Спиридоновские виноградники

ДЖИКУ ЛАЗАРЬ


Промозглым зимним вечером, греясь у печки, старик нащу-пал на шее, под нижней челюстью, крошечное вздутие, величиною с горошек. Оно никак не беспокоило, и на первых порах вызывало у него скорее некое любопытство, нежели тревогу. Ложась спать, он, привычным уже движением, легонько надавливал заскорузлым пальцем на это место, вминая её вглубь, чтоб оно пропало.


К весне же старик встревожился: за пару месяцев еле зримый горошек взбух, при заглатывании горло как будто сужалось, а гла-за мутились от частых головокружений. Приехав из города, Гришка, младший сын, спешно повёз его в районный центр. Но врачи, ничего толком не сказав, направили в другую поликлинику, республиканскую. Старик надеялся на скорое, и безо всякой вра-чебной волокиты избавление от своей хвори, и потому не разумел, как можно провести целый день в поликлинике ради какой-то бу-мажки.


– Что это за доктора, если даже с каким-то чирьем гонят куда подальше? – вопрошал он по дороге домой с присущим сельским людям недоверием к врачам.


Задумавшись, Гришка молчал, но по его сумрачному виду старик заключил – ничего хорошего эта бумажка ему не сулила. Ехать, да ещё за тридевять земель, вовсе не хотелось: весна на дворе – хлопот полный рот.


Высокий, жилистый старик был ещё очень крепок, ходил прямо. Его узкое, морщинистое лицо редко меняло своего выра-жения и только в обесцвеченных временем глазах отражалось ос-мысление происходящего. Он всегда поднимался с петухами, по-ражая односельчан выносливостью и трудолюбием. Едва ли ста-рик мог припомнить, когда последний раз лежал в больнице, хотя не очень-то пёкся о своём здоровье. Вернувшись домой, он отве-чал на расспросы соседей, будто бы оправдываясь за свою изне-женность.


 – Вот, не хотел ехать, а придется. Куды ж денешься.
 
 2

 Старику, много лет никуда не выезжавшему, приходилось ступать с опаской по запруженной снующими людьми улице крупного города: не столкнуться бы с кем-нибудь. Озираясь по сторонам беспокойно, он силился не отрываться от сына, идущего немного впереди, и на время даже позабыл о своей болячке. Дой-дя до широкого перекрестка, настороженно сошел в подземный переход, ступеньками походящий на погреб, и невольно сгорбился – где-то над самой головой проносились автомобили на большой скорости. Его потрясло, сколько нищих просили здесь милосты-ню.


В поликлинике к девяти часам утра у дверей кабинета вы-строилась довольно длинная очередь. Стульев на всех не хватало, больные и сопровождавшие их родственники стояли в ожидании приёма, прислонившись к стенам коридора, предусмотрительно покрашенных краской болотного цвета до уровня человеческого роста. Когда из кабинета показывалась медсестра, все разом оживлялись, теснясь вокруг неё. Она поспешно называла чью-нибудь фамилию, прося остальных подождать, пока их не вызо-вут, и скрывалась за дверью с пугающей табличкой: “Болезни го-ловы и шеи”.


Ждать пришлось долго. Услышав, наконец, свою фамилию старик ступил за порог кабинета без страха. С самого утра он ви-дел вокруг себя немало людей с такой же болезнью, что и у него, и это как-то успокаивало. Мордастый доктор уважительно поинте-ресовался, какая у старика земельная квота, сколько винограда со-брал осенью и по какой цене сдал свой урожай. Взяв пробу на анализы, он попросил его подождать в коридоре, а сыну объявил начальственно, что результаты будут готовы только через неделю. И тут же, как неплохой актёр, смягчился и растолковал. Что если заплатить на месте сумму, которую они, поехав сегодня домой, потратят на дорогу, да умноженную на два (им же ехать туда и обратно), да плюс сотню медичкам на конфеты, то можно всё уст-роить за час. Необходимую сумму он подсчитал деловито, как торговец на рынке, убеждающего покупателя, что реализует свой товар по себестоимости. Сын расплатился на месте с доктором-торгашём, и к назначенному часу вновь явился в кабинет, чтобы получить результаты анализа. И пока медсестра, соблюдая фор-мальности, что-то переписывала из одной медицинской карточки в другую, тот же доктор доходчиво втолковывал молодой женщи-не с заплаканным лицом, во сколько ей станет дорога до Окницы и обратно, если она не заплатит на месте.

 
 Тяжёлая ноша свалилась с плеч старика, когда стало ясно, что его направляют в больницу: выходит, не зря приехали. Но уже в больничной палате старика вновь озадачили: оказалось, врачи не будут делать ему никакой операции.


 – На что же тогда в больницу положили? – допытывался он у сына. – Коли не будут резать, то, как же я отделаюсь от этой на-пасти?


– Вроде бы, кровь лечить будут, – ответил сын уклончиво и простился с ним, ссылаясь на занятость.


Едва успели они попрощаться, как в палату заскочила врач – молодая, лет тридцати женщина – и недовольным тоном осведо-милась, знает ли старик, что лечение платное, даже для пенсионе-ров с полисами, и почему сразу не занесли ей деньги.

 
– Сын завтра придёт, – старик недоумённо пожал плечами – наверно, завтра деньги и принесёт.


 – Вот когда принесёт, тогда и будут вас лечить, – фыркнула она брезгливо, тут же удалившись.

 
В палате одна койка была свободна, на другой, мужчина лет пятидесяти лежал на спине с закрытыми глазами, но не спал. Ко-гда старик попытался заговорить с ним, тот привстал ненадолго. Слабым, еле слышным голосом, беспомощно жестикулируя (не-сколько раз приложил руку к горлу) он всё же объяснил: зараза эта, будь она неладная, разъела горло изнутри и ему тяжело гово-рить. После чего улегся обратно, и, накрывшись простынёй, по-вернулся к стене.


Устало вздохнув, старик повесил на крючок вешалки пид-жак, сверху накинул фетровую шляпу. Из сумки достал комнат-ные тапочки, а домашнюю снедь, вместе с тарелкой, кружкой и ложкой убрал в тумбочку, хотя был голоден. После чего растянул-ся на скрипучей кровати, перебирая в уме весь сегодняшний день.


Не мог старик уразуметь этих докторов. Приехал он за две-сти километров, а они – кровь лечить. Неужто не видят, что у него на шее наросло? Уж лучше бы тогда, дома остался …
От переутомления всё тело ныло. Его подташнивало, болела голова, он беспокойно ворочался. Сосед, по всей вероятности, то-же не спал. Повернувшись к старику, он тихо, скорее губами, чем голосом, спросил, указывая рукой на пол.


 – Здесь первый раз?


