Глава 1. Злополучное стечение обстоятельств

Маленький сатир Тарасий , сын Пана, уснул под кустом волчьей ягоды прямо на земле и корешках, но было ему удивительно мягко и тепло. Ощущая щекой приятную горячую подушку малыш что-то замычал, пытаясь проснуться. Нет, разомкнуть липучие веки, лежа на этом мерно вздымающемся и опускающемся упругом холмике, было положительно невозможно. Тарасий слез с большого невидимого матраса и, не раскрывая глаз, выбрался из-под куста. Пополз, сквозь заклеенные сном вежды угадывая пляску солнечных лучиков впереди. Так он добрался до лесной опушки и здесь только разлепил веки. Большие цвета грозовых туч и темной морской бездны глаза отразили в себе небосвод с разбегающимися барашками, блик всходящего солнца, высокую золотисто-жухлую траву и тропу, скользящую в сторону восхода. Сатир расслабился, лег, спрятанный в мураве. Оказалось, еще рано. Можно еще немного понежиться в полудреме. А потом уже бежать, торопиться к отцу. Ох, не миновать головомойки за очередное ночное путешествие по чаще. Глаза вновь сами собой прикрылись, но что-то вдруг стало не так. Что-то… Да, Тарасий что-то увидел на дороге. Или кого-то. Круглая пеельноволосая голова с тупыми рогами-пальчиками будто болванчик на пружине показалась из травы. Так и есть. На тропе выделялась черная фигура в плаще с заплечным мешком, незнакомец шел спиной к светилу, таил лицо в тени капюшона и быстро приближался. «С первого взгляда видна вся эта напускная таинственность, страшная загадочность и прочее. Какой-нибудь чернокнижник или того хуже очередной Кащей. Этот же, помнится, еще и богом был…» – прикидывал про себя смышленый сатир, а путник уже был совсем рядом, в десяти шагах. И что-то зловеще громыхало и лязгало у него под плащом. «Он там что, кастрюли со сковородками таскает?». Короткие рожки снова скрылись в сухой желтизне травы. Темная фигура прогрохотала вглубь леса. «Надо будет обязательно всем рассказать, что у нас гость», – подумалось Тарасию перед тем, как он опять блаженно заснул.

* * *
Разумеется, это был необыкновенный лес. Хотя бывают ли они, обыкновенные леса? В каждом ведь, где-то в бездонной глуши, живет свое потайное диво, свой насмешливый хитрющий сторож, тот, кто ни за что не покажется на глаза. В каждом творится своя скрытая лесная ворожба. Но этот лес отличался от прочих тем, что был просто набит необычайностью, будто трехлитровая банка – распухшими помидорами. Необычайность насквозь пропитывала лес, она была зерном, от которого произрастали его дюжие узловатые корни. Вероятно, этот лес приходился прародителям всех лесов, что мы знаем, пращуром всех чащобных диковинок, всех добрых и злых фейри , байки о которых мы слушаем от своих дедов, перед тем как гасят последний свет в спальне.

Возможно, поэтому лес назывался Ватервалд .

Он был очень большой. Много десятков дней пути вширь и в длину. И очень высокий. Даже великаны фомори не смогли бы достать своими красивыми козлиными головами до островерхих оконечностей дерев, буде пришлось бы им выбраться из своих привычных подводных чертогов, чтобы поблуждать по Ватервалду. А однажды здесь даже потерялся пришлый гекатонхейр , и все пятьдесят его ртов оглашали лесное приволье раскатистым «Ау!». Вскоре, конечно, сбежались обитатели леса, и тролли, взяв гиганта за все сто рук, – будучи и сами великанами, доставали они хнычущему бедняге лишь до пояса – вывели его на тропу. Проводили б и дальше, да только боялись солнечных лучей, от прикосновения которых, как известно, обращались камнем. Поэтому, значит, довели колосса до лесного рубежа и махнули улыбавшемуся несмышленышу в сторону дороги.

