Последние ласточки

1

Я стоял с этой женщиной на остановке. Никого кроме меня и ее.
У нее не было двух пальцев на левой руке: безымянного и мизинца. Она стояла и плакала, неумело пряча изуродованную руку в карман.
Я уже не помню, почему вдруг она обратилась ко мне. Может быть, я спросил «Который час?»
Она сказала, что ровно в десять сдала мужа в отделение, и с первыми же словами из глаз ее потекли слезы.
Женщине было за шестьдесят; она была невысокого роста, а может, мне показалось, потому что она сгорбилась от смущения и стыда.
Она тихо, скороговоркой говорила: «Ну вот, сдала я его в отделение. Так мне ж сказали: возьмем только на трое суток, больше не возьмем. А мне что делать? Придет он обратно через трое суток и все по новой. Бить будет… - она говорила это, захлебываясь в слезах и еще больше горбясь от каждого произнесенного слова,- а что я? Я ведь тоже человек, не могла больше терпеть, ну не могла…
И вот двух пальцев у меня нет, еще в юности не стало…» - тут она заплакала пуще прежнего.
 Вскоре подошел троллейбус. Женщина эта села по другую сторону прохода и спрятав левую руку в карман, изредка виновато косилась на меня, будто прося прощения за то, что позволила себе на остановке.
Я же не менее виновато смотрел на нее, отчетливо понимая, что ничего в ее судьбе изменить не могу.
У меня до сих пор стоит перед глазами ее серое лицо с потухшим, выплаканным взглядом, плащ (а на улице был конец ноября) и зеленые резиновые сапоги.
Она вышла на две остановки раньше меня, и больше мы никогда не встречались.
 Декабрь 2002
 

2
Это была уже вторая весна, когда в середине мая шел снег. Крыши домов, тротуары, газоны - все было покрыто белым одеялом. Совсем не весенний ветер, пронизывающий не тело, но душу - семь месяцев продолжавшаяся в ней зима, которой не было конца. Иногда ледяная оболочка таяла, но это происходило так редко... Дни, наполненные Нашим Радио: Ленинградом, иногда Наутилусом, иногда Земфирой, иногда еще чем-нибудь, но всегда с оттенком глубоко растворенной в душе тоски.
Дни, наполненные встречами с друзьями, учебой, публичкой, бесконечным дымом от сигарет, еще более усиливающим, обостряющим тоску.Стремление найти ответы... Найденные ответы - не те, что нужны.
Странный, слишком теплый, даже жаркий апрель и холодный снежный май - полная противоположность. Зеленая трава, покрытая снегом – мучительное несоответствие того, что есть и того, что должно быть. Непризнанные даже ею самой ожидания одного единственного звонка, который перевернул бы всю ее сегодняшнюю жизнь... В сущности она осталась навсегда в одной единственной осени... Той самой, которой уже никогда не суждено было повториться. Попытки найти кого-то, кто принесет стабильность и покой в ее жизнь, наконец лишит странного, ставшего привычкой одиночества. Безрезультатные попытки.
Вера, Вера...- судьба словно посмеялась над ней, наградив таким именем. Вера купила пива и сладких булочек, к сожалению, это все, что можно было найти в близлежайшей кулинарии. Да, заедать пиво булочками, обсыпанными сахарной пудрой, - хуже не придумаешь, но на самом деле горький вкус воздуха, сопровождавший всю ее жизнь, не давал почувствовать сладость пудры на губах.
Вера села на скамеечку в тихом безветреном дворике. Какой-то неприятный субьект маргинального типа подошел к ней и попросил оставить ему бутылку. Вера пообещала. Он отстал, однако минут через десять появился снова. Скучно ему стало, что ли? Веру взяла досада на надоедливого старика
Мне на одеколон не хватает, - пояснил он, как будто бы Веру это интересовало, - я уже пятнадцать лет подряд хожу в здешний ларек и покупаю там одеколон. Раньше был
какой-то горький, противный, а сейчас новый появился, он лучше. А водку я не пью и спирт тоже.
Сигарету хотите? - спросила Вера. Ее раздражение ушло куда-то, и на смену ему пришла неизъяснимая жалость и сочувствие.
Старик взял сигарету. Руки его тряслись.
Сегодня в ларек еще не ходил, вот и руки и трясутся... С ментолом, что ли? - спросил старик, затянувшись.
Я других не курю, - ответила девушка.
Зря. Сердце посадишь, - сказал старик.
У вас детей нет? - спросила Вера, уже догадываясь, что он ответит.
Подруга есть, а детей, детей нет, нету. У меня-то все в порядке, а вот у нее... Ну как это ... не может она в общем, - ответил он, добавив пару крепких выражений.
Жаль мне ее, - сказал вдруг старик, - у меня хоть документы есть, я пенсию
по инвалидности получаю, пусть 700 рублей, а у нее-то вообще ничего
нету, ни паспорта, ни хрена.. .Помочь ей хочу.... А ведь и правда, мог бы детей иметь, ведь не старый я, мне сорок пять, всего-то... Умереть хочу я, вот что... Задолбала меня жизнь эта, не вижу я в ней ничего, незачем мне жить, нету цели, смысла нету... Умереть хочу… - тихо повторил он.
Вера отдала ему пустую бутылку, и старик вдруг оживился:
- А ты, девочка, такая красивая и одна… Странно это, - не дав Вере ответить, он уже продолжал, - вот был бы я молодой, вот бы мы с тобой... Смотреть на тебя не могу… Красивая ты больно!
Вера попрощалась и пошла прочь.
 Май-июнь 2002




