Сорок седьмой размер ноги

Герселия ВОСКАН

СОРОК СЕДЬМОЙ РАЗМЕР НОГИ
       
- Пятрас, ну куда ты растешь? Где я тебе одежи напасусь, особенно обутки, - сокрушалась мать, собирая сына в школу.
       Уже в четырнадцать мальчишка перерос самых крупных мужиков в деревне. Огромные, как лопата, кисти рук торчали из рукавов свитера, которые мать не успевала подвязывать всегда разными нитками, что вызывало насмешки у одноклассников. А уж ботинки или сапоги были постоянной головной болью родителей. Пока было возможно, он донашивал обувь отца, но в семнадцать Пятрас расти перестал, и его огромная лапа остановилась на сорок седьмом размере.
       Люди подсказали, что в большом городе Даугавпилсе есть мастерская, где шьют обувь по индивидуальному заказу. И с тех пор Пятрас раз в год получал пару сапог и сандалии на лето.
       Родители Пятраса были работящими латгальскими крестьянами, той континентальной, юго-восточной части Латвии, которая соседствует с Литвой, Белоруссией и Россией. Отсюда и смешение народов, обычаев, языков. В радиусе пятидесяти километров все знали друг друга. Деревень было мало, в основном процветало хуторное хозяйство, но по большим праздникам все съезжались в усадьбу графа Барковского, где в большом амбаре расставлялись столы, которые ломились от всякой снеди, бочки с пивом и яблочным сидром выкатывались во двор – изготовления самого графа, знавшего какой-то особый рецепт приготовления. На Лиго разжигались костры, молодые пары, взявшись за руки, перепрыгивали через огонь, и если удавалось в прыжке не разъединить рук, значит – быть свадьбе.
       На одном из таких праздников Пятрас приглядел Зайду, крепкую крестьянскую девушку, способную и детей рожать и снопы вязать, но рядом с багатырем Пятрасом она казалась Дюймовочкой – ее голова точно помещалась у него подмышкой. Зайде тоже понравился парень с добрыми, ласковыми глазами и огромными ручищами, в которые можно спрятаться, как в пещеру, и которые не выдадут, не подведут.

Взявшись за руки они подошли к костру. Зайда задорно крикнула: «Ну, давай!», но в этот момент Пятрас подхватил девушку на руки и, взвившись над костром, перелетел через него. Раздались аплодисменты. Всем было ясно, что сложилась еще одна парочка, и скоро можно ждать свадьбу.
 Одному человеку только не понравилась зарождающаяся любовь – Вилюсу, чернявому смазливому парню, который, поговаривали, не одну девушку невинности лишил. Пора пришла и ему обзаводиться своим хозяйством, и лучше Зайды жены ему не найти. Привыкший все получать с налету на этот раз у Вилюса ничего не вышло. Он подкараулил Зайду, когда она оказалась одна, и только, по своему обыкновению, решил сзади облапить девушку, чтобы, не дав опомниться, запечатать ей рот поцелуем, как сильным ударом был отброшен в сторону. Перед ним стоял Пятрас. Криво улыбаясь, он погрозил Вилюсу пальцем и произнес только одно слово: «Не балуй!» Зайда спряталась за спину Пятраса, радуясь, что этот большой и сильный парень принадлежит ей навсегда. Это она знала наперед.
И правда – осенью сыграли свадьбу, получили родительское благословение вместе с землей и всем необходимым для самостоятельной жизни. По крестьянскому обыкновению собрались все родственники с обеих сторон, друзья, и одной большой бригадой или, как говорили у них, толоком поставили за неделю дом. Складно зажили, а там и дети пошли один за другим – мальчик и девочка, как по заказу, на радость родителям.


Наступил 1940 год. Пятрас так и не понял, почему переменилась власть, почему появились русские, которые вдруг стали всем распоряжаться, куда подевался Барковский, от которого никакого притеснения никто не видел, одну только помощь: кому трактор даст в аренду, а кому и денег ссудит. И никогда не драл три шкуры, а если у человека не было денег сразу отдать, то и отсрочку давал, входя в тяжелое положение.
Но больше всего Пятраса удивляло то, как быстро стали меняться люди. Как тараканы из щелей, повылазили зависть и доносительство. Самые никудышные хозяева вдруг стали местным начальством, да и не просто командовать по всякому поводу, а отбирать у крепких мужиков их потом добытое добро, землю. Хотели и Пятраса под раскулачивание подвести – не вышло: у него никогда не было даже сезонных рабочих.