Да, кстати о ней. Дорога была. Узкая немощеная. Белой раздавленной змеей тянущаяся от восточного предела Ватервалда и через несколько лиг оканчивающаяся у кирпичных развалин, заросших изнутри и снаружи густой крапивой. В подвале, оставшемся от дома, жили Смотрители Перекрестка, два странных смешливых духа, которых многие за глаза величали сумасшедшими. Из пустых окон на огрызенных стенах выходили порой в ночной тишине странники и шли по дороге в дремлющий мир-лес. А чаще кто-нибудь из любопытных чад Ватервалда, испросив разрешения у нестареющих Смотрителей, что было не так-то легко, уходил путешествовать по мирам, в которые гляделись окна развалин. И иногда уже не возвращался, обосновавшись где-то в других землях, пустив потомство и оставшись там насовсем.

* * *
Твердые копытца весело били в землю, пара покрытых пепельной козлиной шерстью ног быстро несли Тарасия через лесные дебри, огибали кустарник, взлетали на холмы, скатывались по склону, перескочили ручей (что прозывался, между прочим, Источником-на-краю-света), что-то неразборчиво журчащий вслед не поздоровавшемуся с ним огольцу. Впрочем, о несносном сатире он тотчас позабыл, заговорившись с лягушонком, который его прекрасно понимал, но отвечал коротко и редко, притворяясь мокрым камешком. Лягушонок, надо сказать, уже давно дожидался девушку, которая согласилась бы исполнять все его приказания целую ночь, с вечера до утра, а утром отрубила бы ему голову, чтобы снять заклятье злой волшебницы – лучшего способа найти себе жену еще не выдумано . А мальчуган, вспомнив о необычайной мягкости ночного ложа, нашел куст волчьей ягоды, под которым ночевал, но ничего соответствующего воспоминаниям не нашел: только осыпавшиеся ветки, корявые корни, примятая трава. Вот только сам куст выглядел странно и удивительно, как-то не так. Неважнецки, надо сказать, он выглядел. Помятый, ободранный, будто из-под него одичавший хряк выбирался, никак не кроха-сатир…

Однако надо было торопиться. И Тарасий мчал дальше, и вот уже увидал впереди у древнего дуба двух своих старших братцев. Те, похоже, пытались разбудить долгожителя, щекоча палкой у него в дупле. И старик-дуб вздрагивал богатой лиственной шевелюрой, ворочал ветвями и скрипел что-то сквозь многолетнее уже забытье. Завидев братика, подростки-сатиры оставили озорство и приняли значительный вид.

– Отец рвет и мечет, – начал менторским тоном самый старший, Дионисий.

– Тебе крепко попадет, – продолжил Илларион, чуть улыбаясь по-доброму.

– Где ты был? – спросил старший.

– У тропы…

– Тебе еще рано так далеко заходить одному. Тем более, на тропе по ночам всякие шастают.

– Хотя бы предупредил бы, – вставил Илларион, перебив Тарасия, когда тот хотел рассказать о том, кто действительно «шастал по тропе».

– Ладно, пусть отец сам с ним говорит… – неожиданно флегматично завершил экзекуцию Дионисий. Все ведь на самом деле понимали, что заниматься нравоучением сатира – пустое дело.

– Ты не забыл, что у нас сегодня Поучительный Поход?

Да, иногда взрослые собирали малышей и шумно, со счастливым визгом и детским смехом вели их через окна среди развалин – глазеть на другие миры. В наставительных целях, естественно. Местным старались не показываться, если те не были знакомцами, но, конечно, случалось всякое. Больше всего эти Поучительные Походы напоминали пикники. Словом, знаменательное и долгожданное событие.

Тарасий скорчил задумчивую гримасу и затем просиял:

– А это ведь хорошо, что я вас встретил! Передайте отцу, что я со всеми не пойду, а полечу вместе с Горыней. Он обещал прокатить.

