О волшебном кусочке нашего сердца

На санаторный терренкур ранним утром я прихожу обычно первым. Вот и сегодня никого здесь еще нет, и тихо. На ум приходят слова знаменитой песни – «не слышны в саду даже шорохи…». Только здесь – лес. Но тишина – такая же. На самый верх терренкура я подниматься не люблю, и хожу кругами только по нижней, самой длинной его петле.

Вдруг почувствовалось дыхание утреннего ветерка. Наверно там, вверху на плоскогорье, показалось солнышко и изменило утреннее природное равновесие. Сюда, в нижнюю часть терренкура, солнышко не покажется еще долго. От ветерка неожиданно заскрипело старое дерево, старый клен. Заскрипело как-то не страшно, не тревожно, не зловеще.

Страшно, зловеще – это у меня осталось еще из детства. Тогда, в какой-то не грибной год, чтобы отпугнуть грибников от удачливого места, неизвестный проказник распустил ложный слух, что на лесной тропинке убили женщину. Даже мы, дети, в это не верили. Но, когда нужно было идти мимо свежей раскопанной земли и разбросанных по веткам соседней ели женских чулок - такой сценарий трагедии придумал проказник, становилось страшно. Обойти это место – другого пути не было, кругом болотистые места. Вдобавок ветер здесь уронил друг на друга несколько деревьев, которые, соприкасаясь ветвями и стволами, казалось тогда, зловеще скрипели. Настоящий ведьмин уголок.

Но на терренкуре эти обычные лесные звуки не пугали. Потому что лес здесь давно уже - почти парковый. Да и санаторных отдыхающих, пожилых людей, гуляет здесь обычно много. Я подхожу к старому клену, и пытаюсь разглядеть, понять, почему он скрипит. Дереву ничего не мешает, его ветви все свободны. Кажется, скрип исходит откуда-то изнутри дерева.

И вдруг, чу…! Чуть ниже от тропы терренкура раздался скрип другого дерева. Мне показалось, более нежный, чем скрип старого клена. Если можно так говорить об этих звуках. Это тихонько, тоже на что-то жаловалась старая осинка. «Скрип, скрип» - скрипел старый клен. «Ой, ой, ой», - отвечала ему осинка.

Санаторная жизнь предполагает некоторую вольность в сердечных любовных делах, хотя бы мысленную, кто как это еще может и хочет. Вот и мне вдруг захотелось представить, что клен и осинка когда-то были молодыми деревцами. И их любовно тянуло друг к другу. И так вот проходит вся их жизнь. А любовь – все продолжается. Только так и не смогут они, старые клен и осинка, быть вместе. Вот и жалуются.

Раньше в окрестностях санаторного терренкура были расположены два монастыря, мужской и женский. Я думаю, Божьи люди ходили в теперешний санаторный лес по хозяйственным делам. Да и «по грибы – по ягоды» тоже. И однажды, может быть, под молодой осинкой присела отдохнуть молодая инокиня, с полной корзиной белых грибов. А под кленом, ну конечно, оказался молодой монах. Он собирал дрова для летней печи. Искушение любовью – трудное испытание. Конечно, тогда ничего не случилось. Но эта встреча, брошенные такие желанные запретные взгляды, сказанные несколько слов, - может быть, они остались навсегда светлыми потаенными лучиками в их душах. И вот, может быть, еще и поэтому, вспоминая молодых инокиню и монаха, скрипят и жалуются старые деревья. И об этом мне вдруг подумалось сейчас. Захотелось подумать.

На месте мужского монастыря располагается сейчас санаторий, в котором я отдыхаю и лечусь. А женский монастырь, в раннее советское время превратили в кроватный цех, делали кровати. А потом - в завод металлоконструкций. При строительстве новых корпусов этого завода, уже в мое время, старые строения, которые еще остались от женского монастыря, решили снести. И разрешили всем желающим участвовать в этом сносе и набирать старый кирпич.

И я ломал монастырские кельи. И часть отвезенного на дачу кирпича использовал при кладке дачной печки. Печка получилась чудесная, экономная по дровам. Я думаю, потому, что при ее создании я применил всю свою инженерную смекалку. Которая тогда у меня еще была. Вместо горизонтальных тепловых колен я сделал несколько вертикальных, длинных, от пола до потолка.

Но обнаружилась вдруг у моей печки одна особенность: в дождливые осенние вечера, которые я так люблю, протопленная печь, мне кажется, издает печальные отголоски каких-то звуков. То ли шепот, то ли сожаление, то ли стоны и жалобы. Или молитвы. Но я знаю, это мне – просто кажется. И есть для возникновения этих звуков другие причины.

Моя дача находится на склоне холма, а наверху, на гребне, растут два огромных дуба. Которые всегда шумят. Мне кажется, даже в безветрие. Я думаю, корни этих дубов уходят и под мою дачу. И передают сюда этот шум, гул.

