Дед Мороз - покойный, Санта-Клаус - святой

Стояла жуткая жара, однако погода в голове мерзела. Красавчики вокруг - блуждала призывным взглядом Ксения по пляжу - они ж мерзавчики, от них стыло, как от киклопов предерзких. Б-р-р. Ну никто ведь не заглядится в её сторону: заняты собою. Боже ж ты мой, да я скорее не от жары исплавлюсь, а от сердючих мыслей. В голове зазвенели насекомых крылья, Ксению повлекло спать. Она повернулась на живот и легла, распластавшись, как тесто, головой к прибойной волне. В глазах плыли разноцветные парусники, мальчики, самолёты, небо.., казалось, её уносит течением в пространство безбрежия, к снегам севера. Пригрезился ситничек дождя в моросный день. Моросящий дождь докучлив, вдруг отчётливо подумала Ксения, и мрак росы погрузил её в мир слёз, грёз и обаяния. В небе стояла морока, омрачённые облака слагались в тучи. Во рту раскрасневшийся вкус морошки, как от мороженого с чудесной наливкой. Ксения почувствовала, что её слегка морозит. Лягушачьим шёлком в миражном пруду тина вмёрзала в лёд. Похоже, градус миновал золотую середину и пошёл минусить – минутка за минуткой. Река на глазах срослась, а земля вдруг превратилась в мёрзлые глыбы.

Мороз принялся целовать Ксению в зардевшие от холода щёки. Недалёко послышался весёлый нрав ветра, обнимавшего стан леса в белой шубейке. Под ногами следы припорошенные пробежавшей за белкой тучки, заячьими ушами обнажились на горизонте цепи гор. Уставшая и в валенках, задобренная вестями с неба–потолка, Ксения увидела красный нос, висевший снегирём на ветке, и тучи бровей: Дед Мороз с открытки. Мороз пробежал по коже, когда она услышала раскатный гром от его посоха, засеребрившего окружнее богатство покрывалом снега. Несомненный хозяин, ходячая гроза при бороде и шубе с шапкой от Ивана Грозного, в трехпалых рукавицах дюжая сила небес.

Ксения повернулась было рассмотреть его поближе, но неожиданно споткнулась, а когда отряхнулась от снега, Деда Мороза уже не было. Стояла бедная избушка, а на завалинке сидел старичок с длинной седой бородою, во многие шубы одет. Пришёл внучек и стал с криком бросать в него снежки: «Ну что, дед, поел вдоволь блинов, а? теперь проваливай прочь!» - покидав снежки, паренёк нырнул в дом. А там уже стоял дым коромыслом: окна распахнуты, возня и шум, будто кто кого выгоняет: «Киш-кыш, дедули-душечки, - голосил женский голос, - маленькие в окна, большие шагайте в двери!» Ну и ну, подумала Ксения, сама ни жива ни мертва. Из дома повылетали духи-деды,видать, умершие: вид больно неважнецкий, собралися они стайкой и пошли прочь, шибко ругаясь, упомянули имя, видно, следующего на покос. «А-а-а! – сдавленно вырвалось у Ксении. – Это ж правильные покойники, умершие собственной смертью, а день сегодня… да, Пасха усопших. Дедков-то позвали на еду, а затем выгнали, чтобы не задерживались. И было время, когда молодёжь бродила от дома к дому с колядами в одеждах наизнанку и страшных масках. Господи, как давно это было на Руси – колядование на Святки. А ведь и того раньше было совсем иначе, колядование означало рождение солнца, поэтому весной, с вешним снежком на зимние остатки, души умерших задабривали, чтобы они защитили семью, дали погоду и хороший приплод во всём. Именно для этого развешивались им на елях, именуемых как деревья смерти, угощения и подарки. Грозный из них самый старче, Дед Мороз, и его меньшие братья всегда обитали в стране усопших, путь к главному, повелителю вод и кузнецу посохом по наковальне, есть единственный - нырнуть в колодец, хладные воды тотчас подхватят и вынесут к крылечку его ледяной избушки. Наедине с разлитым лунным светом и невесёлыми мыслями Ксении стало неуютно: не ей ли суждено сегодня застыть в зимних водах, стать Снегурочкой, которую затем поведут по городам и сёлам как усопшего деда внучку с венцом поверх кос.
И она побежала куда глаза глядят, лихорадочно припоминая дорогу назад, ну а когда заметила процессию: несли усопшего, выстилая путь ему еловыми ветками, она остановилась передохнуть, но случайно повалилась в откос, - и её понесло, скорость сумасшедшая, а когда очнулась, обнаружила себя русалкой застывшей, попробовала шевельнуться - и разнёсся хрустальный звон, чистая святость.