Старик оживился. Пристав, стал рассказывать: сельский он, квота у них с бабкой, подворье, опять же, скотинушка – работы хоть отбавляй, некогда по больницам отлёживаться. Надеялся, приедет сюда, доктора отрежут эту напасть и дело с концом, а они что-то темнят. Выговорившись, стало ему как-то покойнее на ду-ше. Сосед представил на пальцах – больше пяти дней здесь не бу-дут держать.


 – Ну и, слава богу, – утешился старик.


Вечером к ним в палату заглянула медсестра и предложила укол, дабы легче заснуть; старик согласился. Утром, когда они с сыном шли по городу, он видел, как бомжи рылись, точно собаки, в мусорных контейнерах. Эта картина не выходила у него из голо-вы до сих пор. Как же так, недоумевал старик, ведь у этих людей целы и руки и ноги… Слава богу, у нас с бабкой свое хозяйство – грех жаловаться; по субботам бабка хлеб печёт, как на Пасху… Руки… ноги…


Усталое тело размякло от укола, и как будто наполнилось приятной, растекающейся теплотой; головная боль парами улету-чилась. Окутавшись одеялом, старик уснул тяжёлым сном.
 
 3

Спустя пять дней старика выписали из больницы. Всё это время, кололи костлявое тело болезненными уколами, ставили тошнотворные капельницы, ежедневно беря на анализы кровь из вены. Но опухоль, перешедши с шеи и на левую щеку, всё так же обезображивало истощенное морщинистое лицо.


Приехав к обеду в районный центр (на автобус его посадил сын), он поспешил прямиком на базар; у самых ворот (дабы никто их не пропускал) стояли бабы, торгующие домашним вином. Ста-рик хлопнул одним духом два граненых стакана крепкого вина и только после этого сел в сельский автобус.


Он быстро захмелел. От лекарств его мучила тошнота; он не мог есть, и за последние дни так ослаб, что, выйдя из больницы, еле стоял на ногах. Теперь же, среди хорошо знакомых ему людей, старик не ощущал себя таким подавленным, хотя самочувствие и не улучшилось. Как ни в чём не бывало, он подшучивал со всеми, а на любопытные расспросы односельчан откликался излюблен-ным словечком – ерунда, и жестом руки как бы отмахивался от болячек, докторов, и от всего того, что с ними связано. Односель-чане понимающе кивали в ответ: дескать, оно так и есть, реже об-ратишься к врачам – дольше жить будешь.


Бабка вышла ему навстречу, едва он отворил калитку. Серд-це сжалось у неё при виде серого, исхудавшего до неузнаваемости старика и горькие слёзы навернулись в глазах. В такие мгновения человек зрит свою жизнь как бы извне: она жалела хворого мужа, себя, ушедшие годы, тяжкую старость, и, быть может, уже начи-нала оплакивать его, предчувствуя близость наползающей смер-ти. Но не успели они поздороваться, как муж дыхнул на неё нена-видимым духом перегара. Она тут же отшатнулась от него, как от прокажённого, и к дому они пошли врозь, не глядя друг на друга.

 
– Видать, не зря люди говорят – горбатого могила исправит, – только и промолвила она.

 4

Старик пил крепко, и пил давно. При всём при том, сколько себя помнил, каждый божий день трудился, дом и подворье не за-пускал. Зная цену труду, он тех, кто слонялся по деревне без дела, называл не иначе, как дармоедами.


 – Я ж вкалываю, что я, дармоед какой-нибудь? – обелялся он всякий раз, когда хозяйка бранила его за пьянство.


Вот уже много лет их почти ничего не связывало, кроме со-вместного хозяйства. Сыновья, отслужив в армии, одним за дру-гим обосновались в городе. Потянулись они в город, как тянуться туда все деревенские мальчишки, полагающие, что только там можно жить полноценной жизнью. Но мать и в этом упрекала от-ца.


– Кабы, отец не пил, были бы дети при мне, – скорбно жало-валась она соседке, у которой младший сын, женившись, остался жить в родительском доме.


А старик за годы противостояния наловчился добывать вы-пивку всякими путями, стремясь провести жену, как заключённый охранника. Деньжата у него не задерживались, получив деньги он либо отдавал накопившиеся долги, либо пропивал их немедля. Да он и не нуждался в них, а при надобности тянул из дому всё, что принимали на “точке”: кукурузу, семена подсолнуха, жмых, банки с зимними заготовками… Стоит в селе за высоким свежевыкра-шенным забором большой ухоженный дом с палисадником; ка-литка до позднего вечера не затворяется – снуют ходоки. Завер-тывают в этот двор пьянчуги, воровато оглядываясь – нет ли за ними слежки родных; выходят – уже навеселе.


Глубоко верующая, бабка была баптисткой, и не упускала случая увещевать своего мужа.


– Старые мы с тобой уже, о душе пора заботиться. Ведь только скот никогда о боге не думает. Ну не нравятся тебе бапти-сты, сходил бы хоть раз в церковь, там тоже дурному не научат, хотя поп и пьяница, прости Господи.


Она знала, что на баптистов в селе глядели с подозрением, и хотя всем было известно – веруют они в того же Христа – веру эту односельчане находили чужеземной.


– Все твои верующие криводушные. А я, какой есть, таким и умру, – старик всякий раз отзывался этим диковинным оправдани-ем.

 
Бабка, исправно посещавшая баптистский молитвенный дом каждое воскресенье, уже несколько лет не зналась с золовкой (то-же баптисткой), а мужу никак не могла простить его губительное влечение. Примириться с реальностью было выше её сил. Она всё ещё верила, что мужа можно отвадить от пьянства: урезонивала, ругала, совестила, другой раз стращала сыновьями, дескать, прие-дут – тогда берегись. Надеялась, что жизнь ещё наладиться и век свой доживут как люди… И слышать не хотела детей, когда они убеждали её:


– Не убивайся ты понапрасну. Болезнь это у него, не бросит он пить.


– Гад он ползучий, а не больной.


В сезон, когда в деревне нехватка рук, старик часто подраба-тывал. Как мужик работящий, он подряжался работать в поле на целый день. Вечерком, когда ворочался домой, ему навстречу по-падались деревенские пропойцы, как бы ненамеренно. И старик угощал их выпивкой, как своих дружков.


– Это же надо, – возмущалась бабка. – Весь день вкалывать на солнцепёке, чтоб после этого накачаться. И пьёт-то он с кем? С лодырями да забулдыгами, у каких бурьян растёт даже в доме. Да они ж в два раза моложе тебя, старый ты дурак, прости Господи.

 
– А что, – благодушно потешался он в ответ, потому как был навеселе, – не сеют, не жнут, а самогон пьют.


Старик не богохульствовал никогда, но почему-то верующих не переносил. Незлобивый по своей натуре, он если с кем и бра-нился, то только со своей женой.
 
