Сашенька

Бело-голубой аэрофлотовский лайнер, разогнав почти до максимума обороты могучих турбин, подобно спринтеру рванул со старта, и, быстро набирая скорость, побежал по серой бетонной полосе стремительно уносящейся вперёд, туда, где вдали виднелась зеленоватая кромка леса. Кромка быстро приближалась, но лайнер резко взмыл в воздух и стал набирать высоту. Внизу остались и лес, и маленькие домики, светлыми пятнами выделяющиеся на фоне темно-зеленой, почти чёрной густоты ельника и шоссейная дорога, по которой, спеша неведомо куда, сновали машины, с высоты похожие на разноцветных жуков, и огромная металлическая коробка терминала, и самолёты как огромные белые журавли, застывшие с распростёртыми крыльями, приплюснутые к серому бетону посадочных площадок.
Изящная, бледная, словно слепленная из тонкого фарфора рука, застывшая на левом подлокотнике откинутого назад кресла, ожила, шевельнулась, длинные тонкие пальцы слегка задвигались, будто ударяя по клавишам фортепьяно, затем встрепенулась, как разбуженная неожиданным шумом птица, и, потянув за металлический язычок замка, отстегнула ремень. Лайнер всё ещё несся ввысь, набирая скорость и высоту. За толстыми стеклами иллюминаторов белая пелена облаков начала мало-помалу рассеиваться. Ясная бирюзовая голубизна неба сияла великолепной прозрачной чистотой, которой оно сияет только на очень большой высоте. Фюзеляж лайнера наклонился, упал на крыло, и ослепительное бело-золотое солнце ворвалось в салон сквозь толстые стёкла узких овальных иллюминаторов.
Сашенька дремала в кресле, склонив голову на мамино плечо. Мысли её были безоблачны и светлы, как небо в иллюминаторе, который она, потянув за язычок, закрыла плотной пластмассовой шторкой, чтобы яркое солнце не тревожило их покоя. Сашенька любила солнце и небо, но сейчас им с мамой хотелось отдохнуть. Все последние дни были наполнены хлопотами и суетой. Спали только по четыре часа. Теперь сборы были позади, но усталость давала о себе знать. Тонкие пальцы с длинными узкими ногтями весело постукивали по пластмассовому подлокотнику. В голове крутилась какая-то лёгкая мелодия. Музыка полёта. Музыка была её жизнью. Без музыки она не представляла себе своего существования. В звуках дождя, городском шуме, дуновении ветра, мамином шепоте, велосипедных звонках, телефонных гудках во всех звуках она слышала музыку. Музыка сопровождала её повсюду. Когда её нежные трепетные руки с длинными тонкими пальцами опускались на чёрные и белые клавиши рояля и затем начинали проворно и быстро бегать по ним из стороны в сторону, она как будто разговаривала. И тогда в её сердце, в ответ на исполняемую мелодию, возникала вторая, параллельная. В равномерном гуле авиационных турбин, растворённая в никому неведомой пропорции, различимая ей одной слышалась полька Шопена.

* * *
Он пристегнулся, откинул спинку кресла назад и закрыл глаза. Какой-то неясный шум, в некоторой степени напоминающий тот, который исходит из уст больших причудливых раковин, поднятых с морского дна, когда их подносишь к уху, слышался отовсюду. Шум прибоя… Обычная акустическая иллюзия. Как много в человеческой жизни подобных иллюзий!
Сидя у иллюминатора с закрытыми глазами, он углубился в воспоминания. Снова пережил последнюю встречу с Анной. Она позвонила сама, вопреки логике и его предположениям. Бессмысленно и безнадёжно он ждал её звонка, но она, гордая и самолюбивая, никогда не позвонила бы ему после глупой эсэмэски, написанной в усугублённом алкоголем приступе злобы и отчаяния. Но случилось маловероятное или, правильнее сказать, невероятное – она позвонила. Он снова был у неё. Целовал её руки. Она так и не сняла со своего лица маски холодности и равнодушия, однако не противилась пылким проявлениям нежности. Анна только строго держала дистанцию, не давая ему преступить очерченных ею границ. Он понял, что последняя ночь любви уже состоялась тогда, три месяца назад. А сейчас она просто решила позволить себе маленький каприз: последний раз увидеться с ним и попрощаться. Не давая никакого шанса. Уходя, стоя на пороге, он привлёк её к себе. Она не оттолкнула его. Наконец, он почти насильно нашёл её губы, жадно прильнул к ним как алчущий влаги пустынный странник, затем оторвался и прошептал: «Ты всё равно будешь моей!». И ушёл. Он улетел, даже не сказав, что любит её. Потому что сомневался. Он и сейчас, глубоко переживая этот разрыв и расставание, тем не менее, терзался сомнениями. Ни с кем ему не было так хорошо как с ней. В голове вместе с гулом турбин, крутилась песня из кинофильма Мимино. «Па-аэрадрому, па-аэрадрому лайнэр прабэжал как па-судбэ….» – напевал он себе под нос, подражая кавказскому акценту Вахтанга Кикабидзе. «Любили ли мы друг друга? В нашем коротком романе были и взаимность, и страсть, и жаркий секс, но не любовь. Любовь предполагает, прежде всего, душевную гармонию, а у нас её не было. Анна холодна умом, властна и прагматична, я – её полная противоположность». Мысли запрыгали, смешались, забегали в разноцветных бликах и, наконец, куда-то исчезли. Под равномерный гул турбореактивных двигателей он заснул и проспал до того момента, когда лайнер стал рывками снижаться.
* * *

Огромная чёрная сумка на колёсиках с выдвижной ручкой и небольшой старый саквояж составляли его иммигрантский багаж. Наспех собирая пожитки: одежду, кое-какие книги, пару новых зубных щёток, бритвенные принадлежности, он, подобно загнанной птице, метался по железобетонной клетке покидаемой и опустевшей квартиры, пребывая в каком-то шоковом состоянии, как будто потеряв способность сосредотачиваться. Мать, лучше сохранявшая присутствие духа, компактно уложила вещи в сумку и саквояж. Чуть скрипнув, закрылась тяжёлая железная дверь, и они спустились вниз. Брат ждал внизу у машины, нервно поглядывая на часы. Он ехал быстро, совершая неосторожные, пожалуй, даже слишком резкие обгоны. Аэропорт кишел людьми. У разделительного барьера, молча обнялись с матерью затем с братом. Слова уже ничего не значили. Он повернулся и пошёл к турникетам. Он двигался, уносимый людским потоком в глубину огромного зала, невидимо захваченный другим, гораздо более могучим потоком, который называется человеческой судьбой. Пройдя турникеты, оглянулся, и сквозь слезы, словно в тумане едва различал две маленькие человеческие фигурки как бы застывшие в проёме перегородки. Одну побольше, другую поменьше. Увидит ли он их снова?
Через три часа лайнер приземлился в аэропорту Дюссельдорфа. Озабоченное ожиданием лицо отца среди толпы у балюстрады заметил сразу. Серебристая седина казалась почти белоснежной на фоне загорелого лица. Тем не менее, старик выглядел бодро и браво. Они не виделись лет пять.
Лагерь для беженцев и переселенцев (по-немецки Landesstelle) расположился в паре километров от небольшого городка Унны. Иммигранты из бывшего СССР в первую очередь приезжали сюда на некоторое время, пока решался вопрос об их окончательном поселении в один из городов федеральной земли Северный Рейн Вестфалия.
Тихий прохладный майский вечер, не спеша, опускался над местечком, чтобы успокоить деньскую суету, когда они с отцом вошли через широкий дверной проём в просторный холл административного здания. Администратор, худощавый мужчина, с густыми пшеничными усами, нависшими над верхней губой, сидя за стойкой, слушал молодую девушку, которая уверенно и естественно говорила ему что-то по-немецки.
Он видел девушку в профиль. Её мимика и манера говорить показались ему милыми и забавными. Он подумал, что уже видел её где-то раньше. Но эта мысль мелькнула и улетучилась как маленькая искра ночного костра. Голова практически потеряла способность думать. Физически он здорово устал, а морально чувствовал себя так, как будто вся его старая жизнь кончилась, а новая ещё не началась.