* * *
В России 7202 год от сотворения мира. В Европе 1699 год от Рождества Христа-Богочеловека. Так, ногами удерживаясь на двух датах, Петр Первый вступил на престол. Россия праздновала Новый Год в сентябре, Европа – в январе.
С введением христианства мартовский День Новолетия, встречаемый журчанием ручейков и разливом рек, просуществовал недолго, до князя Иоанна III, затем День Новолетия стал огневым, сентябрьским, когда от урожая оживлялись поля и избы, а ручьи поборов превращались в полноводные реки. Пётр Первый на удивление легко умел прощаться с прошлым, вот и сентябрьскому Новому Году была оказана честь – русское рукопожатие и пальба из множества орудий. 1700 год – Новый год обрёл новый извив волны – стал январским, внецерковным.

Март–сентябрь–январь. Весна–осень–зима. От введения Христианства в тысячном году до 1492-1669 периода и от 1700 по нынешний день. В этих датах история наших настроений, а значит, привычек и судеб: от дня победы над смертью к проводам заката солнца в поле и затем к зиме, которая весну сечёт.
Я сидел в баре и думал о причудах времени. Это не колесница по прямой дороге. Это именно характер, и только удаляясь или приближаясь к тем или иным отрезам ткани-времени, этот характер можно потрогать, ощутить физически. Ведь и гравитацию не почувствуешь, пока не ударишься с высоты.

И вот, под тысячные барабанные дроби Петр Первый поставил Россию на новые «рельсы». И первое, что он сделал, срубил в лесу ели и украсил хвойными лапами дома и площади градов Руси. Закатились громко в небо пушкины глаза-ядра, натужно всхлипнули, взвиваясь ввысь, ракеты, открылась пальба-стрельба, огневая потеха, рождение нового солнца. Всё как у людей в Европе. Мировое древо немцев*, возрождённое из темноты и мрака, пустило в социуме Руси слабые корни. А вскоре, когда Пётр умер, iolka обрела питейные привычки: кабаки, в коих обжились елины, стали называться “iolka”, если ты с другом шёл туда, то не в кабак, а “под iolka”, а если ты там ещё и напился, значит, “поднял iolka”. С лёгкой руки княжны Дашковой iolka превратилась в ёлка, а с подачи чадолюбивых немцев Петербурга эта же iolka отрезвела, прихорошилась и стала ёлкой на столе чаёвничающих - сугубо для детей. Под музыкальное сопровождение повелителя блох и щелкунчика Петербург взорвался ажиотажем чадолюбия, и, как следствие, в 1852 году город разродился рослой публичной ёлкой с вкусными украшениями и шестиконечной Вифлеемской звездой на маковке. Дикая ёлка из лесу постепенно окультуривалась, обживала на неделю центры залов и комнат, кормилась сладостями, и даже не противилась, если всякий цеплял на неё стекляшку, картон или папье-маше. Однако с кровавыми драчками центральных держав и стран Антанты в первой мировой войне репутация ёлки сильно “подмочилась”: священный синод напомнил ей её немецкое происхождение, хотя воистину родилась-то и выросла она наверняка где-нибудь в Сибири, а вскоре и власть советская выискала в ней подколодные вертепы буржуазности. Ленин, быть может, был последним, чей глаз радовался кремлёвской детской ёлке. С 1928 по 1935 ёлка впала в кому, подавленная выкорчёвыванием в ней примет религиозности и суеверия. После же стальной фразы вождя “жить стало лучше, жить стало веселее”, ёлку срочно оживили, и, как по мановению дирижёрской палочки, обязали несть на маковке рубиновую звезду Кремля, а когда в войне над немцами всем стало очевидно, что правда светлее солнца, на радостях Год Новый окрасили в цвет нерабочий, красный день календаря.

Турбулентность времени – это вдоха-выдоха ветроворот, переключающий каналы покоя в мироустройстве традиций. Устои - по сути своей ленивицы, изменяемые сысподу готовым ко взрыву доверием. Мы рады традициям? Конечно, ведь традиция – культуры нравственный пласт, а привычка – лишь привод к тяге, например, курильщика сосать в бумагу свёрнутое дымное огниво. Привычка вырубать девственные ели сродни пожару, устраиваемому родительской любовью, не удивляйтесь - в зимнее время. Если б знали дети, в сколь страшной сказке живут их ёлки, начиная с озорной буковки «ё» и самих девственниц, которых, однажды вволю употребив, выбрасывают на обочины дорог. Всяк проезжающий слёз мимо безмолвия встретит себя на пути впритруску с бездушием, срубленный в душе сук райского древа. Сказывают, на некоем сучке дерева свешивалось время, мерно раскачиваемое дыханием и биением сердец людских. Однажды к сучку подошёл бык и показал ему рогами: «Му-у». И отвалился сучок, время соскользнуло, и ветер задул во все стороны; перемены пришли в движение: кому вверх, а кому вниз. Может, подскажет кто, отчего торчал тогда сучок? Да потому он торчал, что был несросшийся, а значит, нездоровый, ветвь дерева, не схваченная в древесинный плен.