 5

Много лет назад, ребятишки в ту пору ещё в школу ходили, решил он по осени завести овец. Узнав о его задумке, жена обра-довалась – будет из чего вязать ребятне носки на зиму, варежки, и, почему бы и нет, себе да мужу шерстяные жилетки. Дед Митря, старый чабан, выбрал ему от чистого сердца двух годовалых овец: одна цигейковой породы – вся беленькая, чистенькая, с длинной плотной шерстью; другая – каракульская. Знал и уважал дед Мит-ря отца его, Спиридона, кумовьями были, а потому, покоен был за свою скотинушку – в хорошие руки отдаёт.


Этаких раскрасавиц жалко было в отару отдавать. До весны дотянули заготовленными кормами, а летом детишки выводили их пастись на лугу. В феврале следующего года овцы оягнились. Корма стало не хватать, и весной овец всё же пришлось отдать в отару. Но не к деду Митря, у того захворали ослабевшие ноги, и он уже еле ходил, а к другому чабану – неприятному на вид му-жичонку – правый глаз у него ослеп, а левый, зрящий, беспре-станно блуждал.


По осени же получили они назад от него вместо четырёх, только трёх овец. Одну, дескать, ядовитая змея укусила, овечка и сдохла. И для пущей убедительности приносит им какую-то ста-рую, ободранную шкуру. Хозяева опешили от такой бессовестно-сти: не было во всей округе ещё подобного случая, чтобы от укуса змеи скот пострадал. И если, положим, так оно и случилось, то почему летом ничего не сказал? Сколько они потом не спорили, тот стоял на своём – возьмите шкуру, а другой овцы взамен не дам.


Долго жена пилила его после этого случая: сходи же к этой кривой бестии, мужик ты или нет? Ведь с другим бы он так не обошёлся. А он в ответ как-то вяло оправдывался:


– Что же мне, драться с ним среди бело дня? Был бы челове-ком, сразу бы всё уладили. Ерунда, проживём и так.


Однажды она сама пошла к чабану. Услышав лай собаки, он сошел с крыльца, но своим плутающим глазом сразу не разобрал, кто его кличет. Только приблизившись к воротам, понял, в чём дело. Взывая к богу, прогневленная женщина, высказала ему, всё, что у неё на душе скопилось, не особо с ним церемонясь. А он, ничего не ответив, затворил калитку на засов и поспешил в дом, кружа зрячим глазом по соседскому двору – не собираются ли со-седи на шум. Крикнула она ему вдогонку, заплакав от обиды:


– Трое сыновей подрастают у меня, попадёшься ты на пути, хотя бы одному из них, вспомянешь ты мои слёзы.


 Миновало несколько лет. Поздним осенним вечером, броди-ли как-то по селу парни. Давно уже стемнело, на блёклом небе кое-где тускло мерцали звёзды; студеная осень тоненькой короч-кой прихватывала слякоть. Сельский клуб уже закрыт, тем не ме-нее, домой они не торопились. Парни задорные, хлебнувшие, кровь бурлит и ночь на дворе. А навстречу им идёт, пошатываясь, пьяный мужичок. Не поздненько ли дядя гуляет? Глянули на его ноги, а он обут в опинках – мягкая чабанская обувь – завёрнутая кверху овечья шкура, зашнурованная кожаными шнурками.

 
 – Ах ты, кривой козёл, – узнав его, взыграла у одного из них кровь, всколыхнулась обида детства, – Дать бы тебе в рожу, да так, чтоб до утра в колее валялся.


Сошедшись с ним, он уже замахнулся, и хотел ударить его со всего взмаху, но тот перепугался, сделал шаг назад, и, оступив-шись, повалился в грязь, заслонив лицо руками. Будто вспомнив, что лежачих не бьют, зачинщик драки переборол себя, удерживая и своих дружков от зверской расправы. Они пошли дальше, а му-жичок остался лежать на ледяной земле, так и не поняв, кто это был, и за что его чуть не измолотили. Уже позже, после службы в армии, возмужав, рассказал парень о том случае матери – была возможность отплатить обидчику, да не стал.


– Что ты, сынок, упаси Господь, брать грех на душу.
 
 Глава 2

 1
Распад Союза для аграрной Молдовы – это, прежде всего, распад колхозов. Имелся когда-то в каждом колхозе, даже самом захудаленьком, свой малый коммунизм – колхозный склад, где по ценам колхозного коммунизма можно было приобрести всё то, о чём рядовые труженики могли только помечтать. Однако правом отоваривания на этом островке изобилия обладал только ограни-ченный круг избранных: председатель колхоза, секретарь партко-ма, верхушка правления и лица приближённые к этой сельской касте. Они-то всеми силами и тщились сохранить колхоз, и под-держивали их в этом стремлении самые бедные семьи, то есть те, кому своя земля была бы только в тягость. Прочим же, это кол-лективное хозяйство и даром не нужно было.

 
В новых условиях колхозы были обречены, потому что всем сердцем их ненавидели середняки. Это они, вкалывая в поле от зари до зари более трёхсот дней в году, хлеб в сельмаге покупали авоськами, ибо это был единственный корм для домашней птицы. И если по утрам во дворах петухи ещё кукарекали, то коровы не мычали со времён коллективизации. Отмахав мотыгой шесть дней в неделю, не ведая отдыха, колхозники по воскресеньям пускались в город или райцентр, где выстраивали длинные очереди за про-дуктами, вызывая тем самым ненависть горожан.


Вот этот середняк и чаял, что, получив надел земли, не ста-нет он больше кормить ни секретаря-пустомелю, ни бухгалтера- мошенника, ни бригадира-ворюгу. Уродит землица, много или мало, да собственное всё будет, потом омытое. Квоты – наделы земли и кое-что из полуразвалившейся техники и инвентаря – единоличники получили, преодолев препоны и козни начальства. Колхозной верхушке пришлось подвинуться – идти на уступки, но были уверены, обломают себе рога эти бунтари – попросятся на-зад. Не вышло так. Эти обратно не попросились, а спустя год, из колхоза вышла и вторая волна. С теми же, кто остался – колхоз уже было не поднимать.

 
Раздача земельных и имущественных квот разобщила кре-стьян на селе как гражданская война. Квоты достались далеко не всем колхозникам. Всем ведь земли хватает только на погосте; разбились сельчане на квотистов и безземельников. И последние обвиняли первых в развале колхозов, как в смертном грехе.


 – Что, стонешь? Солярка дорогая? Худо жилось тебе в кол-хозе?


 – Ишь ты, раздухарился, колхоза ему подавай. Мне ваш кол-хоз и задаром не надобен. У кого ни кола ни двора, те об нём и го-рюют.