* * *
Звук неторопливых шагов слабо доносился до слуха в прохладной, сырой, густой тишине. Случайные прохожие, одинокие или, небольшими группками, совершающие вечерний моцион, то и дело попадались навстречу. Знакомые лица, незнакомые лица. Первые иногда кивали, слегка растягивая уголки губ в приветственной гримаске. Вторые равнодушно следовали мимо, отделываясь суховато-формальным «Abend». В окнах домов, окружённых маленькими, уютными палисадниками, горел приглушенный электрический свет. Неожиданно откуда-то сверху раздавался глухой раскатистый шум, который понуждал невольно задирать голову кверху. Это рольставни, опускаясь, непроницаемо загораживали окна от внешнего мира.
Они неторопливо бродили, прогуливаясь по городку, вдоль сонных погружающихся во тьму узеньких улочек, уставленных по обочинам уставшими после дневных гонок по шумным автострадам автомобилями. Говорили о прошлом. Прошлое волновало каждого из них. Иммиграция разделила жизнь пополам. Прошлое казалось родным, знакомым с детства берегом, изученным и исхоженным вдоль и поперёк, но оставленным навсегда. Лодка жизни безвозвратно отчалила от него. А впереди другой незнакомый и чужой берег, но соблазнительный сочной зеленью залитых солнцем лугов. То, что осталось позади, не оставляло в покое. Оно грызло, звало назад, мучило и терзало. Прошлое диктовало, задавало тон настоящему и будущему.
Смеркалось. Голубое небо слегка подернулось лёгкими, словно пух облаками и сквозь их прозрачную пелену, мерцая, проблёскивали звёзды, далёкие и холодные, совершенно равнодушные к странноватым земным проблемам. В окне второго этажа, прямо на широком подоконнике над раскрытой книгой сидела молоденькая девушка. «Это она, это Сашенька», – померещилось ему, однако сумерки обманули его, Сашенька вместе с мамой шли по дороге навстречу.
- Здравствуйте, как дела? – спросила Инна, в голосе которой тут же заискрились притворно-приторные, манерные нотки (игра в которую играют светские женщины).
- Добрый вечер. Вот, учимся, – простодушно ответила мама.
Разговор не завязался. Никто не остановился, чтобы продолжить беседу. Проходя мимо, мама слегка замедлила шаг и повернулась вполоборота, как бы ожидая ответного жеста. Он тоже приостановился на миг, но Инна с мужем пошли дальше. Обменявшись краткими, пустыми, ничего не значащими фразами, они продолжали свой путь. Сила сцепления языков не всегда сильнее той силы, которая, отталкивает людей друг от друга.
- Девушка постриглась. Она очень мила, но, кажется, напрочь лишена вкуса. Одеваться можно и подешевле, но гораздо элегантней, – сказала Инна, когда расстояние между ними увеличилось настолько, что голоса стали не слышны. А дама с ней, это, кажется, её мама?
- Как будто бы так, – ответил он.
Ему не нравилось, что Инна так небрежно критикует Сашеньку. Чувство досады испортило приятные вечерние впечатления. Он хотел поговорить с девушкой, и её мамой. Ему хотелось познакомиться с ними поближе. Но разговор сам собой не завязался, а задержать их он постеснялся.
- Они похожи как две капли воды. Нелегко с ней. Она так замучила лектора своими бестактными вопросами, – продолжала Инна.
- Да, но ведь она совсем ещё ребёнок. Сколько ей лет? – вяло парировал он.
- Она проявляет совершенную невоспитанность. Надо отдать лектору должное, он очень спокойно на неё реагировал, – заметил муж Инны, не понимая истинных мотивов для критики, которыми руководствовалась его жена, тем не менее, принимая её сторону.
Но Инна уже что-то говорила на другую тему. Она как будто уже и не думала про Сашеньку.
Если мудрая, образованная женщина хочет испортить впечатление о сопернице, она не станет, брызжа слюной, сквернословить в её адрес, как это делают обычно простолюдинки. Лёгкими штрихами, и очень кстати подчеркнёт она её подлинные недостатки и выставит их в настолько невыгодном свете, что эффект ложки дёгтя в бочке меда будет надёжно обеспечен. Соперницами мудрых, образованных женщин являются любые женщины, если первые оказывают вторым подобную честь.

* * *
Пластмассовый электрический чайник зашумел, запыхтел, забулькал и запрыгал на подставке, словно в агонии, затем раздался негромкий щелчок и чайник успокоился. Замер. Кипяток за пять минут превратил желтоватый порошок в пластмассовом стаканчике в ароматное пюре. Свежий хлебный багет с хрустящей корочкой, колбаса, напоминающая ту советскую докторскую, и горячий чёрный растворимый кофе со слегка кисловатым привкусом также вошли в состав скромного меню иммигрантского обеда. Убрав со стола, он выкинул мусор в прозрачный полиэтиленовый пакет, висевший на трубе за холодильником. Вышел на балкон. День был погожий и солнечный. На траве, резвясь, играли в мяч ребятишки. Он взял учебник Попова и вышел на улицу. Прошёл мимо автобусной остановки, где под металлическим навесом, праздно бездельничая, сидели несколько подростков. Матерясь по-русски, они смаковали немецкое пивко, курили американские сигареты и слушали казахскую музыку. Призрак пятого интернационала маячил на европейском горизонте.
Он нашёл тихое, уютное местечко и сел в тени трёх вековых платанов, чьи могучие стволы, напоминая ноги исполинских слонов, которые под колоссальным весом, носимого ими существа слегка увязли в мягком чернозёме. Скрупулезно вглядываясь в прямолинейные строки, он тщетно пытался запомнить несложный диалог, напечатанный на одной из первых страниц учебника. «Entschuldigen Sie bitte, aber leider mu; ich jetzt gehen», – повторял он шепотом снова и снова. Но память была уже не так хороша и цепка. Вдобавок что-то его все время отвлекало. Вот запел, засвиристел в ветвях раскидистой чинары голосистый чёрный дрозд. Вот по дорожке прошла белокурая девушка в обтягивающих стройные ножки бриджах. Взгляд на несколько секунд прилип к её ещё не тронутым загаром бёдрам, икрам и гладким розовым пяткам, по которым шлёпали резиновые подошвы жёлтых пляжных босоножек. Мысли то и дело ускользали, отвлекаясь от претеритума и перфекта, перескакивали на другие темы.
Отец пробыл несколько дней в Landesstelle и, прошёл с ним в качестве переводчика и консультанта все необходимые бюрократические процедуры. Старик поражал своей активностью. Он молодцевато бегал от одного административного здания к другому, так что за ним едва можно было успеть, уверенно решал проблемы, непринуждённо болтая с чиновницами по-немецки, на ходу знакомился и наставлял только что прибывших «желторотых» иммигрантов.
Вечерами, сидя у него в небольшой комнате, они подолгу беседовали как два давно не видевшихся друга. Однако на третий день отец засобирался домой. «К сожалению, – сказал он – я не могу пробыть с тобой всё это время. У меня дома много дел накопилось. Будут проблемы, звони – я немедленно приеду. Но, я надеюсь, больших проблем не будет. Жду тебя на выходные. Может быть, приеду за тобой, когда будешь уезжать отсюда. Но если не получится, я думаю, ты и сам справишься». Он проводил отца до остановки. Постояли. Подошёл автобус, наклонился слегка, для того чтобы пассажирам было удобнее входить. Обнялись. Отец скрылся внутри просторного салона. Махнул через стекло рукой на прощанье и машина, урча, укатила за поворот. Он снова остался один на один со своими мыслями и чувствами.