Трудные настали времена. Да когда они для крестьянина легкими были? Переживем и эти, думал Пятрас.
  К ноябрю начинали резать скот. Пронесся слух, что излишки мяса будут забирать. А кто определит, где излишки, а где необходимость, чтобы зиму перезимовать и с голоду не сдохнуть? На семейном совете решили поскорее ехать в город на базар. Детей Зайда быстренько отвезла родителям, а сама стала собираться с Пятрасом.
На городском рынке подвод с мясом почти не было, и Пятрас с Зайдой радовались своей сообразительности. Мясо разошлось быстро, и радости их не было предела. Накупили все, что необходимо в крестьянском быте: керосин, спички, соль, сахар, всякой мануфактуры, подарки для детей и родителей. Зайда со всем этим добром отправилась в крестьянскую гостиницу при рынке, а Пятрас пошел в обувную мастерскую за сапогами, которые заранее по почте заказал. В этой мастерской он всегда заказывал себе обувь, и был постоянным уважаемым клиентом. Но к его удивлению мастерская была закрыта. На первом этаже жил сапожник, который работал в мастерской и хорошо знал Пятраса. Он шепотом рассказал, что хозяин две недели как исчез: то ли сам убежал, то ли его забрали… Словом, сапог нет.
Очень расстроился Пятрас: это что же творится, кому помешала сапожная мастерская, да и в чем ему ходить?! От расстройства зашел в шинок, крепко выпил... Такая обида всколыхнулась, и понесла его водка по опасным буеракам и порогам. Разум взорвался в голове молчаливого мужика, язык слушаться перестал.
- Ну, кто тут грамотный, объясните мне, кому помешал хороший человек Барковский, кому помешала сапожная мастерская, где я теперь сапоги буду шить?.. Или Советская власть мне ногу укоротит с сорок седьмого на сорок пятый?
- Ты бы помолчал, - раздался голос, - а-то как бы тебе язык не укоротили. Другие теперь времена.
Эх, Пятрас, Пятрас, чистая душа, не видел ты Вилюса, который сидел в темном углу и строчил что-то в блокнотик.

Не успели дома еще и распаковаться, как нагрянул отряд из пяти энкаведешников с постановлением на арест за хулу на Советскую власть.
- Какая хула? Чего я сделал? – кричал Пятрас.
- Какой, говоришь, у тебя размер ботинок, сорок седьмой? Так значит, Советская власть виновата, что ты в такую дуру вымахал, а она тебя не обеспечила лаковыми штиблетами по паркету кружить вместе с графьями? Ничего, она тебе и ногу подкоротит, и мозги в башку вложит. – Издеваясь, говорил старший.
Увезли Пятраса, жена едва успела кое-что в мешок собрать и в машину кинуть. Заплакала, заголосила Зайда, и все же радуясь, что детей дома не оказалось. Голова у Зайды была на месте – быстро сообразила, что слезами горю не поможешь, что от власти этой простому человеку деваться некуда, и на этом дело не кончится. Слыхала она, что творили коммунисты в России, как загоняли в колхозы и сколько семей с малыми детьми полегло в Сибири. Еще не зная, куда ей податься, Зайда четко понимала – надо с детьми сховаться так, чтобы не нашли.
Металась по комнате, хватая одеяла, подушки, детскую и свою одежду; в продуктовом чулане сняла с крюка окорок, завернула его в тряпицу, подхватила банку с топленым салом, бросила, снова чего-то делала в лихорадке. Потом села и задумалась, как все сделать правильно и разумно.
Непременно нужно было оставить мужу знак на случай, если его освободят, чтобы знал он, где искать их. Но она и сама еще не знала, куда занесет ее с детьми. Вспомнила, что Пятрас вырезал когда-то из березы крест с распятым Христом. Такое складное распятие получилось, залюбуешься! Пятрас говорил, что этот крест будет оберегом их дома. Специально для него над дверью в горнице выдолбил глубокую нишу, в которой соорудил подобие сейфа, где хранились деньги и документы. Закрывался этот схрон умело подогнанной дверцей, которую не вот-то и разглядишь, а для пущей надежности пристроил перед дверцей распятие, которому молились и доверяли свои накопления. Вот туда и решила Зайда положить записку, да подумав, что записку могут прочесть чужие люди, стала искать знак, который может понять только Пятрас. Догадалась - песок со Взморья, где прошел из медовый месяц! Они тогда остановились у дальней отцовой родственницы, которую в их округе никто не знал. Вот к ней и решила Зайда ехать со всем своим скарбом, детьми и стариками, которых не хотела оставлять на произвол судьбы. А белый песочек они привезли в мешочке как память о счастливых днях, а потом приспособили в хозяйстве – чистили им парадное столовое серебро, доставшееся по наследству.