 2

На первых порах старик отнёсся к собственной земле без особого восторга. Она ему – как заморённой кляче плуг. Так сов-пало, что квоту он получил незадолго до выхода на пенсию, а по-тому, была надежда, что и так спокойно доживёт свой век. Но ко-гда подошло время, и им насчитали пенсии, старики ужаснулись – как будто сорок шестой год замаячил перед глазами. Правда, можно было бросить дом и ехать в город, на шею детям, но они рассудили по-иному: у них нынче хоть земля есть, а в городе тоже не шибко в масле катаются. И впряглись старики, будто вторая молодость к ним возвратилась, тем более, что даже эту скудную пенсию в те послеколхозные годы перестали выдавать – хоть в гроб ложись.

 
Первый год пришлось особенно тяжко. Земля, хоть и плодо-родная досталась, но в отдалении от села, а у них никакого лично-го транспорта сроду не было. Летом выдавались дни убийствен-ные: туда шли пешком, целый день на солнцепёке махали моты-гами, а потом, едва передвигая ноги, тащились обратно, прокли-ная всё на свете.


 – Ну, мать, ещё год-другой, и доконает нас землица-то наша.


Настала осень. Год был дождливый – кукуруза вымахала выше головы. Трактор еле тянул на подъёмах доверху загружен-ный прицеп с наращенными бортами, а когда выгрузился, густая желтизна крупных початков наполнила почти весь двор.


Сдали и виноград. И хотя перекупщики с винзаводов скупи-ли его по дешёвке, все же, бабка кое-что завязала в батистовый платочек. В первое же воскресенье, принарядившись, помолодев-шие старики, отправились на базар: купили двух поросят, гуся и трёх гусей, а пять мешков кукурузы выменяли на несколько ин-дюшек. Перемолотую кукурузу не жалели, живности своей зада-вали корм по много раз на день. Свежи были в памяти колхозные времена, когда худосочные куры, проклевав перловку с голодухи, перловкой испражнялись.


 Спустя три года обзавелись коровой. Словом – зажили. Со временем, при надобности, нанимали транспорт, а в горячую убо-рочную страду брали работников. Усвоил старик от отца своего, накрепко усвоил, коли, дал тебе бог руки и ноги, вкалывай до седьмого пота и прокормишься.


 Ему не забыть хвалённые колхозные порядки. Когда в нача-ле 70-х, получая в колхозе пятьдесят-шестьдесят рублей в месяц, жить, стало невмоготу, он решил податься в город. Но его долго не отпускали, а секретарь парткома всё вызывал в свой кабинет и стращал – если не образумится, отнимут приусадебный участок. Не знал, или не хотел знать холёный секретарь парткома, что на его колхозные пятьдесят рублей не поднимешь подрастающих ре-бятишек. Устроившись грузчиком на заводе в городе, он стал за-рабатывать в два раза больше. И чуть ли не самый первый в селе приобрел телевизор “Рекорд 67” – все соседи к ним в дом ходили на Штирлица глядеть.


 Не выносил старик эти непрекращающиеся пересуды о том, кто колхоз разрушил. Какой-то пропойца сказал ему однажды без обиняков: “ А что, далеко ходить? Ты вот, один из тех, кто только и помышлял, как бы заполучить квоту. Ведь советская власть от-няла у твоего отца, куда больший земельный надел. Таковские вот, против шерсти и шли всегда ”.


 – Если бы только землю отобрали, – вздохнул старик, вспомнив те времена, – Добра-то, сколько пришлось отдать. Вас бы, босяков, сейчас в колхоз надо сгонять, но у вас из скотины – одна псина на троих, да и та голодная, – плюнул старик, неожи-данно рассерчавши на своих собутыльников, – Да и что вы, соп-ляки, можете знать о тех лихих годинах?

 3
 
Не любил старик вспоминать те времена.


После войны началась в молдавских сёлах всеобщая коллек-тивизация, которой крестьяне страшились, как чумы. Активисты, взявши к себе в помощники местных босяков, ходили по домам и агитировали, всяческими путями ломая сопротивление середня-ков. Новая власть хотела привлечь на свою сторону, прежде всего, именно этого крестьянина-середняка. Тем же, кого советы сразу причислили к зажиточным, завсегда была уготована Сибирь.
Был же его отец в деревне самый, что ни на есть, зажиточ-ный. Только подворье занимало четверть гектара. Явились к нему из сельсовета в первый раз не то, веля, не то уговаривая:


 – Надобно тебе Спиридон, в колхоз записаться.


Хозяин не знал, как им ответить. Сидят за его столом не-здешний Мельниченко и Петря Сурдул, у которого ни кола, ни двора, но зато он уже колхозник. Дети его, да и он сам, лопавши рогоз с солью. Обращается, как будто уважительно, но взор с на-глецой. И ведь не турнешь со двора как облезлого кобеля, потому как он теперь – власть. Прошлась по родной земле опустошитель-ная война, потом невиданный голод сорок шестого года, и вот нынче, когда казалось, заживут мирно, и даст бог, сыто, подоспе-ли эти – всё отымать. А у него пятеро ребяток, сидят, притаив-шись на лавке, и прислушиваются, чуть дыша. Глянул Спиридон на своих непрошенных гостей, да отозвался, шутя:

 
– А что, без добра-то возьмёте в колхоз-то ваш?


– Шутки шутковать потом будем, – оскорбились гости, – ты лучше, подумай хорошенько. Мы тебе времени ещё даем. И пока, по добру по хорошему предлагаем.


Озадачили они хозяина. Записаться в колхоз, выходит, ос-таться без всего нажитого. Но как без земли-то жить? Шестерых же надо кормить. Не повинуешься, неужто в Сибирь, как перед войной, в сороковом? Но тогда никого не уговаривали, с неугод-ными за одну ночь расправились.


Потом стали вызывать в сельсовет, где часами дожидался, пока его примет Мельниченко. В военном кителе, но без погон, Мельниченко сидел за столом, делая вид, что занят документами. Не отрываясь от бумаг, он неизменно задавал один и тот же во-прос, как будто не был в курсе, что Спиридона вызвали, а не явил-ся сам: “Что, пришёл записаться в колхоз?“. Спиридон, стоя у две-ри, отвечал уклончиво, старался тянуть время и всё надеялся – небось, попугают, да и отстанут от него. Ведь нельзя же всех по-головно, против воли, загнать в колхоз, как скотину. Теряя терпе-ние, Мельниченко матерился, угрожал упорному крестьянину вы-сылкой в Сибирь.


Зимними вечерами зачастил к Спиридону кум Аврам. Услы-шав знакомый голос, Спиридон накидывал на себя овчинный ту-луп и выходил на крылечко. Припорошенный снег жёстко скрипел под ногами, ветер выл, кружился окрест дома, раскачивая заледе-невшие деревья. Во мраке он почти не распознавал лицо кума. Они спускались в погреб на ощупь, так спокойнее было. Cпус-тившись, Спиридон зажигал свечу, и они по долгу толковали о но-вой власти, и о новой беде – колхозе.


