Дрозд

       ДРОЗД

       Даю обстановку. За окном летают стрижи, один за другим, по вполне одинаковым огромным кругам раз за разом и все в одну сторону. Как сумасшедшие. Кричат отрывисто и пронзительно. Мы, работники отдела механизации и автоматизации механосборочного производства, сидим на пятом этаже. Гнезда птиц, находящиеся под самой крышей, располагаются как раз у верха наших огромных, от пола до потолка, рам. Там же, наверху, расположены фрамуги, которые мы открываем, когда проветриваем помещение и во время производственной гимнастики (да, да, - давно это было!). Вероятно, в какой-то определенный интервал времени жизни птиц, когда вылупившиеся птенцы особенно голодны, идет самый интенсивный лет по кругам. Тогда-то стрижи, промахиваясь гнездА, и попадают в наши открытые фрамуги и проваливаются между рам.

       Подступаем к главному.
       Сначала провалившийся стриж неустанно бьется, пытаясь в скором, как ему кажется, времени выбраться из неожиданного плена. То, что это плен, знаем только мы, он не знает и только бьется. Но скоро, очень скоро его силы иссякают! Как они все-таки обманчивы – эти силы, - ведь летать можно было сколь угодно долго. Но то – летать! Между рамами стриж застывает так, как застывает, с неестественно вскинутым одним крылом и вторым, вывернутым в сторону, будто сломанным.

       До этого мы все сидим и работаем в меру своих желания и способностей. Но вот птица попадает в неволю, и вся работа начинает идти побоку. Мы начинаем смотреть на птицу и думать о ней, думать о стрижах и прочих других птицах вообще, живущих рядом с нами, и об их незавидной с нашей точки зрения судьбе. А мужская половина начинает думать еще и о том, кто первый изъявит желание лезть за стрижом, а поскольку лезть никому неохота, в воздухе повисает неудобная пауза, которая висит еще у каждого камнем на сердце и делается тяжелее с каждым мгновением, до тех пор, пока Леонтий Борисович не появляется с лестницей и длинным крюком, хранимым в лаборатории и выгнутым еще с прошлого раза неестественно длинной буквой Р. На появление Леонтия Борисовича надеялись все до последней секунды, но никто не был уверен вполне, потому что не знали куда он подевался со своего рабочего места, вышел ли в цех, по работе, вышел ли куда по нужде, а некоторые стали задавать себе вопрос, а вышел ли он вообще куда-нибудь, коль на работу он сегодня вроде бы даже совсем не пришел. Оставим сейчас сии законные сомнения нетронутыми. Может и правда не пришел, но, сидючи у себя дома, вдруг почувствовал, что на работе требуется всем его неотложная помощь, и примчался. Не важно. Он появляется, и все с облегчением вздыхают, у всех поднимается настроение. Следуют искренние советы, как лучше поставить лестницу, чтобы получилось выше и устойчивей, чтобы удобней было пробираться по ней меж ламп дневного освещения и выйти прямиком к самой фрамуге, как сунуть руку с крючком в промежуток между рамами, как попробовать подтянуть стрижа поближе и поднять бедолагу на досягаемое расстояние. Но Леонтий Борисович и без того знает как лучше распорядиться принесенной лестницей и крюком. Недаром каждое лето он ходит в походы в горы с тяжелым рюкзаком, несколько раз залезал на скалы, и поэтому все эти наши советы ему тьфу и растереть. Он молчит мудрым молчанием, не привыкшим тратить слова на ветер, и вот уже начинает свой путь наверх, вот уже и там…