Как все легко и просто получалось! Нагоняя удалось миновать: не станет же отец отчитывать сынишку при посторонних! Теперь главное – избежать с ним встречи…

И тут глаза Дионисия и Иллариона изменились. В них промелькнула тень испуга. Чья-то тяжелая мозолистая ладонь сжала плечо Тарасия. Довольная улыбка стекла с его лица, маленький сатир обернулся. Казалось, циклопическая скала выросла перед ним и тенью своей приплющила мальчишку к земле тонким блинчиком. Это был немолодой уже, загорелый коренастый сатир с рыжей вихрастой шерстью на плечах, руках и груди, с пышными кроваво-огненными кудрями и витыми бараньими рогами на голове, морщинистым бородатым лицом, горбатым носом и недобрым зеленоглазым взором из-под нахмуренных кустистых бровей. Длинный хвост с лохматой кисточкой на конце возбужденно бил его по козлиным ногам. Как же он подкрался так неслышно…

– Папа… – тихо пискнул Тарасий.

– Ну, ты хотел, чтобы мне что-то передали, – прорычал Пан, его отец.

– Нет, папа…

– Так значит, я ослышался? – Пан согнулся, нависая над трепещущим сыном. Взгляд его пылал.

– Я хотел попросить тебя…

– Попросить?! А разве ты не сам себе голова? А, негодник?

– …разрешить мне…

– Ну, договаривай, ночной путешественник!

– …совершить Поучительный Поход с Горыней Змеевичем.

В этот миг, будто не выдержав напряжения, которым искрился воздух, Дионисий и Илларион бросились в стороны и быстро скрылись из виду, не желая, судя по всему, наблюдать неотвратимую порку младшего братика. Илларион успел только шепнуть: «Он сумасшедший», непонятно к кому обращаясь и о ком говоря.

Пан выпрямился, покрутил курчавой головой, провожая удивленным взглядом скачущих прочь сыновей, вновь посмотрел на Тарасия и сказал:

– Хорошо.

– Хорошо?.. – крохотная душа сатиренка, ушедшая было в копыта, подпрыгнула разом к горлу и сбила дыхание.

– Хорошо, хорошо. Тебе ж не запретишь, сорванцу такому. Прямо бес растет!

Как же хорошо все-таки быть отцовским любимцем…

– Тогда я…

– Да, беги уже. Неси Горынычу мой привет.

Тарасий развернулся на месте, готовый ринуться в галоп, задыхаясь от волн неожиданной радости, поднимающихся из груди.

– Погоди только мгновение, – произнес Пан из-за спины, и у мальчика-сатира тотчас заболела голова от крепкого подзатыльника.

– Уууу… – глухо заныл отцовский любимец.

– Чтобы жизнь медом не казалась, – засмеялся отец, удаляясь.

* * *
Тарасий шагал через полчища деревьев, оглядываясь по сторонам. Разноцветные бабочки его хорошего настроения, казалось, материализовались и кружили над ним. Все складывалось как нельзя лучше, и боль от папашиной затрещины почти унялась. Вот только опять нужно было поспешать. Великан Горыня с братцами своими Дубыней и Усыней Змеевичами могли ведь и без сатиренка улететь к Перекрестку. Договоренности-то ведь никакой на деле не было… Но как же здорово было бы показаться перед семьей и прочими малышами на спине парящего Горыни, переметнувшегося шестиглавым Змеем!

Впрочем, шел мальчуган все же не слишком быстро. А увидав в стороне дикие яблони свернул к ним. Невысокие, стройные, они росли густо, и почва в их тени укрылась ковром опавших, местами тронутых гнилью плодов. Яблоки были мелкими, зелеными, и на пробу оказались кислыми, но Тарасий упорно продвигался вглубь дикого сада. И нашел-таки молодую статную яблоню, увешанную крупными желто-алыми плодами, и уселся под ее сенью, подбирая с земли наливные сахарные яблочки. С укрытой листвой вышины доносился звонкий птичий щебет. Сатир сочно захрустел яблоком и прислушался к чирикающим голосам взбудораженных птиц.

– Какая драма! Какая драма! Полноте, так же невозможно!

– Несчастная любовь!

– Тоска, романтика, разлука!

– Это должно как-то разрешиться! Неминуемо!