* * *
Небольшая кирха, творение современных прагматичных зодчих, казалась бы обычной постройкой, если бы над её крышей не возвышалась бронзовая четырёхугольная башенка с крестом наверху, напоминавшая огромную печную трубу и заметная издалека. Каждый час в ней звонил колокол, и тогда всю округу заполнял не очень мелодичный и музыкальный металлический гул. Казалось, что кто-то отчаянно колотит тяжёлым молотом по увесистому куску стального рельса подвешенного внутри этой конструкции. Сколько раз, проходя мимо кирхи, он сравнивал её непривычную простоту и незамысловатость с вычурностью русских церквей. Поначалу ему бросалось в глаза изобилие металлических, в основном стальных конструкций. Складывалось впечатление, что металл имеет для Германии не только промышленное, но и художественно-символическое значение. Аэропорт в Дюссельдорфе напоминал гигантский металлический ангар, сделанный из огромных стальных балок, наподобие конструктора, которым он играл в детстве. Стальные композиции из толстых металлических листов, балок и швеллеров встречались повсюду. Многие городские площади украшали произведения абстрактного искусства, достигавшие порой нескольких метров в высоту, выполненные из толстых стальных листов, прочно сваренных между собой. «Страна стали», – записал он в своём дневнике, – «Романтичных по своей природе немцев, жизнь заставила стать прагматиками. Но от своей природы не смогли избавиться до конца. Эти шедевры есть ни что иное, как символ примирения романтизма с прагматизмом. Прагматичная сталь стала материалом для иллюзорных изысков ушедшего в сферу мистики абстракционизма. По сравнению с нашей лубочной Россией выглядит символом надёжности и прочности».
* * *
На следующий день после отъезда отца, без пяти восемь утра он подошёл к двухэтажному зданию с вывеской «Karitas» над дверью, расположенному справа от кирхи. Сегодня начинались занятия недельного адаптационного курса, организованного для вновь прибывших иммигрантов. Власти скрупулёзно учили иммигрантов, как следует жить и вести себя в новых условиях. Несколько человек ждали у дверей. Издалека он узнал своих новых знакомых.
- Привет.
- Привет.
Утро было прохладным и зябким. Лектор, мужчина средних лет, лысый в очках, явился без пяти восемь и повёл слушателей в аудиторию. Он рассказывал о Германии по-русски много и интересно. В основном серьёзно, но кое-что с юморком и прибаутками.
Сашенька внимательно слушала лектора. Ей хотелось знать больше и она, не стесняясь, задавала вопросы, как школьница тянула вверх свою тонкую трепетную руку, а если была не согласна с мнением лектора – открыто выражала свое несогласие. Она всегда схватывала всё на лету. Её способностям можно было только позавидовать. Языки давались ей легко. Она говорила по-французски почти, так же как и по-русски. За пять лет, прожитых в Париже, она стала понимать и говорить на этом языке, как будто он был её родным языком. Язык для неё тоже был музыкой, а музыку она обожала.