И двух часов не прошло, как увезли Пятраса, а Зайда уже готова была к отъезду. Запрягла лошадей, к повозке привязала корову и двинулась к родителям за детьми. Хорошо хоть ехать недалеко – каких-то пять километров. Хотелось разогнать лошадей, да корова мешала.
По дороге встретился знакомый мужик Донат. Он и рта не дал растерявшейся Зайде открыть, которая и не сообразила сразу, как бы половчее объяснить свой отъезд, да еще с тельной коровой. Тот сразу начал сам.
- Слыхал про Пятраса, еще вчера понял, что возьмут его, когда один подонок по пьяне хвастал, что скоро женится на тебе, хоть ты и малость подпорченная. Я сразу догадался, да вот упредить не успел… К вам ведь еду. Догадываешься, чьих рук дело? Нет? Эх, святая душа, да ты вспомни, кто глаз на тебя положил, кому свадьба с Пятрасом, как дышло поперек горла встало? Соображаешь? Его рук дело – Вилюса. Злобный человек… Он теперь при своей власти: кто работать не любит, а командовать, да изгиляться над людьми, тому эта власть в самый раз… Ну, удачи тебе, девонька, а я никому не скажу, что видел тебя.
Так и сгинула Зайда с детьми. Никто после не видел ее, и слуху никакого не было.
       *
       

А у Пятраса начался свой крестный путь: быстрый и неправый суд, пересылка и дальше, в северные страшные лагеря за Уральским хребтом.
Как не погиб, сам не понимал. Ни цинга его не взяла, ни воспаление легких и дизентерия – от кровавого поноса люди мерли как мухи. Все выдюжил: и обмороженные ноги, и глаз выбитый.
Оба раза жизнь ему спас лагерный доктор Александр Владимирович. Говорили, что из академиков он был. Да кто знает… но факт, что человек не простой. Всей повадкой, подчеркнутой аккуратностью, мягким голосом отличался от всех. Никто не слышал от него слова матерного, а уж если сердился, ладонью бил по столу и одно только слово быстро повторял: «Мерд, мерд, мерд!» Всех, конечно, очень интересовало, что за слово такое, пока один из зеков – тоже интеллигент, усмехаясь, не объяснил, что это по-французски «дерьмо». Вот такой это был человек! Рта своего поганить не хотел русским грубым словом, а по-французски – стерпится.
С ним в больничке работала медсестрой и главной ассистенткой жена, Нина Эразмовна. Ее посадили за компанию как жену врага народа и как чуждый для Советской власти элемент, так как происходила из знаменитого на всю Россию рода. Ее потом из женского лагеря перевели в больничку к мужу на помощь. Облегчение сделали им, да ведь начальство тоже не дураки, понимали, что хороший доктор всем нужен. Так при больничке в маленькой комнатушке они и жили, всегда готовые прийти на помощь.
Александр Владимирович все умел, от любой болезни малыми средствами вылечит. Ему и аборты приходилось делать. Жены лагерного начальства, зечки, которыми пользовались кому не лень – все были его пациентками. Их ведь не спрашивали. Вызовут самых симпатичных в баню белье вшивое прожаривать и стирать, а потом там же такую «мыльню» устроят… Вот у доктора работы и прибавится. Говорили, что он перед каждой операцией с женой запирался в своей комнатенке и молился, выпрашивая у Бога прощения. Очень он не любил детишек выскребать. Но бабы говорили, что рука у него легкая, жалел он женщин, и никого раньше, чем через неделю, из больницы не выписывал, давал отдохнуть и сил набраться.
Драки и убийства в лагерях дело обычное. От собачьей жизни люди теряли человеческое обличье. Каждый второй становился законченным психом. Взрывались как порох. Уж и не помнит никто, из-за чего началась та свара. Дрались жестоко – барак на барак. Остановили это побоище, только когда из шлангов ледяной водой окатили клубок окровавленных тел. В назидание другим не расстреливали только потому, что уже шла война с фашистами, и из крепких зеков набирали штрафные батальоны, что считалось большой удачей, возможность искупить вину кровью.