– О, как же я люблю такие трагичные истории, подобные вашей, mon chere amie (1)!

– Сердечные страдания – это наш, женский удел!

– Бедняжка! Я вам так сочувствую! Parole d’honneur! (2)

– Так значит, он вас совсем не замечает?

На миг в кроне застыла тишина, а потом возник певучий приятный голос самой яблони:

– Ох, совсем не замечает, подруженьки мои… Стоит, красавец писаный, не колышется… На меня глядит – не видит, среди сестер моих не выделяет… Уж я извелась вся, ветви к нему тяну умоляюще, корнями в его сторону расту. Молчит. Не видит…

– Одно слово, бук!

И проказник-сатир не удержался, не стерпел. Захохотал.

– Mon dieu! (3) Мы не одни! Нас подслушивали! – зазвенела птичья перекличка. Сквозь листву мелькнули болтливые клювики, крохотные черные пуговки глаз. Тарасий швырнул наугад огрызком и дал деру. Вдогонку летел разъяренный трезвон:

– Скверный мальчишка! Где он? Enfant terrible! (4) Только что был здесь! Куда он подевался?..

Прим. автора:
(1) мой милый друг! (фр.).
(2) Честное слово! (фр.).
(3) Мой бог! (фр.).
(4) Ужасное дитя! (фр.).

Тарасий бежал, миновав группу яблонь и тот самый, упомянутый выше бук, бежал, стараясь держаться под прикрытием густых кустов. Бежал так, что ветер гудел в оттопыренных заостренных ушах. Бежал, едва смиряя рвущийся наружу смех.

Когда разгневанное многоголосье за спиной окончательно стихло, маленький сатир вспомнил о том, куда первоначально направлялся, и на скаку свернул в сторону. Впрочем, вскоре он совсем выдохся и заметно сбросил скорость. Тогда-то впереди и показалась выложенная из грубого камня хижина старухи Бакуларии . С ветхой деревянной крыши злобно глазели охристые вырезанные из дерева лица демонов ака-они . На шесть шагов вкруг от дома не торчало ни единой травинки – хозяйке некогда было косить двор, так что траве просто-напросто запрещалось здесь расти. Изнутри доносилось угрожающее утробное завывание с непонятными словами неведомого языка. Похоже, бабка творила какую-то жуткую ворожбу. И все то, что легко отпугивало лесных обитателей от этого места, сейчас неотрывно влекло любопытного озорного сатира внутрь. Стараясь не шуметь, Тарасий подошел к темному слюдяному оконцу, но ничего не разглядел: тонкая пленка минерала плотно запотела изнутри. Из множества щелей стародавнего строеньица вытекал вонючий дурманящий пар. За стеной, внезапно изменяя интонации, то ухающим басом, то треснутым сопрано, Бакулария напевала заклинание, и короткие волосы на затылке сатира начинали шевелиться от ужаса. Но, не зная о печальном примере басенной вороны, сатир вконец обнаглел и пополз к чуть-чуть приоткрытой косой двери. К счастью, дверь не скрипнула, когда Тарасий в нее протискивался.

В белесой пахучей мгле встрепанная сгорбившаяся ведьма коптела над здоровым чаном, что висел над огнем в камине. Размешивала в нем что-то длиннющим половником, ухватившись за него обеими руками, и громко заговаривала пенную жидкость. У ее ног вилась жирная кошачья тень с поблескивающими изумрудным светом глазами. Тарасий сжался в темном углу, зачарованно наблюдая за происходящим, чувствуя, как от витающего в горнице духа начинает кружиться голова. Бакулария, не переставая непонятно голосить, отставила поварешку, и, неожиданно легко взвалив на грудь большущий и наверняка тяжеленный чан, стала переливать его содержимое в деревянную бочку. Кот тягуче мяукнул из темноты. Пустой чан опустился на пол, ведунья положила на обод бочки крышку и ударом сухонького кулачка вбила ее внутрь. Замолчала. Снова мяукнул зарывшийся во мрак котяра.

