Далекое близкое

ДАЛЕКОЕ БЛИЗКОЕ
 Снова Татьяне Кожедубовой,
 Моему любимому читателю,
 Посвящается.


 Боже мой, давай все теперь валить на маму! Как будто одни только тазики с рвотой были в моем детстве! И почему, собственно в моем?! В нашем. У меня есть младший брат и зовут его Игорь.
 Самой любимой нашей детской игрой была игра в «Царя горы». Мы специально выезжали за город, и облюбовывали себе небольшую горку вблизи дороги, благо, этим горкам на самых низких в мире Уральских горах несть числа. Задача заключалась в том, чтобы первым попасть на вершину, и удержаться на ней как можно дольше, в то время как другие преследуют ту же цель. Когда папа хотел – он стоял на вершине как утес, который мы втроем облепляли, раскачивали, щекотали, подкрадывались к подножью и кубарем скатывались вниз. Иногда он нам поддавался - и тогда мы барахтались с братцем – хоть одной ногой, да постоять на отцовском месте, хоть на коленках. Иногда он нас удерживал внизу – и тогда мама – маленькая, гордая, как флажок, победно подскакивала наверху. Домой мы возвращались, мокрые от снега, но никто и никогда от этих игр не простывал. Ужин проглатывался. Мы с братцем падали в родительскую кровать, на мамину сторону. Папа ложился на свою, мама устраивалась у него в ногах, и начинала нам рассказывать историю. Мы с Игорем больше любили историю Древней Греции, папа предпочитал Древний Рим.
 Бывало, что под мамин веселый, вкрадчивый, таинственный и ласковый голос , мы с братцем засыпали. Тогда папа по очереди относил нас в свои постели. Это был самый сладкий сон – три минуты в папиных руках – а потом он продолжался в окружении Афродиты, Аполлона, Гермеса, Геракла, Одиссея, Перикла, Аякса – сколько ж их было, героев!- в моих детских снах. И всегда незримо присутствовал среди них Зевс с папиным лицом.
 Или вот еще: я прихожу из школы, Игорь щенком подкатывается под ноги, глаза у него сияют от радости, он норовит вперед меня попасть в детскую (у нас с ним была одна комната на двоих и пять лет разницы в возрасте), мой письменный стол накрыт праздничной скатертью, там стоит праздничное блюдо с фруктами, торт и бутылки с лимонадом.
 - Мамуся, какой у нас праздник?
 - Просто так.

 Это зимой. Аккурат, когда темнеет в четыре вечера. А летом нас отправляли к бабушкам в деревню. Казахстан, село Токуши. Так продолжалось до семи моих лет, пока я не пошла в школу, и мама с папой не забрали обеих мам к себе. Поэтому Игорь ничего не помнит о Токушах, этом моем личном раю на земле.
 Я помню даже деда, хотя мама говорит, что этого не может быть, потому что он умер, когда мне было два с небольшим года. А я помню. Бабушка даст ему «трешницу» и велит купить мне пряников и конфет. Он уйдет, а я его жду, жду, томлюсь на пригретой солнцем завалинке, так что иной раз и засну от томления. Вдруг гам, брань!! Дед вернулся, а у него для меня в кармане завалялся один пряник, обваленный в махорке. Все остальные гостинцы он раздал детворе, пока шел через село к дому. Самый сладкий пряник на свете. Сейчас таких уже и не делают.
 Село не село – одна улица вдоль железнодорожного полотна. Правда, между полотном и домами – огромный пустырь, степь, можно сказать. Ковыль. А у самых домов, перед палисадниками - дорога не дорога, колея, выбитая телегами. Гром-баба живет на одном конце улицы (папина мама), а баба - божий одуванчик на другом (мамина мама). Почему-то я всегда ночевала у бабы – божьего одуванчика, в низенькой хатке с покосившейся крышей (это ее лазил чинить дед и убился), там всего-то и было – горенка да спаленка. А на обед всегда ходила к гром - бабе, в хоромы с изразцами, да наличниками, (сейчас навру), с дубовыми воротами, скотным двором, камнем выложенной дорожкой к крыльцу, и огромным огородом, огромным фруктовым садом, летней кухней, зимней кухней, террасой, тремя комнатами, высоким чердаком, необъятным погребом. Кстати, во время войны, именно гром-баба хотела удушиться угарным газом вместе с двумя своими детьми и одним приемным. Соседка спасла, пришла за солью.
 Вот. Иду я в грязненьком штапельном платьице на обед к гром – бабе, солнце припекает. На колее остаются следы от моих босых ног – чистые, серебряные. Ни плевка нигде, ни окурка, ни бутылочного стекла. Знай себе пыль, что лебяжий пух, припечатывай. Заблудиться негде – колея. Машин ни одной. Самая прекрасная дорога на свете. Сейчас таких уже и нет.
 Приду – гром – баба в печи ухватами орудует, бросит через плечо, - «Пойди-ка нарви с пяток огурцов на грядке», глазами на миску укажет, а мне всего-то четыре года. Пока до грядки с огурцами дойду – уже солнце сядет. То на букашку засмотрюсь, то на пугало в огороде. Примчится гром-баба, как ветер, подхватит меня и бросит на грядку – плюх – сама бы я еще час влезала, не грядка это, а полигон для выращивания идеальных огурцов! Отогну первый лист, и вот он, голубчик, лежит, весь в пупырышках. А там еще один, и еще, батюшки, да сколько же их здесь!!
 - Да маленькие не трогай, - поучает гром-баба, - И большие не бери. В следующий раз с другого конца заходи. Ладно, помидоров я сама нарву.
 Какие это были салаты! Конечно, я была маленькая. Делаю скидку. Сейчас, небось, и хоромы обыкновенным деревенским домом покажутся, и грядка та с огурцами с гулькин нос. И, может, никаких Токушей уже давно нет. Но помидоры те были сахарными, огурцы душистыми, лук сладким, сметана – ложка стояла. Гром-баба ее сама делала. И масло тоже. Она же мне и рассказала сказку про лягушку, которая в сметане барахталась, пока не набарахтала себе опору под ногами. Придвинет гром-баба потом миску ко мне, меня из-за той миски и не видать, скажет:
 - Ешь, пока вареники не поспеют.
 От гром - бабы иду в потемках, отяжелевшая, еле ноги перебираю, и дороги не вижу. Да и зачем ее видеть, дорогу?! Колея же. Баба - божий одуванчик уже маячит у калитки, белеет платочком на голове. Подхватит меня на руки, и, уже спящую, на пуховую перину, да под пуховое одеяло, да с семью пуховыми подушками! Спи, мое дитятко! Спи, мое солнышко ненаглядное!!
 Вот для этих двух женщин я солнышком только и была.


 Ирина Беспалова,
 «Русское слово», N 2, апрель 2004г,
 Прага.