А может, меня подвела инженерная смекалка, которую я применил в устройстве печки. Дымоход наружу в моем дачном домике я сделал в его стенах. И такая вот получилась акустика, домик, его стены, чуть нагреваясь, дышат вместе с печью.

Но…говорят, что и неодушевленные предметы имеют свою карму. А для монастырских кирпичей, я думаю, их карма не простая. Кирпичи многое видели и слышали. Тоже не простого. Когда молятся и просят у Господа – о добром для людей. И о покаянии, о прощение грехов, часто мнимых, – тоже. Не думаю, что у этой кармы много повреждений, деформаций, все-таки они, кирпичи, – из Божьего места. Но сейчас, здесь, на терренкуре, под жалобы старых деревьев, мне так вдруг захотелось, чтобы придуманная мной встреча молодых инокини и монаха возле осинки, и сказанные ими несколько запретных ласковых слов, последующее покаяние, и другое подобное, простое человеческое, что видели и слышали монастырские кирпичи, – оно оставило бы завитки напряжений этой кармы. Которые и выявляются моей дачной печкой. Отголосками тихих таинственных звуков. И тогда, в дождливые осенние вечера, которые я так люблю, в уюте протопленной дачной печки, я чувствовал бы себя рядом с Добром и Любовью.

И вот – эти скрип и вздохи старых деревьев. О чем они? Может быть, и правда – о любви.

Иногда я думаю, почему так долго, навсегда, хранятся в памяти первые молодые чувства. Память о родительском доме, о школьных годах, о первой любви.… То, что в молодости казалось мне таким простым и очевидным, сейчас, в старости, иногда озадачивает меня. Вот и эта память…


-Петушок или курочка? - девочка двумя пальчиками соскабливает, отрывает, с колоска пырея его веточки. Которые, группируясь в руке, образуют силуэт домашней птицы. Похожий или на петушка, или на курочку. Известная детская игра-развлечение.

-Вот уедешь, и будешь загадывать это уже другому парню, - не захотел отвечать на вопрос встревоженный мальчик.
-Ну и буду! Ну и буду! А ты будешь приглашать на велосипедные прогулки другую девочку!
-Как же я буду приглашать, если у меня велосипед не в порядке, - ответил мальчик.
-Это я виновата, я знаю! Потому что нарушила тогда правила движения и врезалась своим колесом в твой велосипед, - покаялась девочка. - Я винилась папе, но он сказал – это ваши проблемы, разбирайтесь сами! Ты не сердись на меня! Папа не дал мне денег, купить тебе новое колесо!
-Я не сержусь, не переживай, не стОит! Валерка-друг мне поможет, выправим мы эту «восьмерку»! – успокоил девочку мальчик. – Пойдем лучше к нашей черемухе, посмотри, какая она красивая, как расцвела! Ты запомнишь ее? Навсегда? А проводить тебя завтра можно, придти к поезду?
-Нет, лучше не приходи, мне перед родителями как-то стыдно. Поезд приходит очень рано, на вокзале, на перроне, никого не будет. И тебя все увидят. Я письмо тебе напишу, сразу же, как только приедем на новое место. А ты ответишь?

Не получил я тогда обещанного письма. Не знаю, почему…. Семью Маши, ее отца, перевели служить в закрытый секретный городок. И, наверно, писать свободно письма оттуда было нельзя. Писать какому-то мальчишке, писать мне.

А я вот ту девочку, Машу, до сих пор не забыл, вспоминаю. И ее «петушок или курочка» - тоже. Какая она сейчас, Маша, Мария? Уже старенькая! А в моих глазах, в моих думах, - она все тоненькая, беленькая девочка.

Так почему же так долго хранятся в нашей памяти первые молодые чувства? Может быть, этим чувствам выделяется в нас большее количество микро-микро-микро элементов памяти. Каких-нибудь нейронов. Или у них, у этих элементов, – другие свойства, какая-то другая окраска, яркость.

Но нет, я думаю, просто Создатель с детства оставил в нашей душе, в нашем сердце, маленький неприкосновенный Волшебный кусочек. Куда и запоминаются эти первые молодые чувства. Кусочек, который, как свет в окошечке, освещает и окрашивает в благодатные цвета многое в последующей нашей жизни. И, как волшебный замОк с ключиком, предостерегает нас и останавливает, если впереди – темное, греховное. Но не всегда, нас, грешных, может остановить.
Создатель оставил этот Кусочек с детства. Потому что это - время нашей безгрешности, безвинности. Когда человек еще чист и бесхитростен. Когда на нём ещё хорошо видна Божья печать, потому что он еще недавно ОТТУДА... Блаженны несмышленыши, ибо их есть Царствие Небесное.