– Да пойми ты, не дадут они нам жить как раньше, – урезо-нивал Аврам, скорее себя, чем его, – Им же не босяки нужны, бо-сяки им, как телеге пятое колесо. Им другое надобно: землю, скот, подводы … Нельзя нам долго артачиться. Большая у них власть, кум, они вон, немцу хребет разломали. Надо думать о ребятишках, ведь загребут в одну ночь, как в сороковом, и могилку опосля не сыщешь…


– Чтобы мною босяки командовали? – возмущался Спири-дон, – Эх …


Подвернув рукав, он доставал из большой кадушки солёных помидоров, квашеную капусту, а из той, что по короче, брынзу. Ножом соскрёбывал с брынзы сильно просолившуюся оболочку, а затем разрезал толстыми ломтями. Выдернув чопик из пузатой дубовой бочки, набирал в глиняный кувшин вина. Пили из нали-тых до краёв стаканов, не чокаясь.


– Выпьем, кум. Такого вина в колхозе не будет.


Расходились глубокой ночью.


Держался Спиридон твердо, но видит, круг сужается: хозяе-ва, что по крепче, сдаются – зажимает их власть. Да и по округе ходит недобрая молва. Заглянул как-то поздно вечером кум Аврам и говорит мол, ты как хочешь, а я сдаюсь в колхоз. Какой-то спи-сок составляют в сельсовете, как пить дать, – в Сибирь. Отказав-шись от вина, он махнул рукой: не до угощений.

 
– Калитку сам запру на засов, так что не провожай, кум, – сказал он, уходя. Ссутулившись, придерживая одной рукой ворот-ник тулупа, Аврам исчез в ночи, как будто и не заходил.


Спустя пару дней, в пятницу, Спиридона вновь вызвали в сельсовет. На этот раз Мельниченко отбросил свои бумаги, и, встав из-за стола, сразу начал грубо наседать на него. По его тону, Спиридон заключил: наверно, прав кум Аврам, назрело у них ка-кое-то решение.


– Учти, ещё три дня даю тебе. Это наш последний разговор. Или в колхоз, или к … – Мельниченко грязно выругался.


Вышел Спиридон из сельсовета, закурил, а у самого руки трясутся: надо же, на войне так не трясся, сучий потрох, активист. Неужто всё – пора сдаваться? А ведь землицу отец завещал…

 
Вечером кум Аврам прислал крёстного, Аврамку. Звал к се-бе, но Спиридон не пошёл, сославшись на занятость. Ночью спал скверно, несколько раз выходил во двор: то псина заливалась ла-ем, то овцы беспокойно блеяли. В потеплевшем воздухе чуялось приближение весны. С неба, нависшего тёмной пеленой, снег ва-лил хлопьями и пышно укладывался на край завалинки. Выйдя из сеней, Спиридон сгребал рукою снег, садился, укутавшись тулу-пом, и по долгу курил самокрутку. Озябнув, заходил в дом, под-кидывал в печку дров, и, стараясь не шуметь, заново укладывался спать.


Утром всё вокруг стало белым-бело. Небо давно очистилось от туч и солнце, играя лучами, слепило глаза. Черешня, айва, вишня, яблоня – все деревья, отгораживавшие вместе с плетенью двор от овечьего загона – как будто зацвели за ночь. Веточки, под тяжестью снега, тянулись к низу застывшей мраморною красотою. Чуть поодаль стог сена стоял, как глиняный горшок с приподняв-шейся молочной пенкой. Ребятня, завсегда охочая до снега, слив-шись с соседскими мальчишками, устроила себе каток прямо на дороге, и носилась, полураздетая. Двое из них возились с псом, пытаясь, не то запрячь его в саночки, не то верхом на нём ездить. Напоив скотину, и задав ей корму, Спиридон набрал из колодца воды и отнёс на кухню. После чего, схватив лопату, принялся прокладывать широкие дорожки к калитке, овечьему загону, и в огород.


Когда же смерклось, велел жене набрать ему харчей в доро-гу. Затем он вывел из стойла своих огромных волов и запряг их в двухколёсную повозку. Забрав у жены котомку, строго наказал ей: кто бы ни справился о нём – у свояка он, в соседней деревне. Так ничего и, не ответив на её немой вопрос, накидал в повозку сена, сверху забросил тулуп и выехал в ночь. До шляха, шёл пешком, ведя волов за поводья, и только когда миновал деревню, доволь-ный, что ни с кем близко не столкнулся, сел в повозку.


Ехать предстояло почти всю ночь – до Рени, без малого, со-рок вёрст. Большую часть дороги он полулежал, укрывшись тулу-пом. Ноги в подмокших сапогах коченели, и он всё думал, как ладно бы ехал, если бы прихватил с собою ещё одну пару портя-нок. Волы мерно тянули повозку. Спиридон, смыкая уставшие ве-ки, задрёмывал, легонько покачиваясь. Но когда до него доносил-ся какой-либо подозрительный шум тут же садился, зажигал ци-гарку, чтобы видно было – возчик не спит. Но в деревнях, боль-ших и малых, вереницею растянувшихся вдоль левого берега Пру-та, ночь текла смирно: у кого-то мычал скот, собаки, учуяв чужа-ка, заливались злобным лаем, кукарекали с надсадой петухи. Только один раз повстречались какие-то парни. Сойдясь с ними близко, Спиридон поздоровался первым:


 – Вечер добрый, хозяева.


 – У кого добрый, тот уже дрыхнет в это время, – отозвался подпитый голос, обладатель которого пытался удержать волов, хватая их за рога.


 Разгорячённые, в расстегнутых овечьих полушубках, парни обступили подводу. Спиридон насторожился. Сдвинувшись чуть вперёд, он незаметно разгрёб ногой сено, под которым нащупал топорик, и стал выжидать. К счастью, среди этой бражки оказался один лэутар, и как только он заиграл какой-то мотив на аккордео-не, парни дружно запели песню о корчмаре-скряге, коему посто-яльцы разбили кувшин, чтобы впредь вино из погреба приносил только ведром. Гикая, веселясь, они увели бузотёра, тут же поза-быв о Спиридоне.


 К утру, Спиридон был на ренийском базаре, оставив позади самое южное молдавское село – Джурджулешты. Походил по ба-зару недолго, поспрашивал, определился с ценой. После чего, раз-говорившись с мужиками, стал возле своей подводы, в ожидании покупателя. Те, кто присматривались к волам, не находили у них симптомов хвори или старости. Но, как и все на базаре, боялись подвоха, спрашивали, почему же он их продаёт, ведь на них ещё пахать и пахать?

