Скрипка

Индикатор эквалайзера сыплет своими маленькими светящимися кубиками в насыщенной темноте. В различных местах звукового диапазона рождаются они – хаос властвует ими, только на короткое время можно уловить гармонию их появления. А дальше они, ослепительно белые, катятся вниз по индикатору, меняя свой цвет на голубой – тоже не менее яркий и фосфоресцирующий. Никколо Паганини: каприччио №24 la mineur… Техника не может ощутить гармонию гения, и кубики летят совсем не в такт, ошибаются, а иногда и вовсе не реагируют на звуки. Я лежу на одном матрасе, голова на подушке, посредине комнаты, на полу. Растворяюсь в музыке… Приоткрыл один глаз - и слепящий эквалайзер, как пасть сказочного дракона, брызжет огнем. И вся комната прыгает вместе с этой пастью, с кубиками, гаснет и озаряется, словно огонь дракона хочет вырваться наружу и опалить, обжечь меня, чтобы занялся и вспыхнул я этим пламенем, этой музыкой, этой скрипкой… Пятьдесят децибел Паганини в почти пустой, светящейся темнотой комнате. Хочу, чтобы музыка вошла в меня глубже, сильнее, явственнее, ощутимее, дотронулась до самого живого, болезненного и неопределенного… чтобы определила его. Хочу превратиться в скрипку с ее страданиями, с ее любовью, злостью, унынием, счастьем, тоской… всем. Хочу превратиться в скрипку, в ее дерево, в ее струны, чтобы и на мне так играли, так жили, чтобы и я так играл, так жил… Волна за волной музыка погружает меня в себя, омывает от темных дней, каждая клеточка упивается гармонией гения, гармонией мира, словно я ее уже нашел… Какая-то странная гармония – болезненная, несчастная, тоскливая, будто превратился я в большую раненую черную птицу и кружу в темноте, но поскольку темно, то и не вижу себя, своих крыльев, лишь чувствую, ощущаю… Антонио Вивальди, “Времена года”. Когда мы еще жили вместе, как-то я поставил это произведение, и Аня стала весело напевать: ”Та-та-та, та-та-та” – что-то в этом роде. А я знал, что это мне ставить нельзя… Я крепился, сколько мог, и вдруг на “лете”… слезы хлынули из моих глаз, на “осени” же глаза мои уже ныли и болели от слез, я задыхался – настолько это было близко, настолько это коснулось меня; кажется, все мои молекулы и атомы сошли с ума, готовые раствориться в этом, и испускали слезы в бессилье что-либо сделать, словно вселенские врата раскрылись передо мной, приглашая меня, словно божественная рука дотронулась до моего сердца и погладила его. Аня после произошедшего смотрела на меня подозрительно и с опаской. ”Та-та-та, та-та-та” – кусочек женского тела (О! да простят мне боги), что она могла думать? она и не пыталась на мне так играть, так жить, а я пытался… Теперь она ”та-та-та, та-та-та” где-то в другом месте…

Руки, ноги раскинуты. Кожей ощущаю музыку. Нет, не плачу - слезы высыхают, не выливаясь из глаз. А может, и так можно плакать – без слез. Уютное оцепенение. Пространство влияет на человека посредством музыки. Божественная вселенская идея, схваченная гением… в каждой клеточке, в каждом атоме… во мне. Я превратился в саму умиротворенность и тишину. Ах, как засасывает эта гармония, эта насыщенная пустота, насыщенная идеей. С малых лет меня всегда тянуло к звездам, как будто я родился там… А сейчас это маленькая комнатушка, как огромный космос с блестящими кубиками звезд эквалайзера. Раствориться бы... умереть. Да-да, именно умереть, умереть-раствориться. Совсем этого не боюсь – мечтаю, жажду, хочу… Внутреннее напряжение велико, в паузах музыки особенно сильно ощущаешь его, и Земля не пускает меня в мир иной. Редко, когда слушаю серьезную музыку без напряжения, словно на долю микрона проникаю я кончиками пальцев в потустороннее, невидимое, идеальное, словно каждый раз готовлюсь я к магическому долгожданному превращению. Но не превратиться мне – техника фальшивит, даром что столько стоит. Электрон совершенен, но несовершенен человек, управляющий им, а совершенным он станет, когда раствориться… Поэтому редко бываю в консерваториях: хороший исполнитель, живой звук, и я выматываюсь совершенно - возвышаюсь, оживаю, изничтожаюсь, задыхаюсь.

