Там вдали

Ступени скрипели, проговаривая свою присказку: «так…, так…». Я знал, что все уже было не так. Пять лет этот дом стоял с закрытыми ставнями, занесенным снегом крыльцом – зимой, запорошенным лепестками яблоневого цвета – в мае, которые потом превращались в прозрачные крылья стрекоз и бабочек, застревая в нитях паутины осенью.

Я вернулся. Моя крошечная комната на чердаке тоже выдохнула «ах..», когда я отодвинул занавеску на окне и чуть тронул раму. Она всегда подавалась этому движению, сама распахиваясь, чтобы можно было лечь на широкий подоконник, вбирая взглядом мельтешенье дня или покойную размытость узких улиц – ночью.
Мой дом. Пять лет я не мог решиться вернуться к нему. Ушли родители и вместе с ними – необходимость мчаться сюда каждый год. Я помню это чувство обязательности и обязанности, которое настигало меня на взлете лета. Были другие планы и желания, но вдруг, ближе к концу июля, я бросал все и ехал в этот дом, который обретал свою реальность только тогда, когда я дергал калитку, никогда не помня – в какую сторону она должна открыться. И всегда родители стояли на крыльце. Они не шли по двору, наблюдая мою борьбу с калиткой, не бросались навстречу. Просто стояли и смотрели. Тридцать два шага я шел по дорожке из красного выщербленного кирпича. И всегда мама говорила одни и те же слова: «Мальчик вернулся…».
Пять лет назад я впервые их обнял, потому что прежде такие нежности не были приняты у нас. И тогда кольнуло: три седые головы. Не две, как бывало всегда…И последний мой приезд был совсем иным. Я плакал у себя наверху, в маленькой чердачной комнате и знал, что также плачут и они – не вместе, а каждый про себя: мама у окна, чтобы не дай Бог, не застал отец врасплох. А он – у сосны в самом конце сада, где никто не подойдет и не увидит.

Я приехал разобрать свои полки. От пола до потолка они были уставлены коробками с пленками. Пришло время цифровой фотографии, в прошлом остались реактивы и проявители. Само таинство крошечной кладовки, освещенной красным огоньком фотоувеличителя, помнят лишь те, у кого сердце замирало над кюветкой, где появлялось на листе изображение, и всегда это было сродни волшебству. Вот этот момент был для меня главным, из-за него я полюбил все, что называлось одним словом – фотография.
Коробки пронумерованы, на них стоят цифры – год и месяц. На некоторых – место, где было снято. Я сажусь на корточки и вытягиваю коробку: «Якутия.1978». Стану ли я печатать эти фотографии, если они и так всегда со мной? Не знаю.
Из Киева я улетал в октябре 77-го. Шел дождь, листья были давно сметены и убраны в аккуратные кучки, кое-где над ними вился дымок. Утром я пробежал быстрым шагом по парку, в полдень сел в самолет, а ночью брел по снегу к приземистому деревянному зданию аэропорта в далеком якутском поселке. Сейчас могу сказать – ехал я зарабатывать деньги. Унизительное существование на зарплату преподавателя в музучилище, частные уроки, позорные подработки в ресторанах – все достало до ручки. И когда позвонил Паша Спивак и сказал, что в музыкальной школе в Якутии он получает пятьсот рублей, а за один вечер в ресторане, когда выезжают «с поля» геологи – по тысяче, то я плюнул на все и купил билет. Пашка обещал помочь на первых порах, а это главное.

Ветер был просто сумасшедший, я и представить не мог, что может быть так холодно. Пашка устроил меня в бараке, в своей комнате, где они жили с Дорой, выделив мне угол с раскладушкой, отгороженной шкафом. Через две недели решилась и эта проблема: меня приняли кроме преподавательской, еще и на ставку сторожа в музыкальной школе, и через ночь я оставался в своем кабинете, сдвинув стулья и расположившись как король – один во всем крошечном здании, которое по самые окна занесено снегом.
Напротив школы – Дом культуры геологов, на первом этаже – библиотека. Сквозь окна ничего не разглядишь – слой льда. Долгими ночами я представлял себе эту библиотеку, главной фантазией, конечно, была ее хозяйка. Как мне хотелось, чтобы была она молодой и красивой, с гладко причесанной головкой и томиком Гумилева в руках. Хотя по утрам я иногда видел, как приземистая тетенька в очках борется с дверью, налегая на нее всем телом. Но однажды я все-таки решился. В конце-концов, длинными вечерами нужно было читать, у Пашки я зачитал все до дыр, но в библиотеку опять же не шел только по одной причине – жаль было расстаться со своей взлелеянной мечтой. Наверное, вид у меня был действительно потрясенный. Вопросительно смотрела на меня из-за пирамиды книг она: платье из шотландки с белым воротничком, узел волос низко, над самой шеей. Я не удержался и заглянул в раскрытую книгу: «Воспоминания Анастасии Цветаевой. Том первый».