 
– Деньжата нужны, – вздыхал Спиридон, думая о ненавист-ном Мельниченко-активисте, от которого спасу нет, – Кабы не так, стал бы я продавать эдаких волов?


И хотя они, как бы, понимающе кивали головой, всё равно отходили от него с долей подозрительности – уж очень стоящи были волы. Но через час столковался с одним хохлом: вниматель-но разглядел его Спиридон – вроде, хозяин, и, – по рукам. Будь Мельниченко трижды проклят, а в дурные руки не отдал бы своих волов. Около него несколько раз уже вертелись цыгане, но с по-добными землепашцами он даже не стал торговаться.


 Получив деньги, Спиридон положил их в карман сюртука и, забирая из подвозы свою котомку, неприметно заткнул за пояс то-порик. Застегнув тулуп, он неожиданно растрогался; подступив к волам, легонько похлопал ладонью по могучей широкой шее, од-ного и второго. Как будто постигнув, что происходит, один из во-лов поднял морду кверху и замычал протяжно на всю округу. И тут же, опомнившись, Спиридон отвернулся от них – как бы но-вый хозяин не подумал, что он раскаивается о сделке – ведь ско-тину надо отдавать от себя с лёгким сердцем, не то новому хозяи-ну не повезёт с нею.


– Ну, хозяин, бывай. О покупке не пожалеешь.


– Побачим, побачим.

 
 Спиридон нашел на базаре земляков, и те на попутной под-воде доставили его до Слободзеи. Далее шел пешком через сёла, цепочкой легших в низине левого берега Прута. В селе Вадул за-вернул к Петря, свояку кума Аврама. Хозяйка расторопно накрыла на стол, но Спиридон не стал засиживаться. Выпил вина, а Петря, не задавая лишних вопросов, запряг свою лошадёнку и довёз Спи-ридона до дому. Уже смеркалось, когда перепуганная жена вышла во двор ему навстречу.


 – Обо мне кто справлялся?


 – Никто.


Когда Мельниченко узнал, что не видать ему волов, как сво-их ушей, то пришёл в бешенную ярость.


– Застрелю гада, – орал он на весь сельсовет, хватаясь за ко-буру. В Сибири сгною эту сволочь антисоветскую.


Ещё долго Спиридон не спал ночами, вскакивал с постели при малейшем шуме, и прислушивался, прильнув лицом к стеклу оконного креста. А жена, прижав детей к себе, обливалась слеза-ми. Обошлось тогда. Пронесло.


Первые годы Спиридон работал в колхозе скрепя зубами, и где-то глубоко тлела надежда: небось, ещё воротится прежний ук-лад жизни. Со временем же смирился. Спустя пару лет его назна-чили бригадиром виноградарей; днём за днём, поднимаясь с вос-ходом солнца на холмистую местность, ухаживал он за виноград-никами, окрещенные колхозниками Спиридоновскими…
 
 4
 
Незадолго до того как захворал, принёс как-то старик домой, спрятав под стеганку, крохотного кутенка. Не разувшись, он полез под кровать и нашарил в старом тряпье кроличью шапку ушанку, изловчаясь поддерживать одной рукою щенка. Завернув уши ушанки вовнутрь, он положил в ней щенка, а шапку поместил на середину печки. Оторванный от тёплого тела, комочек задрожал, жалостно пища. Старик, увидев, как дрожит щенок, ещё раз полез под кровать, где откапал два шерстяных носка с потёртыми пят-ками и постлал их под щенком. После этого затопил печь.


За окном выл ранний весенний ветер. Днём они редко топили печку, обходились, экономили виноградную лозу и камыш; дров не хватало, а угля они давно уже не могли себе позволить. И ста-рик, истопив печку, немедля спустился к озеру за камышом. Всю неделю, пока щеночек не окреп, он ежедневно притаскивал с озера большой, сбитый сноп камыша. Старик взбирался в гору, едва пе-реведя дух; завязав на подошвы кирзовых сапог тряпицы, чтобы не скользили, накидывал на плечи тяжеленный сноп и не останав-ливался до самого верха. Войдя в дом, и тушуясь бабки, он подхо-дил к печке, как бы нехотя; сложив ладони ковшиком, доставал из шапки щенка, и, налив свежего молока на блюдце, дожидался, по-ка тот налакается. Глядя на него, бабка потешалась над ним.


 – Ишь ты, заботливый какой. Купили бы инкубаторских цы-плят, небось, целый день бы печку не топил. Гляди, коли, сдохнет, с горя пить бросишь.


Искал он щенка давно. Старый пёс в последнее время пере-стал лаять, всё больше отлёживался, ни на кого не набрасывался. Ел вяло, как будто по привычке; сочтены были его дни. Старик, в каком дворе бы не заходил, присматривался к хозяйской собаке. Приметил он у своего кума умную, с хищным оскалом суку. С ре-бячьим нетерпением ждал старик, когда же она ощениться. И не обманулся, подаренный кумом щенок радовал глаз. Едва став на ноги, он уже проявлял повадки сторожевой собаки – уши, два ост-рых треугольника, мгновенно топорщились в минуты тревоги. И чёрный окрас с подпалинами на брюхе и ногах, и вытянутая, узенькая мордочка выдавали в нём породу. Верно, это была по-месь немецкой овчарки (прозванную в деревне солдатской соба-кой) и дворняги.
Щенок тешил старика – он рос и озорничал, как ребёнок. Вытянув передние лапы, лежит себе Черныш (такое прозвище дал ему старик) тёплым майским днём под пахучим кустом сирени, и делает вид, что не замечает цыплят, дружно клюющих зёрна. Ску-ка. Внезапно подскочив и оскалив маленькие клыки, он стреми-тельным прыжком набрасывается на них. Но никого не хватает, хотя вполне бы мог, а, разогнав их, рычит понарошку. На помощь цыплятам живо подбегает наседка, завозившаяся неподалёку с ка-ким-то червяком. Она смело устремляется на этого наглеца, угро-жающе помахивая крыльями и вытягивая вперёд шею с острым клювом. Черныш вынужден бежать, наседка настигает его, но он, добежав до своего места, неожиданно переворачивается лапками кверху, и весь извивается, – а лежачего щенка не бьют. И в самом деле, повинуясь материнскому инстинкту, наседка подбирает крылья и миролюбиво ворочается назад, подзывая цыплят.