Как–то на одном дне рождении все закричали: “Давай, Егор, тост! Ты у нас можешь сказать. Даешь тост!”. Я встал – все знали, что я выдам что-нибудь оригинальное – и пошло: “М-м… Давайте сейчас немножко отдалимся от того, что здесь происходит, и перейдем к нечто другому. Говорю это совсем не в обиду имениннику, наоборот, - в последующее пожелания благ… М-м… Что, собственно, объединяет общность людей, да и нашу небольшую группу, нашу, собственно, пирушку? Конечно, много разных объединяющих факторов и движущих сил, но сейчас я хотел бы остановиться на наиболее важном, с моей точки зрения, понятии - это любовь. Любовь – вот что делает нашу жизнь радостнее и могущественнее, то что преображает ее на умопомрачительную высоту сознания и мысли, именно она дарит нам ту сказку жизни, столь много раз всплывающую в каждой голове со времен чарующего детства… м-да, только теперь чарующего. Может это и удивительно, но если не было бы любви, не было бы и общности людей и движущих сил этой общности, стремящихся век за веком приблизить к идеалу человечество, к идеалу добра и справедливости… Да, так вот давайте выпьем за любовь, за ту вселенскую любовь, что пронизывает человечество, за ту частичку этой вселенской любви, которая сможет поселиться в сердце нашего дорогого именинника и подарить ему подлинную сказку жизни…” – м-да, вот такой бред, всех, конечно, порадовавший, но после него ничто из груды питья и еды не лезло в мой рот. Как это ни странно, но свои же собственные слова – первое, что пришло мне на ум, импровизация, – так удивительно на меня подействовали. Пронизывающей отдаленностью звучали они в притихшей комнате. Я понял, как давно я не слышал ничего подобного вслух, даже, пускай, плохо связанного и бредового, но содержащего вечные слова и понятия, так ласкающие слух трепетной души, забредшей, усталой, никчемной. Я готов был провалиться сквозь пол – так вдруг стали ненавистны и отвратительны как ни в чем не бывало жующие морды. Как можно есть после таких слов? Частичка любви… О боже!.. Я хотел крикнуть им: ”Я действительно хочу, чтобы эта частичка любви была!” Куда уж там – только перезвоном бутылок отозвались бы мои слова… Кто-то поставил музыку, и она, как бальзам на душу, подействовала на меня… а может и нет… Я вышел на балкон и долго там курил одну сигарету за другой, прислушиваясь то к себе, то к музыке… Сиюминутный успех бездарности связан с тем, что он слегка да по чуть-чуть задергает самую поверхностную струну величественного ансамбля бесконечных струн души, и только. Но каково мне слушать и ощущать это поверхностное дерганье? Звонким, нервным эхом отдается оно в моей душе, гудит весь ансамбль расстроившихся струн – негармоничное, болезненное бряканье, а сердце жаждет гармонии, полноты, всеобщности – едкий дым сигареты жжет мне глаза, и слезы катятся из них… А потом мы все направились на большой холм жечь костер. Был уже поздний вечер, и звезды мерцали на небе. Костер удался на славу и все разгорался и разгорался. Я лежал рядом в пожухлой августовской траве и смотрел на небо. Бесчисленной громадой мерцающих глаз, смеющихся, полупьяных от дыхания моих друзей, от тепла костра, отвечало оно мне. Маленькие красные искорки то и дело летали надо мной, кружились, таяли. Иногда языки пламени взвивались так высоко, что отбирали у меня обзор неба - и загоралось тогда оно пылающим огнем моей души, оставляя после себя на чернеющем фоне радужные расплавы на сетчатке глаз - волны тепла обжигали мне лицо, и все-то мне мало было, и не хотел я расставаться с жаром этого костра – хоть чуть-чуть отодвинуться – нет, не хотел я расставаться с жаром моей души… и никогда не расстанусь…А потом меня растормошили и усадили с гитарой в руках. Поначалу, потеряв перед глазами небо, я лениво перебирал пальцами, но затем, когда из меня посыпались все великие песни ХХ века, недостаток жара костра сменился жаром моих слов и звуков гитары. Я смотрел на огонь, на его неистовую жизнь, пытаясь сыграть и спеть так, как он поет, как поют и играют это смеющееся небо и эти звезды. Ах, с какой удивительной скоростью горит костер, словно торопится он взвиться и улететь к этому небу, словно дрова, самые обычные дрова, торопятся сгореть, взвиться и улететь в микроплазме, в молекулах, в атомах и породниться с этим небом, с этими мерцающими звездами - нашими сердцами - ах, только бы успеть, успеть! Они-то успеют – а вот я? – успеть бы, успеть бы – должен успеть… Я играл и потихоньку, раз за разом, подползал к огню - я хотел этот огонь, я хотел в него, – но мне не дали и оттащили от костра, дав взамен стакан водки… Не знаю, как долго я играл, но лишь чувствовал, что пальцы ноют, немеют и отказываются играть… Вскоре уже стояла глубокая ночь, все развалились около догорающего костра и спали. Вдоволь насмотревшись на желто-розовые переливы раскаленных углей, я устремил взгляд ввысь – бездонное чернеющее небо, которое может быть только в августе и вдали от городов; вокруг тишина, только ровное и не очень дыхание спящих, писк летучих мышей и шорох их крыльев, да потрескивание углей. Глаза мои наливались тяжестью и хотели спать, как, впрочем, и все тело, но музыка неба и звезд, этих догорающих углей, летучих мышей, запаха жухлой травы и мирного посапывания не отпускала меня – так можно сидеть часами, ничего не говорить, почти не двигаться и слушать, слушать, слушать… Но я, конечно, скоро заснул…

Просыпаюсь я, открываю глаза и вижу: комната вся в красно-голубых переливах – Паганини уже закончил свою «арию», и скрипка замолкла - а эквалайзер вовсю «хипует» – с различной скоростью собирает разнообразные комбинации кубиков… Тишина… Тишина такая, что сердце заныло и сжалось болью… Слезы… Слезы горячие, обжигающие, такие, что глаза резануло, как ножом… Музыки нет, и силы покинули меня. Так славно, тихо и блаженно отдался я ей… Потерянная любовь, потерянное счастье – уж неужели я буду все это искать только в музыке, в ее печальной туманности? В ее всегда немного печальной туманности – может быть, потому что не способны мы, друзья мои, ни на длительную любовь, ни на длительные чувства, ни на что сколько-нибудь вечное и нужное… “А у меня все прошло. Я ничего больше не чувствую,” – боже мой, боже мой! - я зарываюсь в подушку, и рыданья сотрясают мое тело… как некогда сотрясала его любовь. “А у меня все прошло. Я ничего больше не чувствую” – уж неужели после таких слов мужчина может называться мужчиной, а женщина женщиной? Собаки… Ибо не ведают, что творят…



Сентябрь 2000г.