* * *
Инна стояла под кроной огромного раскидистого каштана, прижимая к уху маленький серебристый мобильный телефон. Вид у неё был сосредоточенный и серьёзный. На бледном лице выделялись строго напряжённые губы, узкий прямой нос и сурово сведённые густые чёрные брови. То и дело она бросала в трубку короткие сухие фразы. Он хотел пройти мимо, кивнул и в ответ услышал: «Подожди!». Он остановился. Ему было неловко. Стоя в трёх шагах от неё, он слышал, что она говорит, и пытался пропускать услышанное мимо ушей. Хотелось уйти, но он почему-то стоял и ждал, когда она закончит. Однако Инна продолжала слушать, говорить и нервно ходить взад-вперёд под кроной огромного дерева. Собственная нерешительность и бесконечность её разговора выводили его из себя и, тем не менее, он не трогался с места.
Ему не хотелось, чтобы их видели вместе. Он стоял прямо на мощённой камнями дорожке, спиной к автобусной остановке. Вдруг мысль о том, что по этому самому пути могут пройти родители её мужа, неприятно кольнула в желудке. И стоило об этом подумать и оглянуться – он увидел их. Старики шли, не спеша, углубившись в беседу. Он пошёл им навстречу, подавляя в себе какое-то скверное чувство, как будто его застигли врасплох. Он нервничал и отвечал невпопад, фальшивил, от этого ещё больше нервничал. Ему ужасно хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю.
Он злился. Весь мир был ему противен. «Проклятые нелепости, от которых я бежал, преследуют меня!», – думал он про себя. Он был зол на самого себя за свою нерешительность и бессмысленные колебания, на стариков, появившихся совсем не вовремя и не там где надо и на Инну, которая поставила его в идиотское положение. Он закрылся в комнате и обессилено свалился на кровать. Раздался стук в дверь. Он вскочил, подошёл к двери и повернул ключ, торчащий в замке. Вошла Инна.
- Почему ты меня не дождался? – спросила она с упрёком.
- Я не хотел тебе мешать.
- Я же тебя попросила подождать!
- Я ждал тебя, но появились старики….Они могли эту ситуацию неправильно понять.
- Да ну их!
Инна присела на стул у окна. Он сварил кофе. Она стала что-то рассказывать. Разоткровенничалась. Выкладывала секреты, расписывала какие-то нелепые интимные подробности. Он не понимал, зачем она это делает. Затем разговор перешёл в плоскость намёков и экивоков. Он высказал свою точку зрения – она оппонировала ему, критиковала его вкус, привычки, суждения. Он волновался и злился. Инна беспокоила его сердце, но это чувство ему было в тягость. Она была женщиной властной, активной и прагматичной. При полном внешнем различии характером Инна напоминала Анну. Для него это был крест, но ему больше не хотелось иметь близость с такими женщинами. Вдобавок Инна была замужем. Роль прелюбодея его отнюдь не прельщала. Ему нравилась их семья, нравилось, что складываются дружеские отношения со всеми её членами. Со стариками, родителями мужа, интеллигентными приветливыми людьми, с самой Инной и её дочерью, девочкой, которая вызывала в его душе милые, тёплые чувства. Однако Инна возбуждала в нём не только дружеские чувства, и он ничего не мог с собой поделать. Его к ней тянуло. Как в омут.
- Инна, почему ты всё время играешь роль железной леди? Ты ведь на самом деле не такая. Я это вижу.
- А ты меня не слушай. У тебя должно быть собственное мнение.
- Всё я пойду, – сказала она через полчаса.
Она поднялась со стула и направилась к двери. Он сидел и смотрел на неё снизу вверх. Инна остановилась у двери и обернулась. Сказала почти шёпотом: «Пойди сюда». Он встал, не без внутренней борьбы, подошёл к ней. «Ближе!», – она почти приказала. Он приблизился вплотную. Её тонкие руки, словно хищные ветви лианы, обвили его шею. Прямо перед ним – её серьёзное немного бледное лицо. Кошачьи зелёные глаза, не мигая, острыми стрелами пронзали окровавленную мякоть трепещущей израненной души. Влажные и тёплые губы бесстыдно блестели, слегка подрагивая. Не в силах больше сдерживаться, он сжал её в объятиях. Она не противилась ему. По-зверски похотливо, алчно и жадно, он пожирал её чувственный рот, влажный язык и губы. Голова слегка закружилась. Наконец она сильным, решительным движением оттолкнула его и исчезла за дверью. Он пришёл в себя и, запрев дверь на ключ, сел в глубине комнаты и погрузился в размышления.
* * *
Сашенька шла по выложенной красными кирпичиками дорожке. Девушка двигалась быстро, как будто куда-то спешила. При ходьбе её корпус слегка наклонился вперед. Создавалось впечатление едва заметной сутулости. Однако сложена она была безупречно. Длинные ноги, соблазнительные бёдра, и упругие округлые ягодицы при тонкой осиной талии. Избавить бы её только от этого забавного наклона вперёд при ходьбе.
- Сашенька!
Она оглянулась и приветливо улыбнулась.
- Здравствуйте.
- Добрый день. Как ваши дела?
- Ничего, а ваши?
- Ездил в город своего будущего.
- А это где?
Продолжая разговаривать, они присели на металлическую скамейку, стоящую возле зелёного кустарника. В кустах зашуршало, и оттуда выбежала собака. Спаниель. Чёрный с проседью. За ним на дорожке показался невысокий толстый старик с испитым пурпурным лицом, большим носом-картошкой и глазами-щёлочками. Он тяжело передвигался на опухших ногах, опираясь на небольшую тележку, которую катил перед собой. Тележка представляла собой своего рода усовершенствованный костыль или нечто среднее между костылём и инвалидным креслом. Старик подошёл к урне и сосредоточенно копался некоторое время в её содержимом. Извлекши оттуда пластиковую бутылку из-под пива, он положил её в пакет, а потом, положив пакет в небольшое багажное отделение тележки, медленно побрёл дальше, кивнув и состроив приветливую гримаску сидящей не скамье парочке.
А Сашенька увлечённо и непринуждённо болтала, и он слушал и не слушал её, то и дело заглядывая в её карие миндалевидные глаза. «Чистое лицо и девичья наивность – подумал он. Какая, интересно, между нами возрастная разница? Лет двадцать, наверное. Совсем девочка!».
* * *
Встречный ветер трепал волосы на голове. Большое кресло казалось неустойчивым в воздухе, и его не покидало чувство страха за то, что он недостаточно хорошо держится, и что широкие валики под локтями не являются достаточно прочной опорой, хотя сила несущая его по воздуху заключалась не в кресле, а в нём самом. Он бесшумно парил над домами, над лесом и полем, проскальзывал над линиями электропередач. Чувство полёта вызывало пьянящую эйфорию, несмотря на некоторую неуверенность в его стабильности. Внизу он видел людей и опасался, что они заметят его. Он вертелся по сторонам, пытаясь удовлетворить своё любопытство. Интересно видеть мир с высоты. Потом пошёл дождь. Сначала мелкий, но он всё усиливался. Было много воды. Она всё прибывала и прибывала, пенясь и бурля. Он пытался взлететь над ней, балансируя над её клокочущей поверхностью, и она почти поглощала его в своём бурно бушующем потоке. Внезапно дождь прекратился. Он оказался, в каком-то новом месте, среди нагромождений тяжеловесных стальных конструкций. Он бродил среди них в полумраке. Хотел взлететь. Пытался это сделать снова и снова, но не смог. Стук в дверь разбудил его.