– Да знаю, знаю… Я его еще на дворе унюхала, – проворчала старушка, снимая с рук прихватки.

Мальчишка-сатир икнул со страху и толкнул рожками дверь. Но та не поддалась.

– Чего уж там… Здоровайся что ли, раз пришел, loco (1).

– Здрасьте… – пискнул малыш из угла.

– Эх, а вставать тебя, пострел, родители не научили? – загрохотала страшная старуха. Худощавые кривые ноги ее до сего мига скрытые подолом мешковатой юбки внезапно удлинились, отчего чаровница стала похожа на жуткого кузнечика. Горб резко вспучился, упершись в потолок хижины. Огромная костлявая пятерня с длинными белесыми когтями подхватила Тарасия за пушистый загривок. И его круглое личико оказалось прямо напротив лица Бакуларии – большого вытянутого усыпанного родимыми пятнами и волосатыми бородавками, обтянутого желтой изъеденной морщинами кожей, ужасного. Мальчонка глянул в ее совиные налитые пламенеющей кровью глаза и с удивлением увидал там пляшущих чертей. Узнав сатира, несколько бесов приветливо помахали ему вилами.

– Ладно, отчего вдруг решил заглянуть, mi chico (2)? – ведьма посадила гостя на лавку и, уменьшившись, вернулась к прежней, не столь пугающей форме.

– Мимо шел… Устал… – едва сумел выдавить из себя Тарасий. Бакулария, будто потеряв к нему всякий интерес, водила перед собой растопыренными ладонями, и заполнявший светелку пар несколькими организованными потоками быстро покинул помещение. Небольшой квадратик единственного окна пропускал совсем немного света, торф в камине стремительно догорал, и потому было достаточно темно, но тут кто-то стал зажигать свечи за спиной у чернокнижницы. Этим «кто-то» оказался деловитый черный кот.
– Спасибо, Астарот , – кивнув коту, Бакулария села рядом на лавку и оперла локоть о крышку незабвенной бочки, смахнула со лба седую прядь. – Мда… А я вот, как ты, верно, приметил уже, по хозяйству хлопочу.

– Пиво варите, уважаемая? – догадался мальчишка-сатир, решив, что нужно быть вежливым.

– Его, mi chico, – удовлетворенно согласилась бабка. – Заговоренное, для дона Водяного, старого вертопраха. Любит он пиво, пришлось наловчиться в непривычной рецептуре. Зато дон Водяной мне на Чародейственном пруду поколдовать позволит. А там, знаешь ли, такая силища скапливается… Погадаю, приворожу кого-нибудь, на кого-нибудь порчу наведу, метлу свою впрок заряжу, чтоб без вынужденных посадок годков десять… Опять же доброе питье в доброй компании…

Прим. автора:
(1) сумасшедший (исп.)
(2) мой малыш (исп.)

– Значит, жутким колдуньям тоже бывает не с кем поговорить… – тихо пробормотал Тарасий.

– Что ты там шепчешь? – встрепенулась Бакулария, поняв, что наболтала лишнего.

Тогда-то сатир и увидел Самодовольную Крысу.

Здоровущая она стояла прямо на полке на задних лапках, опершись о длинный лысый хвост, и щурилась на свету. Взгляд ее крохотных черненьких глаз блуждал по комнате, явно выискивая чего бы стянуть. Тут она поглядела на Тарасия, тот раскрыл было рот, направляя пальцем на еще одну непрошенную гостью… Старуха повернулась в сторону, куда он указывал. Ощерилась и потянула руку к деревянному башмаку…

Но первым на Самодовольную Крысу бросился кот.

Грохот падающих горшков, кувшинов, плошек… Лепесточки засушенных трав, облаком витающие в воздухе… Два темных фантома, разрушительным вихрем кружащие по лавкам, по столу, по полкам…

Наблюдая за всем этим, Тарасий развеселился. Крыса соскакивала на пол, кот Астарот падал следом и опрокидывал ведро с картофельными очистками. Крыса сигала на лавку, кот в погоне за ней врезался в стенку и сверзался вниз. Крыса легко вспрыгивала на стол, насмешливо оглядывалась, давая фору; Астарот летел на стол, с диким «мяу!» сметая всю посуду, разливая ее содержимое. Самодовольная Крыса была уже на полке, котяра пытался достать ее там, и полки валились одна за другой под его весом. Бабка от греха подальше взяла бочку с зачарованным пивом себе на колени и, выглядывая из-за нее, оживленно следила за гоньбой.