 Маленький четвероногий плут подрастал незаменимым ох-ранником. Ночью, при малейшем шорохе подскакивал с места и, заливаясь лаем, летел сломя голову к уличному забору или в ого-род, если кто-нибудь подступал к его территории. Без надобности же себя не утруждал. Днём держался хладнокровно, редко подавая голос, не раздражал хозяев никчемным лаем.
Привязался старик к Чернышу. Верный пёс следовал за ним повсюду; их можно было встретить в самых разных местах села, и даже далеко в поле. Если же старик с кем-нибудь выпивал, то Черныш терпеливо ждал поблизости. Дождавшись хозяина, он ра-достно вилял хвостом, и потом слушал его до самого дома…
 
 5
 
Во второй раз старик поехал в республиканскую больницу в конце лета. Состояние его ухудшилось, и он рассчитывал, что уж в этот раз доктора не станут тянуть, а удалят ему эту заразу, на-всегда избавив от замучившей головной боли. На этот раз фор-мальности заняли меньше времени, его положили в то же отделе-ние, только в другую палату, но, как и в прошлый раз, ни о какой операции и речи не было. Соседи по палате приняли его друже-любно. Один, лет пятидесяти, полноватый, видать, из бывших на-чальников, всё больше читал. А другой был сельский, и, как выяс-нилось, всего на два года моложе старика. Было о чём поговорить – вспоминали молодые годы, службу в Советской Армии; и вооб-ще, что и как было раньше. Соседа звали Михаем и старик, в шут-ку, обращался к нему, архангел Михаил. Он и впрямь походил на старца – кроткий, беззлобный, с убелённой сединами головой и сердечным сострадающим взором. Неделя истекла довольно бы-стро – от инъекций старик всё больше спал. Чувствовал он себя отнюдь не лучше, но домой всё равно рвался.


 – Ну, даст бог, свидимся – протянул старик руку на проща-ние своему соседу.


 – Не свидимся, браток – печально отозвался архангел Миха-ил, и слеза прошибла его – ты что, вправду, не догадался, что это за место? Рак у нас с тобою, отсюда одна дорога – ногами вперёд.


 – Как? – только и вымолвил старик, опустившись на кро-вать.


Больше они не сказали друг другу не слова. Молча обняв-шись, старики простились, как боевые товарищи, навсегда связан-ные одной общей судьбою, хотя знакомы были каких-то пять дней.


Ослабевший, подавленный старик ехал в автобусе и никак не мог прийти в себя. Кружилась голова, в ушах слышался голос Михая: ” Рак у нас с тобою, браток”. Так вот оно что. Дрожащими пальцами он теребил лежавшую на колени чёрную шляпу и неот-рывно смотрел в окно. Но для чего же тогда больница? уколы? тошнотворные капельницы?.. И после всего этого, неужто, – ко-нец? Гришка говорил, будто кровь лечить будут, а пора доски стругать …


Он вдруг по-хозяйски рачительно задумался о хлопотах, не-избежных тратах, связанных с похоронами. С деньгами сыновья помогут, а мясо не надо будет покупать. В прошлом году телёнок народился славный – белой масти, с чёрными пятнами. Кормили его, что малого ребёнка, с рук. На поминки, хотя и жалко, пускай забивают. С вином вот, похуже дело. А может, дотяну до молодо-го вина?


Буджакская степь тянулась бесконечно долго, казалось, до-роги не будет конца. Вдоль обочин мелькали стволы часто поса-женных грецких орехов. К ним плотно примыкали виноградники и местами их низкие кроны касались зеленеющих кустов. На подъёмах, когда автобус сбавлял скорость, нашпигованные бетон-ными столбиками прямые ряды виноградников устремлялись тон-кими нитями вдаль, в густую синеву необозримого горизонта. А на полях шла жатва озимых: шапками были раскиданы соломен-ные стожки; чуть поодаль, жуком полз молотящий комбайн, на-крытый серым облаком пыли. Поля чередовались. За лесополосой вымахавшая кукуруза, при малейшем дуновении ветра трепетала длинными полусухими листьями, с загнутыми книзу кончиками. На миг промелькнула узенькая пыльная полевая дорога, и тут же хлынула в глазах ярко жёлтое полотно. В предвечерний час под-солнухи смиренно склонили головы к закату.

 
Так знакомы, и так близки ему были обозримые поля в этот час, когда солнце наполовину уже скрылось за горизонт и день гаснет скоро, как свеча. Неужто, не ходок он больше по земле? Давящая, неведомая прежде тоска, навалилась на старика.


Ближе к югу жатва завершалась, местами светлело жнивьё. За акациевой лесополосой чадил гусеничный трактор, чертя пер-вую борозду. Старик вспомнил ребяческие годы, вернее, один из тех далёких дней, когда он был ребёнком. Такой же безветренный, покойный закат солнца, два огромных вола, тянувших соху, поло-са свежей взрыхленной земли. Он принёс в поле еду, и, быстро перекусив, тятя пьёт прохладное вино, подняв высоко глиняный, с узким горлышком кувшин. Передохнув, он вновь хватается за со-ху, маня его к себе. Знать, не долго осталось.
 
 6
 
К осени старик стал немощным, передвигался с трудом и дальше своего двора уже не выходил. Всё больше сидел на зава-линке, греясь на тёплом сентябрьском солнце с полузакрытыми глазами. Черныш, привыкший носиться за стариком по всему се-лу, тяготился этой малоподвижностью. Но своим верным чутьём догадывался – неспроста это. Потому, не вился вокруг, не лез под ноги, визжа и подпрыгивая от щенячьей радости. А держался от него на некотором расстоянии тихо, почти незаметно. Когда, сту-пив несколько шагов, старик останавливался, чтобы отдышаться, Черныш тоже не двигался, выжидая, пока хозяин передохнёт.


Старик пребывал в каком-то глубоком раздумье, его отре-шённый взгляд мало что замечал вокруг себя. Лишь изредка, буд-то очнувшись от глубокого сна, он водил глазами вокруг, затем доставал папиросы и шёл в сени. Там растягивался на старой кро-вати, чтобы покурить, как раньше, – лёжа. Обнаружив Черныша, он звал его лечь рядом, но не голосом, а жестом руки. Черныш охотно запрыгивал на кровать, сетка которого уже не провалива-лась под телом старика. Затянувшись папиросой, хозяин тут же прикрывал глаза. И оба они по долгу молчали в гнетущей тишине.

 
Исхудавший до неузнаваемости, в конце октября старик слёг и перестал принимать пищу. Сокрушаясь о своём умирающем супруге, бабка оплакивала и свою горькую бабью долю. Прожили они жизнь трудную, не редко испытывали нужду. В молодости, когда нужно было дом свой построить и детей подымать, они жи-ли сплочённее, а потом муж запил… Пока дети были малы, жила будущим, надеялась на них, но со временем поняла, что у них своя, отдельная жизнь. Теперь она остаётся одна и вряд ли ей бу-дет легче.


