Как Пушкина во Львове сгноили

Мелочи жизни

Что вспоминается человеку, родившемуся в прошлом веке, когда у него позади длинная-длинная жизнь – война, эвакуация, сталинские репрессии и многое другое? Курьезные истории, лица друзей, иных из которых уже нет и разные милые сердцу мелочи. Потому что как раз из них и состоит наша настоящая жизнь. Первое, что меня поражает меня, когда я знакомлюсь с Пэсахом Флитом – это его руки. Небольшие, не лишенные изящества кисти – разве так должны выглядеть руки скульптора, которому приходится работать с глиной и камнем? Его душа оказывается столь же нетронутой временем, как и его руки, а чувства хранят такую остроту восприятия, какой она бывает лишь в детстве.

Монолог первый: альма-матер

- В год, когда Сталин умирал, я поступал в институт. Хорошо помню парня-гуцула из провинции, который сдавал со мной экзамены. «Ты откуда будешь?» - спрашивает он меня. «Из Черновиц». – «А ты знаешь, что евреи режут украинцев, консервируют их кровь и отправляют потом в Америку?», - говорит он прищурившись и понизив голос. «Боже, с каким дикарем мне предстоит учиться!» - думаю я. И вот нас приводят на экзамен по рисунку в аудиторию, где стоит обнаженная натурщица. Мне 17 лет, я впервые вижу голую женщину и от смущения заливаюсь краской, избегая ее взгляда. Однако рисунок у меня, судя по оценке экзаменатора, выходит неплохой, в то время как тот парень-гуцул по фамилии Вархола, сдающий экзамен вместе со мной, вместо жещины изображает какое-то несусветное существо, напоминающее корову. Но в институт принимают почему-то именно его, а мне велят поступать на следующий год. «Почему? Ведь вы же сказали, что мой рисунок лучший?» - спрашиваю я в приемной комиссии. «Понимаешь, - отвечают мне, - Вархола у себя в Карпатах научился резать по дереву и подарил в прошлом году товарищу Сталину резной столик. А еврея мы можем принимать по разнарядке только раз в два года. Ты паренек способный, приходи на следующий год».

На следующий год во Львов приезжают поступать москвичи, которые не смогли попасть в столичную академию, и конкурс на отделение живописи просто невероятный. Мне советуют подать документы на факультет художественной обработки дерева – в крайнем случае потом можно перевестись. Я прихожу на экзамен и вижу странную картину: в просторном помещении у огромного ящика толпятся десятки людей и роются в нем, расталкивая друг друга: голов не видно – торчат одни спины и задницы. Меня родители с детства учили не расталкивать других локтями, я решаю переждать в стороне, подхожу к ящику последним – и что я вижу? Хорошую глину разобрали, мне остается одна грязь пополам с водой, вытекающая между пальцев. Кое-как я укладываю это месиво на станок и прошу у девушки, работающей рядом, дать мне палочку. Она смеется: «Эх ты, деревня, это не палочка, а стек». Все смеются, я от смущения и досады уже готов выбежать наружу, но девушка, видя мое отчаяние, протягивает мне стек и советует подождать до завтра (экзамен продолжается три дня), пока глина немного не схватится. Так я и делаю. Назавтра мне достается лысый натурщик с пронзительными черными глазами. Я леплю из глины впервые. Закончив работу над головой, смачиваю руки водой - «приглаживаю» лысину, проковыриваю пальцами отверстия – глаза, и в этот момент чувствую, как кто-то останавливается за моей спиной. Это профессор Севера из итальянской академии - он принимает у нас экзамен. «Я вижу, это прибалтийская школа?» - спрашивает Севера, разглядывая мое «творение» поверх очков. Я говорю: «Да нет, я местный, и леплю в первый раз». – «Очень неплохо для первого раза, - отвечает он. – Хочешь учиться на факультете монументальной скульптуры? Я поговорю с проректором , мы тебя переведем». Так я оказываюсь среди студентов-монументалистов.

Я получаю место в самой жуткой комнате общежития, которую называют «изолятором». Мало того, что здание неотапливаемое (когда есть брикеты с торфом – кидаем их в печку, они чадят, создавая жуткую вонь), так еще и комната проходная – через нее все снуют в туалет, так что двери практически не закрываются и постоянный сквозняк. У всех, кто живет в «изоляторе» - кровавый насморк. Я ложусь спать в отцовской шинели и галифе, не снимая сапог, а на голову надеваю военную шапку, завязывая тесемки под подбородком. Один из старшекурсников по фамилии Штейнгард советует: «если хочешь закончить институт здоровым – полощи по утрам горло соленой водой, я тебе гарантирую, что никакие болячки не пристанут».