* * *
По сравнению с огромной, шумной Москвой, здесь было очень тихо и уютно. Он любил свой город, этот колоссальный бушующий мегаполис, в котором родился и вырос. Здесь всё было иначе. Узкие улочки, миниатюрные домики. Короткие до смешного расстояния. После Москвы всё здесь казалось миниатюрным, игрушечным.
Лагерь, напоминал крымскую турбазу, только моря поблизости не было. Тихий, спокойный уголок. Пышная растительность, пение птиц в ветвях. В последнее время самой распространённой московской птицей стала ворона, которая вытеснила других пернатых обитателей города. Угрюмое воронье карканье с раннего утра раздавалось во дворе его дома. От этих звуков на душе скребли кошки. Тоска. От лагеря до Унны пара километров пешком. День выдался солнечный. Его новые друзья вышли на улицу в тёмных очках модного фасона и выглядели щеголевато. Они обошли несколько городских кварталов, состоящих в основном их двух трехэтажных домиков, с небольшими палисадниками, украшенными всякими причудливыми штучками. Инна то и дело останавливалась, громко восхищаясь той или иной симпатичной безделушкой украшавшей миниатюрные дворики. Мужчины углубились в разговоры о новых технологиях в строительстве. Он не мог поддержать этой темы, поскольку не имел в ней ни малейшего понятия и присоединился к женщинам, которые обсуждали менее тяжеловесные вопросы. Инна увлечённо рассказывала о своей жизни в столице. Несмотря на банальные вещи, о которых она рассказывала, её было интересно слушать. Она умела привлекать внимание к себе.
Она предложила зайти в маленькое кафе, расположенное на первом этаже дома на одной из центральных улиц. Женщина, содержащая это заведение, мастерила и продавала кукол. Это был одновременно её бизнес и хобби. Куклы застыли за стеклом маленькой витрины у стены. Это были настоящие маленькие шедевры. Однажды в Москве он видел таких же кукол. Может быть, не совсем таких, но похожих. Они ему очень понравились. Особенно милые кукольные головки с прелестными правильными чертами миниатюрных белых фарфоровых лиц. Одну из таких он подарил на день рождения одиннадцатилетней Лере, дочери своего школьного друга.
Увидев посетителей, хозяйка, улыбаясь, вышла навстречу. Это была рослая, стройная, спортивная немка лет сорока. Её тренированное тело ежедневно трудилось в фитнес-штудии при бескомпромиссно соблюдаемой диете. Простое, некрасивое, но милое лицо, покрытое миллиардами веснушек, на котором не было ни грамма косметики, тонкие аскетические губы. Светлые волосы, убранные назад в тугой пучок. Простая клетчатая рубашка с короткими рукавами, и джинсовые шортики; на ногах – кожаные сандалии на плоской подошве. Она посадила их за стол у окна. В заведении было пусто. Женщина принесла меню и удалилась. Он проводил взглядом её обнажённые стройные ноги. Гладкая, слегка лоснящаяся, загорелая кожа плотно обтягивала мускулистые бёдра и икры. Она скрылись за стойкой бара, но вскоре снова появилась. Неутомимые ноги быстро замелькали то здесь, то там, отвлекая его мысли от непринуждённой болтовни. «Великолепные ноги! – сказала Инна. Если бы я умела мастерить кукол, то обязательно сделала бы несколько экземпляров кукол-спортсменок с такими ногами. У меня отбоя не было бы от покупателей мужчин!». Женщина принесла заказ. Ему – маленький стаканчик светлого дортмундского пива. Вернулась в бар. Там разулась и, босая, с ловкостью дикарки вскарабкалась на стойку, словно на крутую отвесную скалу. Большое овальное зеркало, висящее справа на стене, отразило полированные бронзовые голени. Женщина стала на цыпочки, чтобы дотянуться до светильника и вывернуть перегоревшую лампочку. Кто-то, заметив его заинтересованный взгляд в ту сторону, бросил шутя:
- Иди, помоги ей.
- Я мог бы подержать её за ножки, чтобы она не упала, – отшутился он, наблюдая в зеркало, как под гладкой загорелой кожей отчётливо обозначились крепкие икры, но боюсь, она не поймёт моих добрых намерений.
Ноги Анны, длинные, белые и ровные, словно две лебединые шеи, пригрезились ему. Крепкие мускулы не перекатывались под тонким пергаментом светлой изнеженной кожи, но в этой фарфоровой хрупкости была какая-то особая аристократическая прелесть. Анна любила свои ноги, гордясь их красотой, холила их и лелеяла. Она ухаживала за ними как ухаживает садовник за любимым садом. В один из дней, когда их чувства, наверное, были в апогее, он пришёл к ней. Долгий, осенний пасмурный вечер ещё только начинался. Желтые листья медленно падали, кружась, и засыпали пестрым ковром мокрый асфальт. Моросил осенний промозглый дождик. Они собирались сходить куда-нибудь вместе. Она встретила его босая, обёрнутая в белоснежное махровое полотенце. Предложила ему подождать, посадив на диван в комнате, включила телевизор, а сама достала небольшой кожаный футляр и склянку с лаком, устроившись в кресле напротив, стала делать себе педикюр. По телевизору шёл фильм, занудливый и скучный. Он делал вид, что смотрит его, но краем глаза то и дело наблюдал за ней. Она, согнув колено, опершись грудью в длинное узкое бедро, ловко работая руками, колдовала над своей ножкой. В её руках мелькали то маленькие, блестящие хромом ножницы со слегка загнутыми резцами, то маленькая щёточка, то щипчики, то пилка. Затем, закрепив на пальцах специальную резинку, чтобы они не соприкасались друг с другом, аккуратно нанесла остро пахнущий ацетоном лак. И, наконец, сушила, вытягивая ноги и, разглядывая их, любуясь результатами своего кропотливого труда. Сердце чаще забилось в его груди. Он упал к её ногам и покрыл страстными лобзаньями узкие длинные, лилейные стопы, пронизанные тонкими голубоватыми жилками. На больших пальцах, слегка повёрнутых вовнутрь, гладкие полированные ногти блестели ярким ещё не застывшим огненно-алым лаком. Впервые в жизни он занялся с ней любовью столь необычным способом. Стоя на коленях перед креслом, на котором, словно на троне восседала его королева, он любил её ухоженные ножки и, стеная от восторга, излил им сладострастные чувства сильными, тёплыми живыми струями.
Увлечённые, они продолжили заниматься любовью на широкой кровати в спальне. Потревоженная хозяйкой, мирно спавшая на покрывале кошка беззвучно шмыгнула на кухню. Осенний мелкий моросящий дождик монотонно барабанил по жестяному подоконнику, напоминая о скоротечности бытия. Но ничего не интересовало влюблённых.
- Я люблю тебя! – шептала она, сладостно постанывая.
- Я люблю тебя! – отвечал он, страстно сжимая её в объятиях.
Но ни один из них не пожертвовал ради любви ничем. Он не отменил свой отъезд. Она не поехала с ним, не оставила Москвы. Они расстались. Так и угасла ещё одна человеческая иллюзия. Маленькая иллюзия большого чувства.

* * *
Ему страстно захотелось слышать её. До боли, до невозможности. Переговорный пункт находился в небольшом подвальчике одного из домов в пяти минутах ходьбы от лагеря. У дверей как обычно толпился народ. Кто последний? «Как в совке! – раздражённо подумал он. Проклятая очередь!» Он терпеть не мог очередей. С самого детства. Он помнил как четырёх или пятилетним ребёнком бабушка водила его с собой по магазинам. Они шли вдоль большой и очень широкой московской улицы, которая с гордостью носила имя Проспекта Мира. На одном из домов тяжёлый балкон, окружённый белой балюстрадой, держали на своих могучих плечах два бородатых каменных атланта. Бабушке всё время было что-нибудь нужно в разных магазинах. В магазинах было грязно и многолюдно. Тяжёлый смрадный запах стоял внутри. Одни остро воняли селёдкой и ливерной колбасой, которая огромными серо-зеленоватыми гроздьями свисала с потолка над застеклёнными прилавками. Другие пахли хлебом и пряностями. И в каждом серые бесконечные людские хвосты тянулись от касс и прилавков.
Стоя подальше от скопления людей, он нетерпеливо ждал, нервно сжимая кулаки. Наконец, в одной из кабинок исчезла молоденькая девушка, стоящая перед ним. Её восхищённый голос доносился из кабинки: «Мама, мы в раю!». Освободилась ещё одна кабинка. Он скрылся в ней. Торопливо набрал номер, ошибся. Сброс и снова пальцы нервно стучали по клавишам с цифрами, набирая эту дьявольски бесконечную комбинацию чисел. Занято. Он пытался звонить ей на мобильный. Вне зоны доступа. Он набрал рабочий – на работе её нет. Он пробовал снова и снова. Бесполезно. Комок в горле. Он вышел наружу разочарованный. Подошёл к стойке. Хозяин переговорного пункта посмотрел на монитор компьютера и бесстрастно констатировал: «Ein Euro, bitte». Он покраснел, пытался объяснить, что не дозвонился, и ни с кем не разговаривал, но не смог. От волнения слова чужого языка становились врагами. Из пересохшего горла вырывались только нечленораздельные звуки и междометия. Хозяин спокойно молчал в ожидании оплаты. В, конце концов, осознав безрезультатность попыток, он протянул хозяину монету и, не отвечая на сухую формальную благодарность, махнув рукой, покинул заведение. Остро тоскуя, одинокий шёл он вдоль равнодушных маленьких домиков с забавными палисадниками, разбитыми перед ними.

