Первая часть неоконченного

Ожидание – кровопускание. Капля за каплей из тебя уходят желания, мысли, порывы. Подоконник грел меховой обивкой. За окном томился город, толкался в вечерней суете, толокся в ноябрьском нерешительном снеге. Луна смотрелась как-то нелепо. Из-за желтых фонарей, серости таявшего асфальтного снега, красных глаз тормозных путей, белизна ее полукруга раздражала. Она была нелепо идеальна, нелепо чиста, нелепо нагла в своей чистоте. А небо так отчужденно.

Трескучий звонок перервал дыхание. Она вскочила с плюшевого пледа, в мягких носочках пробежала по холодной питерской однокомнатке. Справа компьютер – покупали в Праге еще после первого поцелуя, там чуть дальше - тренажер, необходимая теперь вещь. Справа – кровать, вернее матрац на дубовом коробе, льняное постельное, запах его жестких волос, потом шкаф. Шкаф как шкаф, но без дверок. «Зачем?» - смялись они в январскую вьюгу над любой запертостью в мире, и сняли их.

Что рассказать о ней.. Что можно сказать о юной, только набирающей сок, чуть поджарой коже, о зеленых, чистолиственных глазах, о формах еще не округлых женских, но уже дерзко манящих. Что сказать о томительных кистях рук, вьюном вьющейся вокруг его шеи порой так, что он сжимался в судорогах. Нечего о них сказать.
Засовы всегда держат за собой счастье. Но чаще душные взгляды.


Мужчина на коленях с явно подвыпившим взглядом. Зрачки выдавали анашу. Взгляд не поднимался выше ее голых колен. Чуть седые виски и эти глаза.. его глаза. Которые грели, прятали, которые давали крылья. Навсегда. Без прокатного талона. С которыми ты стояла в центре приемного зала и держала осанку, с которыми ты врывалась в притон и упрямо смотрела всем в глаза.. его глаза.

- Я… Я с ней переспал! Драли как коты друг друга. Бля… Да.. Ненавижу! Себя! Я сорвался, я ж ее даже не ненавижу!

Холод в конечностях никогда не доводил до добра. Она это давно усвоила. Когда еще папа пил и пьяный решал, кому сегодня жить, а кому.. Она спрятала руки за спину. Колени вместе, дрожь внутрь.

- Убей меня, пожалуйста, столкни с лестницы, этот чертов револьвер! Там есть патроны, я оставлял…

Револьвер в столе. В то утро у нее был дебют на стрельбище. Полигон был в сосновом лесу. Пять прямых попаданий, равномерных, холодных, дерзких. Ее хотел весь стрельботряд, а он львом подошел с этим коробом. Липовым, с волчицей на крышке. Под красным бархатом был он, с деревянной рукояткой и теплым металлом. Они упивались друг другом и этими голодными взглядами вокруг.

- Я жить не хочу! Я свой шанс на жизнь последний! Последний.. там, на простынях остался.. не молчи только.
- Уходи..
- не оставляй.. Да черт побери всех баб, тебя одну оставьте мне!
- Уходи.

Закрыть дверь оказалось самое простое. Отойти – сложнее. Паркет впивался в кожу через шорты.

Он появился тогда, когда она уже могла молчать без страха и неловкости. Воспитала себя. Он завершил дело. Сделав ее одной на весь мир. Показал ей пустыню, трупы в мелкой минной крошке. Показал чистое небо, горные хребты, запонки власти. Показал розы Турции, все в росе.. Показал любовь до синяков, за которые не стыдно..
Бежать можно было только к Завру. Он не подумал никогда, что она там, да и не явится он туда. А Завр – это стена. Древняя и могучая. У него белый волос и белый стих на устах. Живет в Западной Сибири. Добраться – пару дней. Деньги на карте. Ах да.. рюкзак нужно чуть подшить..

************************************************
Нарисовать солнце легко. Только рисовать нужно не круг. Спираль нужна. Это точнее. Все в мире по спирали струится. Возвращаемся туда же, но на уровень выше. У Завра она была первый раз еще на учебе. Стажировка. Полная ерунда после подготовки спецназа. Завр в прошлом моряк. Как его в Сибирь с теплых Адриатическим течений занесло известно только его псу. Старому Миру, кавказцу с белым ухом. Завр любит говорить – «Бог моего пса за ухо потрепал, а меня и вовсе за… Ну да ладно, пойдемте табачок жевать.» Табак он растил свой, за колодцем, привез его еще из Афгана вместе с туберкулезом. Болезнь ела его изнутри, и им же сплевывала. Завр был документалист, он снимал войну. Часто война снимала его. Как холодную до ласк девку. Как мальчишку трепала снарядами. Она та еще стерва. Хлеще гордых высокогорных татарок.

Бутсы ее сшиты на заказ. Они на лапы сенбернара походят. Кепка с семинара «СМИ и свобода». Журналисты нынче дипломатичны и в петлю от совести не лезут. Они умело подставляют расшатавшийся стул другому. Она от них в стороне. Когда знаешь много, то не думаешь как бы скорее это рассказать, и спасти человечество. Ты стервенеешь, сучеешь. Думаешь в чью сторону это повернуть. Деньги это тоже страсть.

Завр ей был рад. Его дом стоит в заросшем сосняке. Живет он здесь с Миром. Как было бы не забавно остаться старому солдату ждать смерти с Миром… Километров двадцать на север – санаторий для старых нефтяников, на западе – забытая всеми деревня. Брошенная уже. Вы видели мертвые деревни? А девочку голубоглазую в сарафане с потрепанными косами, вечно смотрящую сиротскими глазами. Это страх мертвых деревень и их единственный житель.

Завр никогда не умел напиваться толком, строить дома и вести хозяйства. Хозяина этого деревянного дома он убил. Убил еще в молодости и по глупости. Сбил машиной - мчался к любимой в роддом. Потом семь лет строгого, не любимой, ни чада. До сих пор не знает где они и есть ли они еще. Да он и не искал никогда. Мужчина тот, сбитый бампером хамера, на руках его и умер. Сунул ему зачем-то бумаги из своего внутреннего кармана.
- Здесь ты умрешь.
Сказал и охладел. Завр запомнил. Полистал страницы договора на покупку дома и спрятал. Нигде его никакая дура-пуля не брала, не минные растяжки. Сам на гранаты бросался. То гранаты давали осечки, то волной относила, не успев осколками нафаршировать. Мистика сплошная. А жить все сложнее с туберкулезом становилось. 78 уже вояке. Скажите, не живут такие столько? Ха. Помолчите лучше. В 70 он сюда и приехал. Сам. За смертью. Но что-то и тут она медлила. А Завр научился ставить дровенник, рыть колодцы, находить нужные травы, печь хлеб и растить помидоры. Он их особо любил. Они тут сорняками вокруг дома росли. Сам дом Завр восстановил. Неказисто, но крепко. Подбил опору и залатал крышу. Прожил пять лет. И с пьяна, от самогонного самогона, решил - смерть его в доме кроется, и надумал спалить его к чертям. Сенки уже поджег, как оголодавший волк носился, землей в небо кидался. А оно ему градом в ответ. Все помидоры побило и огонь затушило. На утро решил Завр первый раз все на самотек пустить. Жить дык жить, сказал.