В институт мы топаем пешком – через весь город. По дороге заходим на рынок, чтобы купить четыре яйца, оттуда - в пивную. Сбиваем яйца в кружке с пивом и пьем образовавшееся месиво. Этого хватает, чтобы продержаться до вечера. На обратном пути покупаем батон и палку конской колбасы. Наша комната на последнем этаже общежития – пока добираемся, от наших припасов остается чуть больше половины – ребята, сбегающие вниз по лестнице и торопящиеся на свидание к девочкам, просят дать им откусить. На завтрак колбасы почти никогда не остается.

В комнате нас 18 человек, и в том числе тот самый гуцул – Вархола, который по ночам жутко орет. Утром мы его спрашиваем: «Ты чего кричал?» - «Меня дябол (дъявол – Ш.Ш.) душил», - отвечает Вархола. Парень с нашего курса говорит: «Я знаю, как его отучить, сделаем ему «колесо». Он поднимает нас ночью, вкладывает орущему Верхоле между пальцев ног обрывки газеты и поджигает. Верхола вскакивает и начинает метаться по комнате, а мы ходим вокруг него, накрывшись простынями с зажженными свечками в руках и, едва сдерживая смех, поем «Аллилуйя». Как ни странно, но это дикое средство помогает: Вархола перестает орать по ночам – очевидно, «дябол» его больше не душит.

В группе, где я учусь, все ребята старше меня, большинство после армии. У них что ни слово – мат, а мне, который вырос в интеллигентной семье и никогда подобного не слышал, очень трудно к этому привыкнуть. К тому же мы работаем с натурщицей – каково ей слышать каждый день мат? Я решаю увлечь ребят классической сделкой: кто скажет матерное слово –кладет 30 копеек в общий котел, зато потом будет на что разгуляться в пивной. Они загораются: хорошо. Я пишу на стене фамилии нарушителей, а напротив – сумму штрафа. К концу сеанса натурщица неожиданно спрашивает меня: «Ну что, набралось денег на выпивку?». – «Немного не хватает», - отвечаю я. И тут натурщица говорит: «Тогда запиши и меня, я тоже хочу пойти с вами в пивную», - и выдает такой многоэтажный мат, что у всех уши вянут.

Однажды преподаватель поручает мне найти натурщика-мужчину. Я иду в институт физической культуры, ни никто из встреченных мной там студентов не хочет позировать. Может, безработные окажутся покладистее? Отправляюсь на биржу труда и натыкаюсь там на парня очень характерной внешности, по виду – жителя провинции. Спрашиваю: «Хочешь заработать?» - «А шо надо робить?» - спрашивает он. «Да ничего – просто сидеть, а тебя будут лепить». – «А шо это – лепить?» - бросает он на меня подозрительный взгляд. – «Ну, это все равно, что рисовать. И деньги платят неплохие», - я называю сумму. Глаза у парня загораются, но он продолжает мучиться сомнениями, чувствуя какой-то подвох, однако следует за мной бочком и успокаивается только, завидев солидное здание нашего института с вывеской. Мы заходим в мастерскую, преподаватель спрашивает меня: «Что так долго?», а парню командует: «Раздевайся!» «Як?» - переспрашивает тот. «Догола!» Поскольку в мастерской одни парни, тот послушно стягивает с себя одежду. «А теперь садись на левую ягодицу», - говорит ему преподаватель. «Шо?» - непонимающе пялится на него парень. Преподаватель кидает на меня испепеляющий взгляд: «Что за идиота ты к нам привел?!», и студенты шепчут парню: «Садись на левую половину сраки (украинский жаргон – Ш.Ш.)». – «А, - тянет он, - та ж так бы сразу и казали».