* * *
Напала меланхолия. Безвылазно сидел один в своей комнате. Ничего не хотелось. Всё вдруг стало казаться ему чужим, неуютным и неприятным. Чужое небо, чужая земля, чужие люди, говорящие на чужом непонятном языке. А где-то далеко осталась его родина. Его старенькая мама. Его дом. Анна. Затосковал. Не замечая, начал рассуждать вслух. Такое стало с ним происходить чаще в последнее время. Впервые, может быть, он пожалел, что не сыграл так любимую женщинами роль мужчины, принимающего решения. Он спрашивал сам себя: «Почему я не доказал ей, что я не кусок дерьма и могу, могу, чёрт возьми, могу! А что могу? Истязая себя работой, зарабатывать деньги. А она стала бы варить супы на кухне. А дальше что? Банальная семья. Дети. Гибель чувств и желаний?».
Противоречия одолевали его. Надо было на что-то решаться. Он тянул время. Он не говорил ни да, ни нет. Тогда она сама приняла решение. Она отказала ему в близости. Ушла. Под различными предлогами стала отказываться встречаться. Он понял, что что-то происходит, добился встречи и пришёл к ней. Она встретила его холодно и сказала прямо на пороге: «Зря ты пришёл. Ничего не изменится. У тебя был шанс – ты его упустил». Они прошли в комнату. Он сел в кресло, а она на диван. Она говорила негромко, но строго и даже злобно, делая себе маникюр. Он воспринимал ситуацию, как будто бы она была начальницей, а он нерадивым подчинённым плохо справлявшийся со своими служебными обязанностями. Он молчал. Её речь была логична и резонна. В конце концов, она сказала ему, что он «потухший человек» и что между ними всё кончено. Когда он уходил, в его душе не было ни боли, ни тоски. Была только пустота.
Прервав его мысли, в дверь раздался нетерпеливый стук. Он подошёл к двери и распахнул её. В полумраке коридора стояли три подростка разного роста и возраста. Бесцеремонно все трое зашли в комнату. Старшему из них было лет тринадцать.
- Бутилка, – вопросительно повелительно воскликнул долговязый подросток, очевидно бывший в банде местных «тимуровцев» бригадиром.
Он, пожав плечами, пошёл к балкону, где около двери стояла пластиковая бутылка из-под газировки, которую можно было сдать обратно в магазин за двадцать пять центов. Он протянул мальчишке бутылку, удивлённо наблюдая, как двое других деловито разгуливают по комнате, рассматривая его вещи и довольно-таки бесцеремонно беря их в руки.
- Euro! – вдруг выпалил старший. В интонации звонкого, ещё не сломавшегося ребячьего голоса, в его фальцетных нотках явно прослеживается императивный оттенок.
При этом мальчишка, уверенно и бесцеремонно указал пальцем на лежащую на холодильнике двухойровую монету.
На него вдруг напала весёлость. Что-то ужасно забавное было в деловито-требовательном поведении подростков.
- Ах вы, бедные немецкие детки, – сказал он, и стал рыться по карманам, вытряхивая оттуда всякую медную мелочь, – понимаете, небось, по-русски, а?
Он смотрел в насмешливые светло-серые глаза «бригадира», который в ответ затараторил по-своему.
- Meine Mutter hat keine Arbeit.
- Ну да, ну да. На, возьми, пацан, русские деньги. Он протянул ему металлический пятирублёвик, последний, который остался у него.
- Nein.
- Фюр ди колекшн.
В это время он сортировал в пригоршне несколько медяшек, от которых мечтал избавиться весь день, ещё сидя в кафе, где милые ножки в шортиках не отпускали ни на минуту его сосредоточенного внимания. Однако мелочи не хватило для оплаты пива. Пришлось вынимать десятку и в кармане прибавилось звонких медяков. Он отобрал монеты достоинством одно и два ойро, а мелочь протянул пацану.
- Das ist schrott! – возмутился «бригадир».
«Ну и наглец, – подумал он, – сначала бутылку ему подавай, теперь деньги, а закончит, наверное, тем, что вещи начнёт выносить с драгоценностями, которых у меня, слава богу, не имеется».
- Дас ист кайн шрот, паршивец ты этакий, дас ист рихтих гельд! Бери и уматывай! Шпана!
Пацан, однако, ткнул в отобранные одно и двухойровики.
- Дас ист фюр михь цу бляйбен! Бери это и вперёд!
- Tsch;s! Astalavista!
- И тебе не болеть, шкет!
Когда двери захлопнулись за бесцеремонными юными немецкими попрошайками, он сел на кровать и расхохотался от души. Он давно так весело не смеялся. Дурное настроение улетучилось. Уморили его немецкие деловые и вместе с тем наивные пацаны. Он вспомнил фильмы и рассказы о том, как немецкие солдаты в войну ходили по оккупированным деревням и требовательно говорили перепуганным хозяйкам: «Матка, курка, яйко!» Те голодные солдаты ведь порой были почти такими же зелёными пацанами, только с автоматами. На очередном витке истории трагедия обращается в фарс. А теперь «внучки» ходят по иммигрантскому лагерю и почти с такой же интонацией просят: «Бутилка! Ойро!»

* * *
- Здравствуйте, Сашенька.
- Здравствуйте.
- Вы уже определились с местом, то есть с городом, в котором будете жить?
- Нет, но я хотела бы в Дюссельдорф.
- Ах, вот как, а почему именно в Дюссельдорф?
- Мне нравится этот город. Наполеон однажды сказал, что Дюссельдорф – это маленький Париж.
- Вы любите Париж?
- Обожаю! Я жила там пять лет.
- А я вот ни разу не был.
- А вы едете к отцу?
- Да, у меня всё определенно заранее.
- Это хорошо.
- А каковы ваши дальнейшие планы? Язык вы, как я понимаю, хорошо знаете.
- Не так хорошо как хотелось. Я планирую поступить на курсы Отто Бенеке, получить абитур и поступать в университет.
- Да, у вас серьёзные планы!
- А вы что будете делать?
- Мне надо язык выучить. К сожалению, я его плохо знаю. Я тоже подал заявление на курсы Отто Бенеке, альс академикер, но толком не знаю, дадут ли мне эти курсы.
- А вы кем работали в Москве?
- Я коммерцией занимался. Но по диплому я учитель русского языка и литературы.
- А я учитель музыки… тоже по диплому.
- Выходит, мы с вами коллеги?
- Получается так…. Ну, мне пора, мама ждёт.
- До свидания, Сашенька, я был рад вас видеть.
- Я тоже, до свидания.

* * *
Три недели пролетели быстро. Настала пора складывать вещи, для того чтобы снова отправляться в путь. Инна предложила ему пойти на выпускное родительское собрание в школу, в которой учились её дочка.
- Потом пойдем в Унну, посидим у той девушки, которая тебе нравится, – предложила она.
- Которая мастерит кукол?
- Да, на ноги которой ты так откровенно пялил глаза!
Школа располагалась за лагерем, по дороге в Унну. Это было большое светлое двухэтажное здание с большими окнами. В классе собрались родители. Они сидели за партами. Учитель, крупный седой, излучавший добродушие мужчина лет шестидесяти в очках пытался говорить по-русски, но его русский, хотя и беглый был на уровне, не достаточном для свободной речи. Поэтому частично он говорил на ломаном русском с сильным акцентом, частично по-немецки. Старик очень старался говорить по-русски, понимая, что перед ним русскоязычная аудитория, у которой знания немецкого ограниченны. Почему-то пришёл на ум толстовский Карл Иваныч из «Детства. Отрочества. Юности».
- Это моя падрушка», – пошутил старый немец, показывая всем свой изрядно потрепанный словарь.
С благодарностью вспоминал он свои собственные уроки русского языка и учительницу, которая его учила когда-то в ГДР. Он неоднократно повторял, что детям, рождённым в СССР, нужно как можно больше общаться с немецкими детьми.
- Когда в России мафии настанет капут, то, может быть, немцы пойдут в Россию обучать фермеров делать бизнес. Тогда понадобятся люди знающие немецкий и русский языки.
Прощаясь, учитель стал у дверей и, говоря «дазвиданья», пожимал руку каждому.
- Филен Данк. Ауф видерзейн, уважаемый коллега. Аллес гуте – сказал он, протягивая немцу руку, вспомнив про свой диплом пединститута.
- А фы што тоше ушител?
- Да, по диплому ихь бин аух лерер...
- Аh so!