       Начинается борьба. Не буду о ней много говорить. Она меньше всего похожа на красивую кино-борьбу. Она изматывает по-настоящему, она бессмысленна, горька, бестолкова, как бестолков вдруг делается сам стриж, сталкивающийся с нашим миром людей. Несколько раз стрижа удается продвинуть крюком и приподнять между рамами ближе к протянутой к нему руке. И столько же раз он, неуклюжий летательный аппарат начала века, сверзается вниз в пучину и безнадежность межрамерного пространства. Отчаяние начинает овладевать нами. Кажется, что успеха теперь не будет никогда, стриж так и останется в своей стеклянной темнице, затихнет и будет медленно умирать от голода, жажды, отчаяния, глядя на своих собратьев по крылу, летающих на свободе, которая кажется такой близкой, протяни только это самое крыло. Наконец, в одно из утр, собрав последние силы, он сделает несколько прощальных движений, столь же бесполезных, что и остальные до этого, ничто не будет предвещать беды, но мы, вновь и вновь пришедшие работать на свои рабочие места, ставшие нам теперь ненавистными, почему-то поймем, что это конец, что сегодняшнее утро будет последним и решительным. Я с коллегами буду больше молчать, они будут больше молчать между собой… Где-нибудь ближе к обеду стриж вдруг прокурлыкает два раза, последний раз поднимется на своих ненужных теперь ему крыльях поглядеть на готовящихся уже к отлету в азые края стаи пернатых, и упадет навсегда, и будет с этого дня нам, работникам отдела механизации и автоматизации производства, немым укором, символом несбывшихся надежд и сбывшихся предзнаменований.

       Но, - прочь, прочь хандру и скепсис. Зря что ли Леонтий Борисович ходит в походы, забирается на скалы и обучается на инженера-конструктора первой категории?! Он не из тех, кто сдается просто так при первой, второй и третьей неудачах. Прочь, противная старуха, здесь тебе не место, здесь будет властвовать vivendi, отныне и навсегда, несмотря ни на какие будущие передряги. И вот с последними мыслями Леонтий Борисович дотягивается-таки до бедной птицы. Она, поняв откуда дует, почуяв ветерок надежды, мертво вцепляется в заскорузлые пальцы чудо-путешественника. Теперь, - перевести дыхание и снова в путь. Обратный. Дорога домой, - как ты сладка и мучительна! Мы уходим, чтобы возвратиться, да нет, - возвращаться и наслаждаться покоем родных нив и полей. Помните? - далеко, далеко, над российскими по-над-полями…

       И вот Леонтий Борисович уже на грешной земле. Посланец неба вцепился в руку так, что в пору застонать. На лбу спасителя капли пота. Сам он все так же молчалив и мудр, как до восхождения, разве что немного разгорячен. Я подхожу и гляжу на птицу, на ее обтекаемую головку инопланетянина и мутанта. О, Мать-природа!..– невольно вырывается у меня.

       Леонтий Борисович с птицей в руке, за ним я, за мной мать-природа, замыкает колонну весь остальной отдел, - все мы идем в лабораторию мочить водой из-под крана птичий клюв, восстанавливать птице силы, и я постигаю всю изначальную девственность действий и процессов, идущих в усталом организме, будто сам нахожусь в опасном походе, выбиваюсь из сил, припадаю к найденному источнику и чувствую, как меня начинает распирать от них, быстро восстанавливающихся. Силы, вода, источник – неделимые слова нашего мира, его простейшие глыбы. Мы добавляем к ним еще одну – свобода.

       Леонтий Борисович подходит к форточке, поднимает руку, щелкает шпингалетом, отворяет, поднимает другую руку и разжимает пальцы. Птица сидит неподвижно. «Бросьте ее, бросьте! Стрижей бросают! – взволнованно говорю я. «Не надо», - солидно отвечает Леонтий Борисович. Мы наблюдаем, как птица сначала не верит своей свободе, озирается, потом верит и безответно бросается в пучину неба, делает крутой вираж, ложится на левое крыло и пропадает за пределы видимости нашего окна. «Ну вот и все, улетел, друг любезный», - говорит Леонтий Борисович, весь как-то сразу устает, и я верю, что за эти несколько минут их тесного знакомства они подружились по-настоящему, навсегда, до следующего стрижа. Мы все, пришедшие в лабораторию смотреть на отлет старого друга, вздыхаем всяк по-разному, но общий вздох един – с легкой грустинкой. Мы расходимся.

       А жаль, потому что хотелось бы еще сказать пару слов про трепетные моменты поиска и обретения птицей своей семьи, про две кровяные капельки у Леонтия Борисовича на правой руке – памятные метки когтя неравнодушной птахи. Но видно не судьба, эх, судьба-злодейка к столу индейка.