Пока я размышлял о вреде привычек, выдаваемые за традиции, материализовался, откуда ни возьмись, Санта Клаус. Ну, с ним я так, шапочно знаком, однако перемены всё-таки разительные: святый укреп в здоровом теле изрядно потолстел, в глазах искрится живая весёлость эльфа; воздуха и стихии дух недавно приобрёл три пристрастия: курительную трубку, обжорство и оленей в количестве восемь (цифра, склонная к безграничности). А ведь когда-то это был святоша Николай, передвигавшийся на ослике. И был он жалостливый, хоть и богат, сбрасывал беднякам в дымоходы тугие кошельки златых монет, летевшие прямо в горнила сапог, отдыхавшие у печи после тяжких трудов обнимания ног хозяина. Самое потрясающее во всём этом то, что Николай – не поверье о событии, а духовное чутьё конкретного человека из ликийского городка Мира, турки Николая прозвали “Ноэль Баба”, т.е. рождественский отец. История эта, однако, не с самого начала. Вот что рассказал он сам.

Чувствую себя я, сказать вам честно, в таком странном одеянии очень неловко, будто берег, оторванный от мерно текущей реки. Я и сам был когда-то отвязный, гонял по улицам Патары свои мечты. Вы не поверите, в стране, пропитанной язычеством эллинов, повстречался мне однажды иудей фарисей, пресвятый Павел нетленный, тенью своей он мне голову вскружил и я, словно лист осенний, оказался во власти его стихий. И прозрели тогда мои духовные силы и стал я, как и Павел, сосудом, призванным возвещать людям имя Христа. Свои нужды и скорби переносил со смирением, роняя на землю Богу слёзы благодарности, а детям в чулках плоды трудов наших. И были мы счастливы в той жизни своей до глубокой безмерности. А когда наступила пора умереть мне телом, испросил я Христа, возможно ль, чтоб мощи мои оберегали храм Мира, а в ответ я услышал о предначертании моём пасти овец словесных до истления мира. Так стал я гражданин мира. Говорю это, конечно, не без тени иронии. Дело в том, что на нас невесть откуда свалилась беда: арабы и тюрки. Им ведь не понять христианство. Поэтому из Рима спешно послали забрать мои мощи. И так получилось, что церковь досталась врагу, а мощи отправились в Бари. Ту церковь потом выкупил русский царь Николай Второй, спасибо ему, да пребудет он во святости и людской памяти благости. И есть ещё одна незадача, слухи о личности моей, о её метаморфозах. В городе турецком Анталья состоится симпозиум, туда со всего света деды и морозы съезжаются, чтобы развенчать культ моей личности, приходите, там всё и узнаете.

И Санта-Клаус, не прощаясь, исчез. А я стал думать о сложности жизни, в том числе о том, что впадать в метаморфозы склонны не только люди, а и слова, вот скорый тому пример: «Сэнт Николас» (Святой Николай) со временем упростился до «Санта Клаус», и получилось, догадайтесь что? – гном в шапочке с помпоном и в чёрных сапогах. Как видите, из словомыслия родилось словозвучие, хоть новые гласные и оперлись на прежние согласные «с-н-т» и «к-л-с», а буковка «н» просто выпала, будто фасолинка из стручка. Кстати, Снегурочка и мешок с подарками, что у Деда Мороза и Санта Клауса – чистая выдумка, рождённая на потребу писательской фантазией. Верьте им, выдумщикам, ибо в их образах - воплощение сокровенных ваших желаний. А было это так.

Поначалу снежная баба из уст в уста называлась Снегура, т.е. снежная фигура, скатываемая пальцами в рукавичках детей и взрослых, по весне она истаивала от лучей палящего солнца.
А попав в сказку, фигура эта ожила, стала зваться по-детски Снежевиночкой, сложнее оказалось у неё с родством: она то дочка Мороза и Метелицы, то супругов Велеса и Вилы, скатавшие её из снега талого, вешнего, однако истаяла Снежевиночка в Сретенье уже от любви к Лелю.

С подачи А.Н.Островского (“Весенняя сказка”, 1873) Снежевиночка переименована в Снегурочку, теперь она дочка Мороза и Весны, растаяла, зависнув в прыжке над костром.

С 1937 года эта Снегурочка приходится Деду Морозу внучкой, да не простой, а моральноустойчивой.
В начале 2000-х с преобладанием в обществе свободных нравов Снегурочка опошливается, она Деду Морозу уже любовница, а Дед - растлитель детей.

Как видите, беда не в том, что мы видим, а в том, что на изморозном оконце рисует нам наше коллективное сознание, а если нет такового, то подсознание... И так до тех пор, пока не услышим мы выстрела нового времени...

--------------------
* Мировое древо немцев
Немцы считали ель символом райского дерева, поэтому украшали её фруктами, орехами, двенадцатью свечами (по числу месяцев в году), обязательно водружали на макушку солнце (из соломы или бумаги). Данная традиция пришла с ближнего Востока, где весной народ собирался у какого-либо растространённого на данной местности дерева, чтобы отметить рождение “нового” солнца.