* * *
В маленькой комнатке женщины хлопотали у стола. Ловкие женские руки живо превратили целое море полуфабрикатов, овощей, фруктов, консервов, колбас, сыра и копчёностей, купленных накануне в дортмундских магазинах в аппетитно выглядевшие яства. На маленьком казённом столике стало тесно от разносолов. Сели к столу. Случайно или преднамеренно, но получилось так, что он занял место на углу, рядом с Инной.
Срок, который надлежало провести в Унне, истёк. Завтра он уедет. Ему было грустно. Не слишком ли много расставаний за последнее время? Инна выглядела великолепно. На ней был лёгкий пёстрый сарафан, который очень ей шёл. Она ярко накрасила губы в цвет алых маков. Он очень любил этот цвет. Анна красила свои губы в этот цвет, когда хотела довести его чувство к ней до безумного восторга. Он влюбился в неё, когда впервые увидел на вечеринке у своих друзей. Её таинственная полуулыбка алела в вечернем полумраке, освещённая неярким трепещущим светом дюжины свечей.
Инна, как обычно, сцепилась с кем-то в каком-то бесконечном и бессмысленном споре. Дети чирикали в своем уголке на полудетском милом языке.
Что ты сидишь, открывай! – наконец сказала Инна.
Протянув руку, он взял с подоконника одну из двух бутылок недорогого французского красного вина, купленных в Плюсе и отвернул пробку. Когда жидкость наполнила одноразовые пластиковые стаканчики, муж Инны, взяв один из них, слегка волнуясь, сказал:
- Значит так. Я хочу всем пожелать начать новую жизнь, и чтобы она была лучше старой.
Горечь наполнила нутро, дурманная блажь заструилась по жилам, убаюкивая боль и тоску, топя их в тихом омуте покоя и умиротворения. Стало легче. Он то и дело поглядывал на девочек. Он любил детей. Они вызывали в нём добрые нежные чувства. Все девчонки были миленькие. Каждая по-своему. Но дочка Инны нравилась ему особенно. Характер у неё был кошачий, стервозный. Как у матери.
Он снова взял бутылку, разлил по новой со словами:
- У меня есть тост. Послушайте, ребята, я хочу выпить за ваших девчонок. Я здесь один, но за эти три недели, я полюбил их, как собственных дочерей. Они – ваше будущее. Я желаю им, чтобы они в этой стране быстро освоились и не чувствовали себя чужестранками. Мы будем чувствовать себя здесь чужими всю оставшуюся жизнь. А они не должны. За вас, девчата!
- Мама, а ты не помнишь это стихотворение: Тучки небесные вечные странники… Как там дальше? – спросила девочка.
- Цепью лазурною, степью жемчужною мчитесь вы будто как я же, изгнанники с милого севера в сторону южную… – подхватил он и, к своему собственному удивлению, прочитал это стихотворение до конца без единой запинки.
- Это как будто про нас написано, – задумчиво сказала Инна.
Вдруг ему захотелось почитать им какие-нибудь особенные, хорошие стихи. Он встал, слегка покачиваясь, ни то от виски, ни то от переполняющей сердце тоски и заговорил:
- Позвольте мне прочитать вам, друзья мои, парочку стихотворений. Позвольте мне в этот прощальный вечер уделить мне немного внимания и потерроризировать ваш слух. Я прочту вам всего два стиха, которые, как мне кажется, соответствуют нашему состоянию. Вот первое. Это пушкинское стихотворение, которое попалось мне под руку случайно. Я много книг перечитал перед уездом, не имея возможности забрать их с собой, чтобы сохранить в памяти то, что считаю для себя важным, но наткнулся на одну любопытную вещь, про которую много слышал, но никогда раньше не открывал. Она называется так: «Донжуанский список Пушкина». Там я наткнулся на одно стихотворение, которое показалось мне сначала строфой из Онегина, однако, присмотревшись внимательно, я понял, что это не так. Раньше я никогда не встречал его, или просто не обращал внимания, а теперь… А теперь оно так удивительно совпало с моим настроением, что я запомнил его, практически не уча:

Людей и свет изведал он,
И знал неверной жизни цену.
В сердцах друзей нашёл измену,
В мечтах любви – безумный сон.
Наскучив жертвой быть привычной
Всегда презренной суеты
И неприязни двуязычной
И простодушной клеветы
Отступник света друг природы
Покинул он родной предел
И в край далёкий полетел
С весёлым призраком свободы.

- Нет! Ты не прав! – воскликнула Инна. Это не так!
Всё в этой женщине было протест. Она говорила страстно, что-то доказывая, хотя ей никто не возражал. В какой-то момент ему показалось, что она говорит не совсем искренне. Все молчали. Девчонки тоже затихли в своём уголке. Он тоже молчал. Но когда ураган возражений утих, он сказал ей:
- Хорошо, Инночка, я не стану с тобой спорить, а отвечу тебе тем, что прочту ещё одно стихотворение. Его написал гораздо менее известный поэт. Наш современник. К сожалению, этого человека уже нет в живых. Он трагически и нелепо погиб. Ему было слегка за пятьдесят, когда он случайно выпал из окна собственной дачи и разбился насмерть. Он не был профессиональным поэтом, и хлеб свой зарабатывал иным трудом. Занимался не то физикой, не то математикой, я точно не помню, но было у него хобби – он писал стихи. Очень недурные стихи, но одно из них я очень люблю. Я не сомневаюсь, что это маленький поэтический шедевр, хотя о нем мало кто знает. Послушайте его внимательно. Мне кажется, что в нём уже точно есть что-то о нас. Обо всех вместе и о каждом в отдельности.

