Чердачная исповедь

…посвящается помнившим…




Я проснулся опять в этом кошмарном сне, в котором нахожусь вот уже двадцать шесть лет. На этот раз я также знал, что сплю и все происходящее вокруг есть ничто иное, как выдумка моего скованного сном сознания. «Ну сколько еще?» - спросил я кого-то в пустоте ночи и до хруста в костях потянулся. Я давным-давно забыл, когда спал в последний раз без заморочек тем убийственным сном, когда все настолько хорошо и спокойно, что не нужно никуда бежать и никого искать, где и так никого нет, куда и так некуда сбежать. Сколько еще? Сколько еще ждать?
Я потрогал свою постель и ничего особенно не нашел, ткнул кулаком подушку и кулак вовсе не провалился в пуховую бездну, а уперся в мягкую и теплую подушку, и я нервно ударил по матрасу и вопреки всему больно стукнул руку. Но я спал, спал чересчур крепко сейчас и здесь, а эта пугающая твердость окружающего мира, не давала покоя мирно отдаться сну. Такие сны, если их можно таковыми назвать, в последний год зачастили, и очень долго адаптировался к ним, мне нравилось здесь, почти никого и почти нигде. Спустя же час, два или крохотную вечность, моя рука по плечо уходила в подушку, и я забывался тем мертвецким сном до утра, где уже были все и везде. Я тогда отдирал уставшую голову и лениво заглядывал в окно, где шумно кряхтела и скрипела дождевая тягомотина, и меня уже поджидал безрадостный оскал осени со стаканом безнадеги в руках на завтрак. Здесь я отдавался беззаботности и собственной безвольности, которыми с рождения без скупости награжден судьбой. В конечном счете, здесь я проводил остаток своих ожиданий и только тут ни на что не был способен, потому что кто-то за меня все решил, расставил по полочкам и рассказал обо всем, а я вместо того, что подняться и начать действовать, до сих пор рассматриваю чужие экспонаты в музее прошлого, забывая с каждым нем все крепче и крепче зачем сюда вернулся.
В своей комнате я просыпаюсь часто, нахожу на ощупь сигареты под кроватью и закуриваю прямо в постели, идти на балкон все-таки лень. Но сегодня иной случай.
Я живу на свете уже двадцать шесть лет, но сам себе я бы дал около доброй пятерке сотен или больше. Семь лет назад мы переехали в этот дом на шестнадцатый этаж и ценность этого этажа в его чердаке. Каких-то несколько лет назад он походил на убогую дыру, захламленную всем богатством прошлых жильцов. И нам с отцом понадобилось немало времени, чтоб наконец-то выволочь с чердака все барахло, а маме выскоблить его до блеска, а потом я полгода белил, красил, разрисовывал стены. На чердаке я проводил большую часть жизненного времени и с начала года притащил сюда раскладушку. Я лепил скульптуры, рисовал, иногда встречался со старыми знакомыми, но чаще на улице, потому что чердак был для меня нечто вроде кельи и звать сюда любого я не хотел. Искусственный свет, пусть и приглушенный, всегда больно режет глаза, потому у меня так много свечей и несколько маленьких ламп, хаотично расставленных по полу.
Я очень сильно устал за эти пять сотен с лишним лет, и напоследок решил выбрать нечто менее стремительное, а более спокойное, чтобы исправить задеревеневшие в прошлом ошибки и маленько отдохнуть. Полжизни я провел в больницах и если слить в одно все вколотое в меня лекарство, получится что-то вроде бочки. Если одну за другой расставить таблетки, которые я поглотал, можно запросто отправиться куда-нибудь к морю и еще с лихвой хватит километров на обратную дорогу. Я выбрал себе родителей, которые позволяли делать абсолютно все, мы никогда в жизни не ссорились и понимали друг друга с полдыхания, а вечерами разглагольствовали на философские темы. Я был безумно рад, что мои родители – лучшие в этом мире и был за все очень им благодарен, за все уроки, преподнесенные ими. Но чтобы спокойствие окончательно не лишилось естества, я привнес в него горечь и скорее всего из своего эгоизма или желания помочь (в чем только?). Я никогда не смогу порадовать своих родителей внуком или внучкой, никогда не приведу в дом жену, никогда не будет пышной свадьбы и печального развода, я никогда не стану старым, и никогда не увижу родителей, навсегда уходящих домой до меня. Но я очень устал….
Когда им предложили сдать их сына в специальный детдом, потому что медицина помочь не в силах, мама просидела со мной всю ночь, прижав к себе и шептала неразборчивую молитву. Я закончил школу, правда без выпускного, но все же с аттестатом зрелости (дурацкое название, да и где критерий той самой зрелости?!), поступил в институт, занялся скульптурой и веретено жизни завертелось, наматывая на себя ожидания. Друзья не ломились в мою жизнь, но пара-тройка знакомых всегда терлась рядом. Часто они уходили и на замену им приходили новые знакомые, но еще чаще они уходили навечно, и теперь все реже кто-то приходит вновь. Но я сам так хотел. Я устал и от толпы и от одиночества, от ненависти и любви.
Ее звали Настя, и она внешне напоминала мою первую любовь в очередной больнице. Она часто приходила на чердак, и мы почти ни о чем не разговаривали, а только слушали она – меня, а я – ее. Я желал ей добра и не хотел видеть ее мучений. Я лепил ее из глины и помнил всех наших детей и забытое лицо моей матери, видел ее, убитую горем, на могиле и плакал вместе с ней. Помнил разрушенный старый город с огромной площадкой в центре, помнил наш храм, где мы с ней сжигали все время и учились редкостным вещам не здешнего мира. Теперь она, моя Настя, пришла вместе со мной сюда, моя маленькая пробоина в спокойствии. Как же я ошибся…
В тот ноябрьский день, темный, без снега и холодный с украшением из голых деревьев, она пришла резко, принеся с собой запах просьбы и села в угол рядом со свечами. Я говорил, говорил, говорил, меня пробило на ненужные слова, а потом отдал ей все скульптуры, в которых была она одна. И напоследок Настя спросила:
-Ты знаешь, что дальше?
Я кивнул ей.
-Скажи.
-Есть поверье, что все несказанное не существует. Я не хочу обрекать. Ни тебя, ни себя. Уходи. Пожалуйста.
Я слушал, как за дверью по лестнице стучат ее сапоги, выдалбливая в моем сердце тяжелую каменную скульптуру. Какая разница когда? Можно сейчас и на немного, а можно завтра и навсегда. И Настя, очень хочу верить, знала это.

