Журналу в зад. Но получилось так, что мерин, идя мелкой рысью, наехал прямо на меня.

Я очнулся (несколько секунд был без сознания) – один валенок на ноге, другой – на той стороне санного следа лежит, портфель – далеко в снегу, рука правая между локтем и плечом – сплошная боль: Журнал наступил своим копытом прямо на нее.

Если б я попал под сани – может, дело закончилось бы намного хуже, но Журнал, наехав на меня, каким-то странным образом, может, задней ногой, вытолкнул меня из-под саней.
Алексей Григорьевич запоздало остановился, собрал мои вещи, положил меня в сани и привез в школу. Там меня раздела Мария Андреевна (рука от плеча до локтя – сплошной синяк) и положила на кровать в свободную комнату возле топящейся печки. Я лежал, прислушиваясь к боли в руке, к треску поленьев в печи и смотрел за окно, где индевели помнящие купца Крылова березы… Потом говорили, что фельдшер был пьяный, потому и не повез меня в Ловзангу, к себе на медпункт, а доставил в школу.

Медпункт у Алексея Григорьевича располагался в маленьком здании клуба. В клубе крутили кино, плясали под патефон – только пыль столбом! Фельдшеру же был выделен небольшой уголочек с другой стороны дома с отдельным входом и крылечком. Олеша разъезжал по деревням с модной тогда балеткой – маленьким, пузатым – в два раза меньше и толще «дипломата» чемоданчиком из искусственной кожи.

Рядом с клубом находилась деревенская пилорама, приводимая в действие трактором «Беларусь». Мужики пилили на ней бревна на доски, доски отправляли на Центральную усадьбу – в пригород Каргополя, шли они и на нужды деревни. Иногда мужики сшибали халтуру – пилили доски какому-нибудь частнику: крышу на доме перекрыть, сарайку построить или еще что. Частник, естественно, расплачивался спиртным, мужики иногда выпивали прямо на рабочем месте. Среди них был шутник, каких не сыскать – Федор Тырлов, хлебом его не корми, дай только отчебучить хохму какую ни то.

Вот один раз собрались пилорамщики выпить, смотрят: фельдшер из медпункта выходит, балетку в сани бросает – Журнал уже на всех парах стоит у крыльца.
-Куда собрался, Алексеич? – спросил фельдшера Тырлов.
-Да в Ананьино надо съездить, у Стаська Шевелева парень заболел, парня полечить надо.
-Алексеич, - опять орет Тырлов, - сто грамм с нами не примешь?
-Почему не принять? Приму!
-Ну так иди сюда, за доски!

Пока мужики наливали Олёше за штабелем досок, пока он выпивал и закусывал коркой хлеба, Федор выгреб у него из балетки все медикаменты, а вместо них затолкал в балетку сосновую чурочку.

Через несколько дней Стасько Шевелев скалил зубы в артемовском магазине:
-Надысь Олексей Григорьевич приехал – парня у меня полечить, парень где-то простудился. Приехал, значит, в избу зашел, все честь по чести, разделся, халат свой белый нацепил на себя. Балетку на стол поставил, открыл… Обратно закрыл. Отрыл – закрыл, открыл – закрыл. Я говорю: «Чего, Олеша, у тебя в балетке-то? Сам узнать не можешь?» А он как заругается: «А! Такие матери!»

Шубу на плечо, балетку в зубы и обратно – в сани. Умотал, даже халат свой белый не снял…

Я сидел на скамейке на краю жеребцовского поля, смотрел, как качаются травы под теплым августовским ветерком, и вспоминал, как ходил мальчишкой по этому полю в школу, как один раз увязался за мной в Артемово наш пес Шарик. Мы сидели в школе, занимались, и в это время у соседнего дома раздался выстрел и послышался жалобный собачий визг. Визг через несколько минут смолк: это умер мой Шарик, его застрелил просто так, от нечего делать, живший напротив школы дед Александр Кузин.
Ах, сколько я тогда пролил слез. Уроки еще не закончились, но Мария Андреевна, видя мое горе, отпустила меня домой. Я, идя от Артемова до Овчинникова, всю дорогу ревел, слезы застилали мои глаза. Дома меня не могли успокоить ни мама, ни бабушка – так я жалел Шарика.

…Бабушка умерла, когда я ходил в третий класс. Это было в самое половодье, в апреле. Один раз я пришел из школы – бабушка лежит на полу без чувства. Я позвал соседей, ее подняли на кровать. Больше она в сознание не приходила, лежала на кровати и звала – то маму, то Тольку, то меня. Кормили и поили ее с ложечки. Так продолжалось две недели. Потом Катерина Шубанихина посоветовала маме:

-Все равно Ульяна – не жилец. Чего тебе, Валька, мучиться-то? Залезь на крышу, переверни одну доску на ней. Вишь, душа из Ули никак не может выйти. Дай ей проход, Господь и возьмет душеньку-то.

Мама так и сделала, благо крыша у нас была односкатная. Бабушка умерла на другой день после этого действа. Хоронить ее приезжала вся наша родня из Саратова и из Северодвинска.

А вскоре мы переехали на Погост – в Ловзангу, маме там выделили одну из восьми квартир в только что сданном местными плотниками новом доме.

Это был первый совхозный дом, построенный в этой большой деревне, остальные дома были частными. В этом же году из Артемова в Ловзангу перевели почту, магазин и школу. Школу собрали из раскатанной на бревна в том же Артемове небольшой церковки, стоящей давно без креста и без купола. Так что у школы нашей оказалось шесть углов, а не четыре, как у обыкновенного дома. В том месте, где был алтарь, стала учительская, а паперть поделили новыми перегородками на классы, сложили в них печи, и осенью я пошел в четвертый класс из нового дома в новую школу, причем стояла она через дом от нашего места жительства и модно было бегать в нее, не надевая ни пальто, ни шапку.

А дом купца Крылова – бывшую нашу школу – через несколько лет перевезли, разобрав, в пригород Каргополя, на Центральную усадьбу совхоза, и поставили там снова. В бывшей школе стали жить люди: четыре семьи на первом этаже, четыре – на втором. Здание это стоит там и сейчас – раньше умели люди подбирать такой лес на строительство, что не гниет дерево и не портится и пятьдесят, и сто, и сто пятьдесят лет…