Практические занятия у нас ведет доцент Якунин – жуткий пьяница. Явившись на урок «под шафе», он закатывает рукава и начинает «исправлять» наши работы, после чего нам приходится всякий раз заниматься сизифовым трудом, восстанавливая испорченное. Мы начинаем прятать от доцента стеки, так он находим какие-то палки и продолжает уродовать наши творения. Я перебираюсь ночевать в мастерскую и восстанавливаю свою работу по ночам. Если я получу на экзамене тройку – меня лишат стипендии. На что тогда жить? В итоге я получаю «отлично», а вот одному парню из Азербайджана с нашего курса не везет – он получает за свою работу тройку и лишается стипендии. И тогда этот дикий, страшный с виду человек с насупленными сросшимися бровями, носящий тройное имя Гархмас-Якуб-Оглы, не разлучающийся с острым ножом-заточкой, является в пивную - свести счеты с доцентом и с порога начинает орать: «Я тебя зарежу! Ты сам ломал мою работу и поставил мне «тройку». К счастью в пивную в этот момент заходит старшекурсник, сибиряк Женя Рукавишников – верзила двухметрового роста весом 140 килограммов. Он поддевает ногой низкорослого горца, подбросив его в воздух, а когда тот падает, наступает ему на грудь ногой и говорит: «Я тебя, таракан, разотру – чего пристаешь к Ивану Васильевичу?». Вскоре после этого случая Гархмас Якуб-Оглы переводится в другую академию – на Кавказ.

Есть среди студентов еще один чудак – учится на параллельном курсе. Однажды, завидев, как я леплю копию Венеры Милосской, он спрашивает меня: «Зачем ты ее лепишь?» - «Интересно. Признанный эталон красоты», - отвечаю я. «Да ну, - морщится он, -Посмотри, какое грубое лицо, фигура – просто кошмар, талии нет. Нет, я бы с такой даже в койку не лег, а ты ее лепишь!» Спустя годы я узнаю, что он стал директором художественного училища.

Я в те дни в основном ночую в институте, работая по ночам в полуподвальном помещении мастерской. Сплю тут же, на лавке, подкладывая под себя сложенную шинель.
Однажды, увлеченный работой, не сразу замечаю, что за мной наблюдают. Поворачиваюсь к окну, расположенному у самого потолка и вижу пожилого мужчину - он стоит, опершись на лопату и смотрит на мою незаконченную скульптуру. «Что это? – спрашивает он меня. – Из чего ты лепишь, хлопец?» - «Из глины», - отвечаю я. «Надо же, - отвечает он, - а я целый день копаю в котловане эту глину, а ты вон что из нее можешь сделать!».

В иные дни ко мне заходит сторожиха, которая работает здесь со дня основания института. «Я здесь столько лет, - говорит она мне по-украински, - но никогда еще не видела, чтобы студенты работали здесь по ночам. Из тебя, хлопчик, выйдет толк». Я встречаю ее годы спустя. Навстречу бредет плохо одетая старуха в разваливающихся ботах. Подхожу, заговариваю, она меня не узнает. Я веду ее в комиссионный магазин, расположенный напротив, и покупаю оренбургский пуховый платок. «Ой, за что это мне?» - начинает плакать старушка. «За то, что напророчила мне мою судьбу», - отвечаю я.

...Моя жена собирается поступать в институт, у нее экзамен по скульптуре, и работа не клеится. Поскольку экзамен продолжается не один день, я договариваюсь с институтским техником-выпивохой, что куплю ему бутылку, если он оставит открытой на ночь створку окна в помещении, где стоят незаконченные работы абитуриентов. Под утро я карабкаюсь по стене, залезаю через окно, нахожу работу жены в условленном месте и по памяти (я этого натурщика хорошо знаю – не раз приходилось лепить) исправляю все недочеты. В результате она поступает в институт, а впоследствии становится известным скульптором.

А в Союз художников СССР я попадаю благодаря Женьку Рукавишникому, с которым мы продолжаем дружить и после окончания института. Он чуть ли не силком приводит меня на заседание правления и вталкивает в комнату, оставаясь ждать в коридоре. Вопрос решается за считанные минуты: «Вы слишком молоды для Союза, поработайте еще». Получив отказ, я вспоминаю ящик с глиной и толкающихся локтями людей и иду к двери. Дергаю за ручку, а дверь не открывается. Я наваливаюсь плечом и в образовавшуюся щель вижу, что Женька держит дверь ногой, не давая мне выйти. «Вернись и скажи им, что у тебя есть все основания, - шипит он мне, - республиканские выставки были? Были! Всесозная была? Была! Памятники делал? Делал! Что им еще надо?» Делать нечего – возвращаюсь к членам правления. «Вам чего? – спрашивает председатель. – Мы же вам уже все сказали. Не мешайте. Мы уже рассматриваем другой вопрос». Я понимаю, что Женька меня отсюда все равно не выпустит, и решительно заявляю: «У меня есть ВСЕ основания быть членом Союза. Вы ДОЛЖНЫ меня принять». Они, опешив от подобной наглости, начинают совещаться. Потом один из членов правления произносит: «Мы тебя примем, ты завтра начнешь требовать от нас заказы, а у нас с этим напряженка». «Не буду я ничего требовать. Я себе заказы и сам найду!» Так я стал, пожалуй, самым молодым членом Союза художников – в 24 года. И все благодаря другу – Женьке Рукавишникову, который держал ногой дверь, не давая мне выйти.