– Ну, давай! Ну! Поймай ее! Она почти попалась! Слева заходи! Обманным маневром ее! Ну, ты нагоняешь! А кастрюлю не жалко! И чашку, и горшок тоже!.. – подбадривала она любимца-кота резкими треснутыми возгласами, имеющими дальние отношения с былью, и грозила Крысе сухим кулачком.

Тарасий едва не падал с лавки от хохота, болезненно хватался за живот и смешно сучил копытами.

Цирк кончился так же внезапно, как и начался. Бакулария выдвинулась плечом из-за пузатой бочки, и, когда Крыса пробегала по полу мимо, рука старой ведьмы, вдруг удлинившись, сграбастала нахальную беглянку. Однако чрез меру резвое животное каким-то нечистым чудом вывернулась из когтистых узловатых пальцев и вновь было бросилась в бега… Но теперь-то кот не подкачал. Астарот пал на Крысу всем своим тяжелым пушистым телом, только лысый крысиный хвост выглядывал из-под него и неуверенно повиливал.

– Молодец! – растянутая рука старухи Бакуларии почесала кота по лоснящейся шерстке.

– Мрр… Знаю… – вкрадчиво промурлыкал Астарот, приподняв голову над добычей. Зеленые глазки его блистали голодным триумфом.

Смех в груди сатира утих, и протяжно выдохнув он заметил, как из потухшего камина показались невиданные им еще существа. Человечки ростом в локоть облаченные в размочаленные лохмотья коричневого цвета, у одних не было переносицы, только две ноздри, у других пальцы рук были сращены между собой, лишь большой палец оставался отставленным. Большие умные глаза их наполнялись сосредоточенностью и дружелюбным озорством. Маленький народец тотчас приступил к уборке помещения. Бакулария подметила любопытство, с которым мальчик наблюдал за работой забавных созданий, и решила ответить на невысказанный вопрос:

– Это брауни. Домовые такие. Обычно они только ночью выходят. Служат за кувшин козьих сливок. Добродушные, но обидчивые, что ты! Забудешь им сливки на ночь оставить – всё, отомстят, напакостничают, в сахарницы насыплют соли, в вино – перцу, золой очаг забросают, воду из чана расплещут! Мне их, помнится, сэр Майкл Скотт из Балвери подарил как-то на день рождения. Знатный, надо сказать, маг. Да и muchacho – интересный!

– Сколько же у вас фаворитов все-таки: Водяной, Майкл Скотт, с Бессмертным Кащеем, говорят, тоже не в самых дальних сношениях бывали, леший опять же под боком…

– Ох, и длинный у тебя язычок, сатир! Гляди – доиграешься! Не помогут тебе тогда твой папаша Пан да дружок горный великан Змеевич. Или ты думал, я не узнаю проказника Тарасия?

И в такие моменты, что прозываются критическими, Тарасий вместо того, чтобы благоразумно помереть со страху, начинал наглеть. Этот раз не оказался исключением.

– А вот, если, к примеру, достославный сэр Майкл Скотт проведает о ваших шашнях с Водяным?

– Я ему ничего не должна! Мы свободные люди!..

– А ежели леший чего пронюхает?

– Этот старый пьяница – лишь мимолетное увлечение моей юности! А вы, молодой человек, лучше подумали бы о сохранности собственной шкурки…

– Ну, а вот, если Кащей Виевич из странствий вернется? Говорят, видали в округе уже темную птицу Сирин …

– Ой, врать-то… Слышала я: разбили уже яичко золотое и сгинул Кащеюшка сильномогучий.

– Так он же Бессмертный!