Почти полгода мы говорили часами, узнавая и удивляясь совпадениям. Потом почти одновременно пришла мысль о «литературных вечерах». Я играл, она читала. Ахматову и Пастернака, Гумилева и Цветаеву. На рояле стояли свечи, а народу приходило на удивление много. Поселок был геологический, работали питерцы и москвичи, они составляли костяк экспедиции, молодежь была, в основном, из Свердловска и Оскола. Эти предпочитали бардовские песни, но на наши вечера ходили. Вечером я помогал расставлять книги в пыльном «хранилище» - соседней комнате с читальным залом. Надо ли говорить о том, что все-таки произошло: книги падали, выскальзывали из рук, а мы целовались до одурения, вздрагивая от каждого стука заледеневшей двери.
Муж у нее был «в поле», то есть залетал на вертолете в тундру почти на полгода, появляясь дома на неделю или две. Она сбегала из дома ночью, уложив сына спать, ко мне в музыкальную школу. Я заколачивал окно кабинета куском красного кумача, зажигал свечи. Выходил в зал, стоял у окна, прислушиваясь к скрипу снега, и ждал шагов. Сейчас, когда я произношу «счастье…», то эти «сч и ст» - и есть то похрустыванье застывшего снега в полной тишине ночи.
Я открывал дверь, начиная целовать ее у порога, на руках нес через зал, она смеялась «шепотом», задыхаясь и зажимая рот ладонью. Все было намешано: ощущения греха и стыда, радости и страсти. Любовь. Только сейчас, когда минуло почти тридцать лет, я понял, что ангел все-таки коснулся меня крылом. Удивительно то, что и мужа она очень любила, приехала за ним и к нему, переносила ужасающий быт барака, писала ему, передавая пачки писем с вертолетчиками. Часто я видел эти листки у нее на столе, прерванные на полустрочке. Значит, бывает и так. Знал ли он? Наверное. В маленьком поселке – все как на ладони. Прорвалось однажды. Рассказывала сквозь слезы, что ударил ее по щеке. Она схватила сына, бежала по темной улице – ко мне. Он догнал на полдороге, стоял на коленях, вернул. А если бы добежала?

Не раз я переигрывал мысленно многие и многие варианты этой непрожитой жизни. Я чувствовал запах овсянки, которую варил бы по утрам, и тяжесть тела нашей нерожденной дочери у меня на руках. Тысячу раз я просыпался от того, что ее волосы щекотали мне плечо, и перекатывался на пустую подушку. Да, я плакал. Она была моя, я ее нашел. Наверное, нужно было проявить мужской характер, взять ее за руку и увести от мужа. И ревновал я единственную женщину в жизни. Ревновал чужую жену к ее собственному мужу.
До сих пор, когда я слышу запах стружек и вижу закрученные свежие колечки, я начинаю кашлять, потому что горло перехватывает спазм и поднимается снизу, от живота, физическая горячая боль. Ревность. Тогда у меня уже была крошечная комнатушка в длинном бараке, где ютилось почти сорок семей. И вдруг мне одному – такие хоромы: с насквозь промерзшими углами пятачок личного пространства. Я делал полки. Стругал рубанком доски, покрывал их морилкой и лаком. Мастерил стол и кровать. Вся комната была усыпана стружками медового нежного цвета. И пахли одуряюще – так пахнет дерево, выстоянное на пятидесятиградусном морозе. Я ложился лицом в эти стружки и плакал от боли и ревности. Весь декабрь муж у нее был дома – передышка между полевыми работами.

Ночью я печатал фотографии. Везде было только ее лицо. Была ли она красивой? Да. Наверное, не было в поселке ни одного мужчины, кто бы ни обратил на нее внимание. Но кроме красоты в ней было главное – в ней была музыка. Я слышал ее постоянно. Я играл ее по ночам в своем кабинете.
Костер любви требует, чтобы в него постоянно бросали новые охапки сердечной боли, слез, ревности, сумасшедших писем, нежных ночей, полных бесстыдства и сладкой радости. Этот костер должен или потухнуть, или разгореться так, что останется потом одно пепелище. Горький запах прошлого, пепел, серый цвет взамен полыхающего красного. Я уже понял, что иначе не бывает. Так и ей пришлось сделать свой выбор. Семья, дети, муж, все должно быть, как положено. Невозможно жить – на грани, когда сердце готово остановиться. Ты зажимаешь его в горсть, успокаиваешь, пытаешься говорить как все люди и делать – как все. В конце концов, оно сдается, выравнивается пульс, и ты веришь в то, что сможешь жить дальше.

В маленьком поселке трудно не видеться, потому что дорог мало, и все они пересекаются. Но Бог сжалился надо мной, потому что она ждала второго ребенка и уехала к матери на материк. За это время я научился дышать спокойно, проходя мимо окон библиотеки. Я даже заходил туда довольно часто, ведя неспешные разговоры с ее напарницей – дамой предпенсионного возраста, любительницей жестоких дамских романов конца девятнадцатого века.
Мне казалось, что я и сам погрузился в тот недавний век, прошло ведь каких-то сто лет. Для истории – капля в море. Я читал столько, сколько никогда в жизни не смог бы прочесть, живя в другом месте. Вся моя жизнь повернула в иное русло. Я разобрал все ноты, до которых не ходили руки со времен консерватории. Я много играл. Музыка спасала. Только почти всегда я видел перед собой ее лицо: то запрокинутое назад, с закрытыми глазами, то – в проеме окна, обрисованное узором изморози.
Почему тогда я не доставал эту коробку, где еле уместились пленки? Сейчас я понял, что это было ни к чему, я видел каждую ее морщинку, каждую еле заметную родинку. Помню и сейчас, хотя свойственно людям забывать со временем даже самые дорогие образы.

Я прижимаю коробку с пленками близко-близко к сердцу и чувствую, что оно опять бьется как сумасшедшее. Что у меня впереди? Долгих три дня, когда я буду колдовать в своей крошечной лаборатории – кладовке, переживая заново самый длинный год своей жизни.

Я хочу сделать невозможное: вернуться туда, где я был болен и ранен, и понимал, что счастлив.




© Copyright: Наталья Столярова, 2007
Свидетельство о публикации №2704230121