 Посвящается моим родителям
3
Ласточки. Много ласточек. Голубое небо, зеленые листья на деревьях. Был июль. Если
точно - был почти август. Природа, казалось, сама восхищается своим великолепием.
Ласточки, как символ вечной молодости и жизни сновали туда-сюда, радуя глаз
случайных прохожих.
В дачном поселке летний день был в самом разгаре. Лишь в одном доме на углу было
тихо. Раньше здесь тоже шумели, бегали и веселились дети, работали и отдыхали взрослые. А теперь стало тихо и покойно. В доме жил одинокий мужчина преклонных лет Владимир Петрович Дуров. Жена его давно умерла, у сына была своя семья, а дочь находила пребывание на даче слишком скучный занятием и последние пять лет вообще не бывала здесь.
Иногда к старику приезжали родственники из ближнего зарубежья, но постепенно все дорожало, связи прерывались и, наконец, были совсем утрачены.
Владимир Петрович был еще крепким стариком, мог работать на огороде до самого
заката, только уж очень тоскливо было ему одному на этом огромном участке, в этом
огромном доме, который он строил в надежде увидеть здесь когда-нибудь детей и
внуков.
Сначала умерла его Надежда, потом покинули гнездо и дети, осталась одна собака, но
теперь и она, кажется, готовилась встретить свою кончину: совсем ослепла и с трудом
передвигала лапами.
Нельзя сказать, что Владимир Петрович был человеком замкнутым, отнюдь нет. Просто
молодым и энергичным соседям он боялся надоесть так же, как. надоел собственным
дочери и сыну. Надоел вовсе не оттого, что пытался влезть в их жизнь, а просто потому, что был стар.
Старые друзья редко объявлялись в его жизни. Один давний друг заехал однажды на дачу, они сидели, пили водку, Владимир Петрович рассказывал о своих повзрослевших чадах и показался своему дружку ужасно скучным, ничем не отличающимся от всех других стариком.
А еще это был первый год, когда ласточки не свили гнезда под крышей его дома.
Знающие люди сказали бы, что это к несчастью, но старик не знал этого, однако
горевал, потому что ласточки напоминали ему о молодости и дарили надежду.
В доме было тихо. Тикали часы и тихонько трещал холодильник. Сегодня был день его
рождения. В свой день рождения Владимир Петрович сидел совсем один и с грустью размышлял о том, что раньше было не так, раньше день его рождения праздновался пышным кутежом, и многочисленные гости разъезжались день на третий, водка и вино текли рекой - так шел год за годом. Потом он женился, появились дети, и про кутежи пришлось забыть, о них напоминала лишь больная печень.
Про его семидесятый день рождения все забыли.
Ближе к вечеру он налил в рюмку горькую, отрезал кусок огурца и «хлопнул» одну, а следом и вторую.
Когда через два часа на дачу нагрянули неожиданные гости; сын с женой и дочь, то нашли еще теплое тело старика. На столе лежал недоеденный огурец и начатая бутылка водки, рюмок без двух. Одни потом говорили, что он умер от того, что выпил, другие утверждали, что это от старости, но на самом деле Владимир Петрович умер от одиночества. Жизнь хороша только до тех пор, пока мы кому-то нужны.
5 февраля 2002 года