Черныш целыми днями лежал около порога, у входа в дом. Прежде он беспрепятственно забегал в комнату старика, но теперь не решался. Всякий раз, когда бабка заходила к больному, он вскакивал на ноги и ждал беспокойно, пока она выйдет. Она вы-ходила, вытирая кончиком платка слёзы, а пёс пытливо глядел на неё, точно справлялся, ну как он там? Но хозяйке было не до него, и Черныш, вытянувшись опять вдоль стены, продолжал лежать дальше.


Когда через несколько дней приехал Гришка, отец не мог го-ворить и уже совсем слабо дышал. Накрытый одеялом до плеч, он лежал недвижно, с закрытыми глазами. Отец так исхудал, что на него больно было смотреть. Лицо вытянулось, на коже, прини-мающем восковой цвет, почти все морщины разгладились. Нос остро торчал кверху, провалившийся рот чернел пустотой. Отяже-левшие руки плотно придавили одеяло к сузившемуся туловищу. Жизнь его подтверждалась только еле заметным дыханием.


Присев на стул, Гришка взял в свою ладонь руку отца, но тот никак не среагировал.


 – Отец, открой глаза, Гришка приехал, младшой наш, – не в силах сдерживать себя, мать громко заголосила.


Прошло несколько минут, старик, зашевелившись, медленно раскрыл глаза. Сын тут же встал.


– Тятя, это я, сын твой, узнаёшь меня?


Старик будто отходил от глубокого сна, поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, тревожно блуждая белесыми гла-зами. Трудно было определить, силится осознать, где находиться, или взглядом ищет кого-то. Вдруг он судорожно затрясся, могло показаться, что намеревается встать, но спустя несколько секунд он затих – к нему возвратилось сознание. Взгляд перестал блуж-дать, и отец осмысленно взглянул на своего сына, но совсем не-долго. Помрачневшие глаза увлажнились, и две слезинки скати-лись по восковым вискам. Он снова закрыл глаза и больше не приходил в сознание.
 
 7

Распахнуты ворота и двери настежь – в доме покойник. Ста-ли собираться родственники, односельчане. Оторопевши от такого наплыва людей, Черныш нелепо лаял, носился по двору. Заманив его кое-как в сарай, Гришка запер двери снаружи на засов, но он и там истошно заливался лаем. Тогда молодой хозяин, взяв цепь и ошейник, зашёл в сарай, прикрыв за собою дверь. Но Черныш не дал ему подступиться, и, оскалив зубы, грозно зарычал. Пришлось звать на помощь соседа, который, натянув толстые рукавицы, схватил пса и держал, пока на него не надели ошейник.

 
Пока волочили его в огород, подальше от людей, он проти-вился, рычал, вперялся ногами в землю. Привязав его к стволу старой вишни, Гришка отошёл в сторону, и тогда Черныш, стре-мясь высвободиться, со всей силой рванулся вперёд. Натянувшись струной, цепь больно одёрнула его, и он опрокинулся назад. Чер-ныш жалобно заскулил от боли. Но потом ещё несколько раз, поднимаясь, кидался то в одну, то в другую сторону.


Гришка стоял в нерешительности: оставить на цепи? Вдруг удавиться? Ну не выпускать же, чтоб на людей кидался. В этот момент его кликнули, и он махнул рукой – забот было много.
Три дня, пока покойный находился в доме, Черныш не при-трагивался к еде. Он не лаял, не пытался высвободиться, а забился между стволом старой вишни и камышовым забором и не выхо-дил оттуда. Расхрабрившиеся курицы, клевали принесённую для него еду, словно его уже не существовало.
 
 8

С поминок первыми разошлись люди посторонние – одно-сельчане; позднее – дальние родственники и соседи. В родитель-ском доме остались только близкие: сыновья, невестки, внуки. Че-рез пару дней и они разъехались.


Гришка уезжал последним. Он тяготился своим отъездом, как преднамеренным предательством, и пугался той минуты, ко-гда притворит за собою дверь и оставит маму одну в пустующем доме. Она приезжала к нему в гости один, два раза в год, на Пасху или Рождество, но больше двух дней не выдерживала в “доме-голубятне”. А он, в свою очередь, давно уже не представлял свою жизнь в селе.


– Может, всё-таки поедешь со мной, хотя бы на недельку? – спросил он, уже собираясь в дорогу.


– Не кори себя, поезжай с богом, семья ведь ждёт. Хотела я когда-то, как наседка, держать вас подле себя. Да видно, доля моя такая, одной горе мыкать.

 
Она принесла сверток с караваем и какими-то сладостями. Укладывая пакет в дорожную сумку, Гришка виновато взглянул на неё: “Но как же ты совсем одна?”


– Не тревожься, Бог меня не оставит, – успокоила она его, – Мне и впрямь покойно на душе. Не в лесу же я остаюсь, небось, не съест волк бабку старую. Ой, да что же я сижу, болтаю. Мне ж за водой пора, коровушку надобно попоить.


– Да я схожу, – спохватился Гришка.


– Нет, я сама. А ты, пока я ворочусь, спустись в погреб. На-бери внучатам яблок, варенья. А то ведь, я с моими ногами в по-греб не ходок.


Мать сняла с железного крючка, висевшего на толстый сук айвы, эмалированное ведро и вышла со двора. Она грузно ступала отёкшими ногами, как будто, касаясь земли, ступни затвердевали. Гришка отвернулся – боль, отчаянье, стыд за свою беспомощность – все переживания комом сбились в горле. Он уже хотел было броситься за ней, настичь, живо самому сбегать за водой, но в этот момент ему показалось, что уж как-то непривычно тихо вокруг, и сразу весь всполошился. Как же я про собаку забыл? Что с ней? Скверное предчувствие резко кольнуло где-то под ложечкой. Ис-пугавшись своих мыслей, он поспешил в огород. Но Черныш всё также смирно и безучастно лежал подле ствола вишни.


– Ну, дружок, как ты тут? – присев на корточки, Гришка прежде погладил пса, будто извиняясь за суровое обращение, а за-тем расстегнул ремешок, – Отец не держал тебя на цепи, думаешь, я его ослушаюсь?

 
Черныш неторопливо поднялся. Отряхнувшись от пыли, он несколько секунд присматривался к своему освободителю, будто хотел убедиться, что тот его не обманывает. После чего стремглав бросился во двор, не проявляя никакой привязанности к молодому хозяину. Подбежав к дому, обнюхал входную дверь, потом устре-мился к калитке. В узенькую щель просунул мордочку и приот-крыл её, помогая себе лапками. Он резво прошмыгнул на улицу и, быстро догнав хозяйку, пару раз покружился вокруг неё, визжа и подпрыгивая. От неожиданности она ойкнула, приподняла ведро и хотела отогнать непрошенную собаку, но, узнав баловника, обра-довалась. Довольный встречей, Черныш шёл с ней рядом и уже не отходил от посветлевшей хозяйки до самого дома.