В этом побоище Пятрасу заточкой выкололи глаз. Долго выхаживали его Александр Владимирович с Ниной Эразмовной. Больше она. Ей ведь приходилось все перевязки делать, очищать страшную рану, заживлять дыру в голове – глаз-то ведь вытек.
Голова у него теперь болела постоянно. Постепенно к этой боли он привык, но бывали дни, когда боль становилась невыносимой, и тогда он мечтал о смерти.
По настоянию врача пристроили Пятраса на легкие работы: воду в
бочках возил, дрова колол, с удовольствием работал в кочегарке. Там было сыро и жарко: можно было помыться в бочке, которую всегда держали с горячей водой, простирнуть портянки с бельем, да и высушить на чугунной дверце топки. Важно было не зазеваться и вовремя снять быстро сохнущее от горячего чугуна белье. Стиркой назвать это было трудно, но все же создавало иллюзию чистоты и от бельевых вшей спасало. «Ну, если в аду так же приятно, то я, пожалуй, туда попрошусь», - усмехался про себя Пятрас.
 Хуже всего было хоронить ампутированные после обморожений и
гангрены руки и ноги. Да и целых покойников было предостаточно. Мерзлую землю взрывали, и в неглубокие ямы сбрасывали трупы, закидав комьями земли и снега. Весной верхние слои земли оттаивали, и мерзлота выталкивала из себя нетронутые разложением трупы, которые снова и снова запихивали поглубже или топили в раскисших болотах.
После того побоища, где Пятрас потерял глаз, блатные его не трогали, интеллигенты сбивались в свои стайки, куда Пятрасу ход был тоже заказан. Так и жил он в полном одиночестве, погружаясь в самого себя, как в единственно надежное убежище. Душой прикипел он только к доктору и его жене. С ними он чувствовал себя спокойно, а уж после того, как доктор второй раз вытащил его с того света, он стал ему вернее пса. А случилось это так.
Нагрянуло начальство с проверкой – не слишком ли много больных в больничке, нет ли тут дезертиров? И нужно же было Пятрасу попасться им на глаза! Идет здоровенный мужик хоть и без глаза. На кой черт ему глаз, не книжки же читать! И отправили в дальнюю экспедицию на заготовку дров. Не было у Пятраса валенок с галошами. Лагерный завхоз, смеясь, говорил, что на медвежью лапу валенок не катают. И ни одного покойника с такой ногой не было, чтоб воспользоваться его валенками. Вот там он в своих хлипких сапогах ноги и обморозил. В горячке привезли его товарищи в больничку. А у него уже гангрена начиналась. Ничего не оставалось Александру Владимировичу, как на одной ноге полступни оттяпать, а на другой – все пальцы, но жизнь сохранил. И опять же Нина Эразмовна его выхаживала.
- Эх, Петр, благодари своих родителей за то, что такой крепкий скафандр тебе смастерили.
- Чего это такое – скафандр?
- Да тело твое могучее.
Теперь уже никто не трогал Пятраса. Он так и остался в больничке санитаром и мастером на все руки. Пересмотрели его дело, особой вины не нашли и готовы были отпустить, да только куда отпускать-то? Вокруг тундра, до жилья человеческого сотни километров. Да и война еще не кончилась, некуда, одним словом, возвращаться. Александр Владимирович тоже не советовал. Так и остался Пятрас в лагере.
Освободился он вместе с доктором и его Ниночкой аж в сорок девятом. Добрался с ними до Воркуты. Доктор с женой направились в Питер, а он к себе на родину. Доковылял до дома своего, а гнездо все разграблено: ни жены, ни детей, ни имущества. Стал искать хоть какие-то вещи или провизию. Ничего нет. Увидел единственным глазом распятие над дверью, никем не тронутое. Что-то екнуло в душе. Залез в тайник, а там только песочек беленький. Понял Пятрас послание Зайды, обрадовался, но сначала решил навестить своих стариков. Никого не застал, ни своих, ни Зайденых. Теперь ему оставалась одна дорога – на побережье, где могла схорониться Зайда с детьми.
Где поездом, где попутными машинами, где пешком докондыбал Пятрас до рыбацкого поселка, в котором он так счастлив был с Зайдой.
