На изломе

НА ИЗЛОМЕ.

Травушка-муравушка, зелёная дубравушка. В дупле старом чёрный кот мерзкой жабой запоёт. Дух нечистый, в две тропины, в земли-пустоши обретясь, помоги моей кручине, огради от горючей страсти-напасти заклятой.
Я сидел у телефоны и ждал звонка. Должна же она позвонить. Не может такого быть, чтобы не позвонила. Снова её голос, словно радуга, будет переливаться всеми оттенками эмоций.
Зорюшка, опрокинь воду Иорданову на душу незваную, маятную, пьяную. С головы, да с буйной, с огненного сердца, белым лебедем разбиться в дым с осиновых поленцев, прямо в небеса.
Кушать? Нет, спасибо, не хочется. А есть ли у неё, что покушать? Я тут буду манты со сметаной наворачивать, а она, может, с хлеба на картошку перебивается. Как-то рассказывала, что и макароны прямо невареными грызёт, бедняжка.
Красно полюшко, разверзнись. Кровь не кровь. Вода не пламя: аки молния небесныя, приложи к моим устам. И тринадцать вражьих пасынков от перва Змея скусителя разорвали душу лунную, тело бренное моё. И пошто мне страхи адовы в исполнении желания. И ключи от Врат Небесныя за оклад твой отдено.
Ты как бы укоряла себя. Говорила, что тебе нравятся всякие уроды, а нормальные люди не особенно заводят. Это я-то нормальный? А ты знаешь какой я урод! Всем уродам урод, даже не сомневайся: я тоже могу что-нибудь этакое выкинуть, уж постараюсь, не разочарую.
Ты отринь мои печали, месяц нарождённый; шабаш в круг печи нетленной, Ирода печать: духом тьмы благословленный, стану отвечать. Мхом болото зарастает, птицы не певучие, глазом тёмным не моргают гады ползучие.
И ведь странное дело – с нею рядом тоскливо делается. Вдалеке ещё хуже. Я и не заметил, когда начал поклоняться, словно иконе; и чисто человеческие порывы считать поруганием святости.
С тучи-кручи не умыться, от земли не есть; ворон крылья расправляет; ни звала, ни честь.
Ветры белы, заберите маяту-металицу; ветры чёрны унесите мя за крест святой.
Позвонишь ты или не позвонишь – в принципе, и не важно. Ты есть, и это уже наполняет мир гармонией и смыслом.