Я думаю, Создателю было не жалко. Он оставил бы и бОльший Кусочек нашего сердца для памяти о светлом и счастливом в нашей жизни. Да только мы, люди, не знаем меры, когда много. И не бережем это.

Еще часто умудряемся и этот кусочек использовать не на всю его глубину.

Но и этот кусочек – тоже не вечен…

Так о чем ты скрипишь, старый клен? И на что жалуешься, стройная осинка?

Я подхожу к осинке и прижимаю ладони к ее стволу, к ее прохладной коре. Мне кажется, осинка принимает ласку, моим ладоням становится теплее.

Так о чем грустишь, осинка? О том, что проказник-ветер редко приносит весточку от твоего друга-клена? В виде нескольких зеленых листочков. Или, что еще долго до осени? Когда постаревший клен, но все еще для тебя – красавец, осыпает тебя с любовью потоком, облаком уже багряных листьев. Таких нарядных! Но твой осенний убор, осинка, еще наряднее, красивее! Не печалься, осинка, ведь синички-непоседы, они приносят тебе весточки от клена.


Мне кажется, я понимаю вас, деревья. Потому что и у меня в душе – тоже постоянно что-то скрипит, что-то жалуется. И, когда я обращаюсь к своему Волшебному кусочку в сердце, – у меня начинают литься слезы. Конечно, старческие слезы, не те, что, как в молитве Пресвятой Богородице: «Струю давай мне слезам, Пречистая, души моея скверну очищающи».

И, мне кажется, вот от этих слез постепенно тают, вымываются дорогие мне события и образы в Волшебном кусочке моей души. Наверно, и это так задумано Создателем, чтобы не бередить лишний раз старое сердце.


Тогда, давно, от маминой, наверно, встревоженной кармы я почувствовал беспокойство и оглянулся. На заднем сидении промелькнувшего такси я увидел маму. Или, может быть, маму.

Но не мог я её увидеть, этого не могло быть. Ни писем, ни телеграммы я не получал. О том, что она приедет. И как она могла быть, если ехать ко мне нужно через всю страну, с севера на юг.

На работе я места себе не находил -- мама там была в машине, мама! Но уйти с работы не мог, наверно, был конец квартала, план. Я настраивал тогда одну из главных систем крылатых ракет, которые были тогда еще нужны стране. И я был стране – тоже нужен.

И только к концу дня я попал домой.

Мама, это была мама! Не знаю, почему-то на почте-телеграфе задержались и письмо, и телеграмма. Незнакомый город, окраина, частные дома. И я не встретил ее, скромную сельскую жительницу. Не встретил! Как она переживала, что не сумеет найти мой дом, потеряется в огромном городе. Но таксист попался хороший, заботливый, разобрался в лабиринте окраинных улиц.

А у меня до сих пор сердце сжимается. От сожаления, почему я не закричал тогда: «Мама, мама, вот я, это же я!».


Каждую зиму я с нетерпением жду начала дачного сезона. Чтобы уехать в свой дачный домик. Далеко, далеко от всех. Спрятаться там от всех. Со своими тревогами, со своими думами, со своими воспоминаниями. Со своим Волшебным Божьим кусочком в сердце.

Грешен, но иногда там так мне хочется уподобиться Великим российским Старцам. Которые уходили в дремучие леса, строили избушки, и молились там. О счастье для людей, о Божьей милости.

Нет, такое мне, грешному и слабому, не по силам. Но маленькой точечкой в их избушке - мне бы хотелось быть. И, своим молитвенным усердием, не всегда усердным, а, чаще, даже и не усердным, я стремлюсь к этому. И на душе у меня от этого всегда бывает хорошо.

Но, больше, мне там, в тишине, думается о моей прошедшей жизни. О том, что радовало меня. В старости все это - как-то переосмысливаешь, даже и то, что глубоко в душе.

Думая, в последнее время, о своей малой родине, о родительском доме, мне вспоминаются такие звенящие слова Марии Моро, «Земля обетованная».

«Нина молчала. Величие жизни проступало над ними, над тихими полями, над заброшенным в неизвестность уголком земли.

- Осанна! – крикнула Нина, и ее звонкий, детски чистый голос, подхваченный ветром, рассыпался по свету полей.

Фигурка ее быстро удалялась, сливаясь с солнечным светом полей и растворяясь в нем. Воздух звенел ее детским смехом, от которого дрожало небо.

- Аллилуйя, аллилуйя! – летел ветер над вечными полями».


Мне тоже хочется кричать «Осанна!» моей судьбе. Моей малой родине. И моей маме, не знаю, можно ли так говорить. И, наверно, где-то глубоко в душе я кричу так. Но только - глубоко в душе.

Почему она, моя малая родина, моя милая родина, с годами постепенно растворяет свои очертания. Свои неповторимые и такие дорогие мне подробности детства и юности. Почему от моего «Осанна» уже ничего не рассыпается «по свету полей». И не «дрожит небо».