Мы все на жизненном пути влюбляемся до двадцати.
До тридцати горим огнём и жар страстей всем отдаём
Потом ещё десяток лет ведём подсчёт своих побед
Лишь увлекаемся слегка.…Но любим после сорока.
И в первый раз любовь к тебе приходит в роковой борьбе
С самим собой, с самим собой, нарушив сразу твой покой.
Весь прежний опыт зачеркнув, привычный мир перевернув.
Ты знал: её не может быть, да и кого тебе любить?
Безумство страсти ты прошёл, всё что искал давно нашёл.
Ты мудр и смел, и горд собой, но вот пришла к тебе любовь,
Смеясь над силою твоей, она пришла всех чувств сильней,
Невидима, как сон легка, впервые после сорока…

Молчание. И вдруг каменное сердце железной леди дрогнуло. Словно девчонка она всхлипнула, и с глазами полными слёз, всплеснув руками, воскликнула: «Какая гадость!», очевидно, разозлившись на саму себя за то, что не сумела удержать столь откровенный припадок сентиментальности, выскочила из комнаты. Она вернулась через пять минут, полностью овладев собой. Села на своё место. После секундной паузы в тишине снова зазвучал её глубокий грудной голос. Она снова надела маску. Другую.
- Теперь я скажу тост! – буквально прошептала она. Вот что я хочу вам всем сейчас сказать. Это тяжёлый период. Его надо пережить. Нам всем сейчас не легко. Немцы не зря говорят: аллер анфанг ист швер, но мне очень приятно и радостно, что мы с вами здесь познакомились. Я хочу пожелать тебе, Влада, терпения и спокойствия. Ты славная женщина и я надеюсь, что всё у тебя получится. Тебе, Алик, я хочу сказать, во-первых, что у тебя прекрасная жена, а значит твой тыл уже надёжно обеспечен. Это очень важно. Тебе осталось только найти, куда применить твою энергию, которой у тебя так много. У вас растёт замечательная Юлька. Я уверена, что она вас не подвёдет. Серёжа, нам с тобой, конечно, тоже сейчас нелегко, но я думаю, что ты достойно перенесёшь все трудности, которые на нас обрушились. Я всегда с тобой и верю в тебя. В нас. И ты должен тоже верить мне. И, наконец…Она повернулась к нему и долго молча смотрела на него пристально, в упор, как будто рассматривая что-то и некоторое время хранила молчание. Он волновался. Сердце часто-часто забилось в груди его. Он вдруг почувствовал, что это особенный момент их отношений. Момент истины. Ты не совсем простой человек, – сказала она наконец. Я не сразу это поняла, но сразу почувствовала. Тебе не будет легко в этой жизни, но ты не должен падать духом. Всё переменится теперь в жизни твоей. Ты многое потерял, но ты многое и найдёшь. Не теряй веры и надежды и не уходи в себя насовсем. Ты не одинок. У тебя есть твой отец. Он любит тебя и никогда не бросит. У тебя обязательно появятся здесь друзья, которые тоже будут тебя любить. Они уже появились и они уже тебя любят. Я тоже из их числа. А теперь, давайте выпьем за этот городок, за этот лагерь, за этот маленький клочок земли, который свёл нас друг с другом. И за нашу дружбу. Давайте пообещаем друг другу, что хотя бы раз в год будем встречаться.

* * *
 
Они шли по ночному затихшему ландештелле. В некоторых окнах всё ещё горел свет. Было тихо и тепло. И грустно. Это была их последняя вечерняя прогулка по каштановым аллеям бывшего поместья, переделанного миллионером Будерусом в первый приют для тех, кто по тем или иным причинам покинул родину. Было тихо. В кустах стрекотали кузнечики. Где-то вдалеке шумели турбины набирающего высоту самолёта. Когда они прощались, Инна, не смущаясь присутствием мужа, привлекла его к себе и поцеловала в губы. Быстро, но искренне. Ещё на один краткий миг она сняла с себя маску железной леди.

Вернувшись в свою комнату, он разделся и плюхнулся в кровать. Будильник поставил ровно на шесть. Завтра с раннего утра ему предстояло быстро собрать чемодан, затем сдать комнату, поставить отметку в бегунке в какой-то комнате и отправляться в Унну на вокзал, чтобы там сесть на поезд до Кёльна. Там будет ждать его отец. Жизнь в этой стране для него все ещё только начиналась, а та московская, наверное, уже кончилась. Он нервничал. Ему не спалось. Полночи он ворочался и не мог заснуть. Мысли терзали его. Заснул лишь под утро. Ему приснился сон, яркий, странный и печальный, но утром он совсем позабыл о нём. Равнодушный звон колокола разбудил его. Гулко и монотонно стенания раздавались в свежей прохладе утренней тишины. Какая-то безысходность ныла в сердце. Стальными, сонорными сдвоенными звуками, будто кто-то отчаянно бил тяжёлой кувалдой по стальному рельсу в возвышающейся над крышами домов металлической башенке кирхи с огромным бронзовым крестом на макушке. В этом звоне будто слышалось ему: «Анна, Инна, Унна, Анна, Инна, Унна, Анна, Инна, Унна».

* * *
А Сашеньки с мамой в это время уже не было в лагере. Они покинули его накануне рано утром. Погрузив свой нехитрый скарб в автобус, они, словно две пташки уселись рядом на сиденье, тесно прижавшись друг к дружке, и задремали под равномерное урчание мотора. Дорога серой бесконечной лентой бежала впереди, неся их в новую жизнь. Все страсти и волнения, пережитые в Унне, были позади. Она ни о чём не вспоминала и ни о чём не жалела. Мысленный взор её был направлен в будущее. И в музыку. Она любила только музыку и маму, в этих двух вещах заключалась сегодня её жизнь. У неё всё было впереди. Сквозь некрепкий сон Сашеньке слышалось одинокое, печальное скрипичное соло как будто откуда-то издалека. Из души, из сердца …

* * *
Скоростной экспресс мчал его на юг. Он откинулся в удобном кресле салона на втором этаже и задремал. И вдруг ночной сон с необычной яркостью представился ему. Огромная зала, сверкающий мраморный пол, трепетный, живой свет сотен свечей, шик и блеск, белый балкон с балюстрадой на плечах каменных атлантов. Множество людей, знакомые и незнакомые лица. Среди них знакомое до боли лицо. Это интригует его. Он пытается приблизиться, преследует её. Не удаётся. Она будто ускользает. Он сталкивается с другими мужчинами, женщинами. Пробиваясь сквозь толпу, суету и шум, он хочет достичь её. Ищет и не находит. Вдруг снова видит её вблизи и понимает, что они где-то уже встречались, что когда-то уже знал её. Он наблюдает за ней, и его мучает вопрос: кто она? Время идет, но он не может вспомнить. Наконец, она собирается уходить. Все просят её сыграть что-нибудь на прощанье. Она отказывается, но они настаивают. «Мы вас так не отпустим!», – громко кричат люди. Наконец, она соглашается. Садится за большой белый рояль и её нежные длинные, будто фарфоровые пальцы с длинными узкими ногтями опускаются на клавир. Звучит Брамс. Чарующая музыка наполняет огромное пространство залы и трогает его до глубины души. Он стоит и рыдает, не стесняясь своих слёз, И когда она встаёт и уходит, исчезая в дверном проёме, он вдруг узнаёт её. «Сашенька, Сашенька!», – кричит он, стремясь ей вслед, забыв о том, что зал полон людьми. Она уходит быстро, не оборачиваясь. Он бросается вслед за ней. Стремглав несётся по каким-то комнатам, коридорам, выбегает на улицу, бежит по широкой аллее между двумя рядами вековых лип и видит, как она идет далеко впереди, и едва слышно цокают по камням острые каблучки. «Сашенька, Сашенька, постойте же!», – кричит он, но тонкий силуэт впереди вдруг растворяется во мгле. Затем раздается звук отъезжающего авто. Он подбегает к огромным стальным воротам, но они наглухо закрыты. Он горько рыдает во сне, держась обеими руками за стальные прутья решётки.