Отец всегда угадывал мои мысли и если б не слова, которыми здесь принято общаться, мы бы за всю жизнь промолчали. Я ощущал свое бессилие и скидывал все свои промахи и ошибки, все неудачи на несерьезные обстоятельства – то школа не та, то люди сволочи, то сам я урод и полный дурак. Все оказалось куда проще.
Он молчал и смотрел мне в глаза, а я никак не мог вспомнить, где не так давно видел собственного отца и почему он стоит здесь передо мной, на чердаке. Я знал малейшую перемену в его взгляде, движения его дыхания, о чем он думает, знал - передо мной стоит человек, который по нелепым причинам сейчас мой отец, и отказывался поверить в это. Он тронул меня за плечи, сказав одну-единственную фразу «наши способности тонкая грань нашего воображения». Я невпопад спросил:
-А как же они?
-Они такие же, как ты. Разница лишь в том, что ты смотришь в зеркало через себя, а они верят отражениям и то, что они существуют здесь. Не будь отражением, если хочешь чего-то добиться в этой жизни.
И он исчез. Он не хлопнул дверью, не пожал руку, ничего не сказал, даже не ушел, а исчез как привидение. А я так и не сумел усвоить его урок, то ли ума не хватило, то ли силы воли. До сих пор себя успокаиваю тем, что не усвоенный урок – тоже урок. Я ведь хотел покоя…

Я встал с постели и закурив, подошел к закрытому шторами окну. Холодная струйка свежего воздуха неприятно царапнула щеку, и я со всей силой раздернул шторы. Вместо привычного ночного взгляда окна, меня ударил в лицо луч белого света, и я упал. Где я временно живу, там начинается город, корявый асфальт, воронья гирлянда на проводах и разноцветная арена из ларьков. Да только не здесь.
Твердая земля, шершавая и потрескавшаяся, так крепко притянула к себе, что встать я не мог, потому пополз. Твердость не исчезала. Как долго я искал сюда вход и сколько раз принимал за него совсем другие дыры, ведущие туда, где все и везде. И уж тем более никогда не думал, что буду не идти, а ползти к своей цели.
В воздухе висела кристальная тишина, вылизанная до последнего шороха. Каждое мое движение сопровождалось противными звуками битого стекла, но и те сразу уходили под сердце и в землю, будто их кто-то специально выключал. Я часто хотел тишины, вот только никогда не думал, насколько эта тишина может быть злорадной и убийственной. Ни звука, ни шороха, ничего, ни одной души вокруг, никакого намека, что здесь был хоть кто-нибудь раньше. Я не сразу понял, что за дорогой, по которой полз, начинается кладбище. Дорога закончилась и сплошным рядком потянулись кресты, образуя собой жуткий декоративный лес. В моих прошлых краях кресты на кладбище – обычное дело, здесь же они выполняли совсем иную функцию. Неподписанные именами и датами, неживые, гладкие, белые, словно вылепленные из пластика, они смотрели вверх, а я не мог даже приподнять повыше голову, чтобы глянуть чего там в вышине. Я подползал к каждому и ни от одного не почувствовал, что под ним кто-то есть, каждый молчал и смеялся липким смехом мне вслед. Нечто холодное и мерзкое росло внутри и еще чуть-чуть оно бы точно проглотило меня, если бы не дерево.
Вдали на выходе с кладбища росло огромное, старое дерево, ветви его спускались на землю, как усталые руки, а его корни торчали над поверхностью земли. Во всей округи дерево оказалось единственным живым существом. Я еле дополз до него и опешил.
В этих самых ветвях, опирающихся на землю, пряталось зеркало, и как только подполз ближе, ветви приподнялись и я увидел. Здесь не хватало моего отражения, и только сотни людей толпились, сотни имен и теперь никому уже не нужных дат, взрослые, дети и младенцы. Кто-то кричал, кто-то пытался соскользнуть с подоконника, они уходили и сразу возвращались другие, были и те, кому не суждено вернуться назад, и те, кто не мог придти никогда. Бедные, богатые, юродивые, святые и грешники, короли и убийцы. Здесь, среди них и отражений, не хватало меня. Я подполз вплотную к зеркалу, коснувшись его рукой…

….на чердаке едва слышно утро включало свои шаги, прогоняя ночь каплями солнечного света, выжигая на ночном теле раны выключенных фонарей. Я закурил, лежа в постели. С каждой секундой спокойствие растекалось по венам и позвоночнику и каменная шапка, которая часто сжимала мою голову, по кусочкам разваливалась. Пропасть внутри меня сужалась со звуками битого стекла, и я чувствовал кожей, как вместе с утром предательски крадется тень того мертвецкого сна, готового проглотить к остальным. Я раздернул шторы, и впервые в жизни оглянулся назад. Чердак потек большой каплей прозрачного цвета, и шагнув ему навстречу, я заметил еще один белый крест, поднявшийся в зеркале, и свое отражение.
Я всего лишь хотел покоя….

Октябрь, 2003