Монолог второй: похищенный Пушкин

- Начинается все с того, что во Львов приезжает молодой Андрей Вознесенский с товарищами. Мы устраиваем вечеринку, после чего я – в хорошем подпитии - провожаю их на вокзал и возвращаюсь домой пешком. Иду через парк и вдруг вижу, как рабочие спиливают огромное дерево. Для них это просто высохший каштан, а меня словно молнией пронзает: это же голова Пушкина, еще минута – и она будет безнадежно изуродована. «Эй! Стойте! Что вы делаете! Не трогайте Пушкина!» Рабочие удивленно смотрят на меня: «Шо?» - «Вы что, не видите? Вы же Пушкина режете!» - «Какого Пушкина? Нам приказали убрать сухое дерево – вот мы и пилим». – «Отдайте его мне, только ради бога не уродуйте, вот вам 50 рублей – и на выпивку и на закуску хватит».

На следующий день я нанимаю трактор «Беларусь» с прицепом и привожу ствол каштана, которому на вид лет 300 лет, во двор, где он вместе с гигантскими корнями захватывает чуть ли не всю территорию. «Из ствола я вырежу Пушкина, а из корней – Толстого», - думаю я. Только на распил ствола у меня уходит полгода. Затем целый год я вырезаю голову поэта. Тем временем на меня начинается жуткое давление: «освободи двор от мусора – это тебе не частная территория!». Приходится подчиниться – вывезти корни и забыть о Толстом.

Зато Пушкина (эту работа впоследствии станет известной под названием «Болдинская осень») берут на республиканскую выставку в Киев в числе лучших работ львовских художников. Когда она закрывается, я прошу вернуть Пушкина назад, а мне из министерства культуры приходит казенное письмо с предложением продать им скульптуру за 10 тысяч рублей. Я отвечаю отказом. Вскоре приходит новое письмо, где мне за ту же скульптуру предлагают уже на пять тысяч больше. Я продолжаю настаивать: «где моя работа? Верните Пушкина!» В конце концов я еду в Киев, захожу в министерство и с удивлением узнаю, что Пушкина увезли в зону правительственного отдыха, где расположены дачи членов ЦК КПСС Украины. Более того, моя работа приглянулась одному из крупных партийных боссов – такому «большому» человеку, что мне даже не решаются назвать его имя, - и горисполком подарил (!) ее этому человеку для украшения его дачи. «Как? Без моего согласия? – возмущаюсь я, - да я на вас в суд подам!» Начинается жуткий скандал. В итоге председатель горисполкома распоряжается вернуть мне работу, но ехать я за ней должен сам. Я нанимаю микроавтобус и отправляюсь в район партийных дач. А там - милицицейское оцепление, охрана – не пробиться. А я на таком адреналине – сую им в лицо бумажку с решением председателя горисполкома и ору: «Я приехал за Пушкиным! Верните мою работу!» В конце концов ворота открывают и я увожу похищенную скульптуру к себе в мастерскую.

На этом злоключения поэта не заканчиваются. Спустя несколько лет во Львове, на улице Пушкина выстраивают гостиницу «Интурист» и решают установить мою скульптуру в фойе. Я приезжаю, смотрю – место достойное, и соглашаюсь. Мне дают за нее 15 тысяч рублей. А спустя некоторое время горисполком издает постановление о том, что надобно украсить улицы города, и Пушкина выносят наружу, где он, по замыслу чиновников, как раз и должен украшать город. «Что вы делаете? – возмущаюсь я, - это же дерево, оно при нашей львовской слякотной зиме моментально сгниет!». – «А тебе какое дело? Эта скульптура теперь не ваша – мы ее у тебя купили, где хотим, там и ставим!» В общем от Пушкина остается только фотография, где он целый и невредимый. А из второй половины ствола я потом вырезал голову Сократа и увез с собой в Израиль. Вот она, полюбуйся!