Да, приезжала перед самой войной женщина с двумя детьми и стариками к старой Люции. Та приняла их радостно – ведь осталась одна, а тут целая подвода родственников! Зайда хорошая женщина была, работящая, сразу же устроилась в рыбацкий кооператив рыбу сортировать и чистить. Новые власти ее не трогали. Все бы хорошо, но началась война, попал их поселок под перекрестный артобстрел. Много жертв было, а дом Люции снесло прямим попаданием. Одна яма осталась на месте дома, никто не спасся.
Вот такое поведали соседи Пятрасу. Сколько горя может вынести человек, кто знает? У всех по-разному. У Пятраса это прямое попадание выжгло в том месте, где у людей сердце находится, черную дыру.
От хозяйства Люции остался крепкий кирпичный амбар. Если подлатать крышу, навесить новую дверь, застеклить окна и поставить печку, то вполне можно жить. Люди предложили свою помощь, но Пятрас только кивал головой, и не понятно было, согласен он или ему все равно.
Октябрьские утренники становились все студенее, и сено, в которое Пятрас зарывался с головой, уже не спасало. Холод пробирал до костей. Старая лагерная телогрейка с вылезающей из дыр черной свалявшейся ватой совсем не грела. Он натянул на себя все, что имелось в торбе: обе пары старых штанов, ручной вязки свитер и штопанные-перештопанные вязаные носки. Одеяло, которое ему подарили соседи, тоже тепла не прибавляло.
Снова стала болеть голова. Обмороженные, лишенные пальцев ступни стали короче, и теперь уже помещались в сапоги сорок четвертого размера, которые ему достались еще в лагере как наследство от умершего зека. (Накаркал ему тогда офицерик, что подкоротит Советская власть ноги. Как в воду смотрел!) В образовавшуюся пустоту Пятрас напихал вату, вытащенную из телогрейки – так было теплее, и обрубки меньше воспалялись. При ходьбе ноги приходилось выворачивать, опираясь на пятки, так как при каждом движении нестерпимо болели пальцы, которых давно уже не было. Летом еще было терпимо, все-таки тепло, но впереди маячила зима с ее холодами, и что делать, он не знал. Равнодушие разливалось по всем членам. Он чувствовал, что жить не надо, и не мог понять, почему еще чувствует боль, почему иногда хочется есть, почему это разваливающееся тело еще функционирует? Кому это надо? Кто так распорядился им? Зачем?
Каждый день, завернувшись в одеяло, ковылял он к воронке. Садился на краю и тупо смотрел на дно, как будто что-то хотел там увидеть и никак не мог. Приходили люди, пытались его увести, но он только мычал и отталкивал протянутые к нему руки. Кто-то положил рядом хлеб с бутылкой молока: Пятрас ничего не чувствовал и не видел. В нем зрел нарыв, и нарыв этот был – отвращением к жизни. Он о чем-то говорил с Создателем, временами поднимая кулак к небу, грозя ему: «Зачем ты не даешь мне умереть? Что сделал я тебе? Думаешь, твои муки были посильнее моих? Не хочу жить! Не хочу!» А потом снова опускал голову и молча слушал ответ.
Рядом села собака. Бездомная псина, видно, почувствовала, что человеку, завернувшемуся в старое одеяло, много хуже, чем ей. Она прилепилась боком к его боку и легла рядом. Пятрас равнодушно взглянул на собаку и тоже лег.
Ночью Пятрасу стало совсем плохо. Он хрипел и корчился на земле. Его колотила дрожь, голова раскалывалась на тысячи кусочков. Ему казалось, что сейчас из пустой глазницы хлынут горячие мозги. В горле клокотало. Он сделал колоссальное усилие и одним мощным «кха!» выплюнул мерзкую слизь из глотки. Собака испугалась и отбежала в сторону, наблюдая за действиями человека. На лице человека появилась язвительная улыбка, с которой он, наконец, и отлетел, оставив на земле изношенный до дыр скафандр со всеми язвами, болями, газами и слизью, который ему больше не понадобится и будет сброшен в эту же яму, чтобы не смердил на миру. Его это вполне устраивало.
Собака взглядом следила за отделившемся от тела Пятрасом. Голова ее задиралась все выше и выше, вслед удаляющимуся в небо страдальцу, и когда он слился с облаками, завыла, скорбя и оплакивая Человека. Других плакальщиц у него не было.