– Да не лезь ты в мою личную жизнь, оголец! Вижу я, у тебя язык не только длинный, но еще и острый! Придется тебя наказать в назидательных целях, – во взгляде чародейки появилось что-то подавляющее, гипнотическое…

– И Горыню, значит, не убоитесь? – нахальная смелость мальчишки потекла сквозь пальцы. – Он сейчас в силе, к тому ж братья у него младшие гостят… И папа мой опять же – важный сатир…

– Так я же чуть-чуть, самую малость, – жутко, во весь рот улыбнулась Бакулария, голос ее преисполнился зловещей ласковости. Какое-то заклинание сплелось в воздухе и нависло над мальчишкой-сатиром.

– Бабушка, может, я лучше пойду? – он сломался.

– Да иди, конечно, mi chico.

– Я так больше не буду, бабушка, – в широко распахнутых глазах Тарасия дрожали маленькие хрустальные слезы.

– Знаю, mi chico.

– Прощайте, бабушка, – козлиные ножки, едва переступая, поднесли его к двери и вывалили наружу.

– Vaya con Dios, mi chico loco (1), – долетело к нему из-за спины, и дверь со скрипом затворилась. В тишине звучно щелкнули длинные узловатые пальцы колдуньи.

Прим. автора:
(1) Да пребудет с тобой Господь, мой сумасшедший малыш (исп.)

* * *
Долгое время Тарасий стоял, окаменев, у домика Бакуларии. Смиряющий волю морок медленно истаивал, развеивался… Мысли путались хвостами…

А потом он услышал из-за двери чужой разговор.

– Ну, дай уж поглядеть-то… – голос старухи-ведьмы.

В ответ кошачье шипение.

– Да покажи… Сцапал Крысу и не показывает!

Снова шипит кот.

– Ну, похвастай добычей-то, кабальеро! Великий охотник!

И тщеславный котяра Астарот внял ее увещеваниям:

– Чего уж там… Мррр… Гляди.

Затем знакомый уже грохот падающих горшков, кувшинов, плошек…

Сатир усмехнулся про себя и пошел в лес.

* * *
Солнечный диск таился за веерами древесных крон, только редкие его проблески порой просачивались сквозь хитросплетения ветвей, струями игривого золота пронизывая прохладную тень, что мирно царила в лесу. До Злой Горы, в глубоких пещерах которой обитал Горыня Виевич , оставалось уже недалече, но с поворотами к дикому яблоневому саду и домику лесной ведуньи Тарасий дал заметный крюк. Времени, судя по всему, оставалось в обрез, если оставалось вообще.

Справа за забором колючего кустарника ледяной сталью блеснула влага. И тотчас будто лезвием отсекло тонкие нити солнечных лучей, воздух стал серым. И тишина, неправильная, неживая, вонзилась под ребра. Словно дохнуло трупным холодом. Болото Дженни Зеленые Зубы! – со страхом догадался мальчуган. Безлюдное место, потому как проклятое…

Ватервалд спал. Уже много веков. Отец и владыка, он давно не вторгался в жизнь своих чад впрямую. Ватервалд спал. И иногда видел сны. Порой – кошмары. Наверное, из них, из сумеречных царств страха пришли такие существа, как жуткая зловредная нежить Дженни Зеленые Зубы . Няни и бабушки не переставали запугивать детишек вечерними рассказами о ее долгих стелющихся по воде спутанных волосах, о длинных бутылочного цвета клыках и острых кошачьих когтях, которыми схватывает она детишек, подошедших слишком близко к холодной водице.

«Скорей, скорей!» – твердил Тарасий непослушным ногам. «Прочь от гиблого места! Скорей, скорей пройти мимо!» – повторял он шепотом. «Не оглядывайся и скорей!»– убеждал он себя. И при этом плелся, как улитка, и беспрестанно косился в сторону болота. А потом увидел…

На гладком топком берегу чернела скорбно склоненная фигура. Ровная бесцветная поляна, и кто-то в мешковатом плаще сидит у самого края стоячей мертвой воды. «Ни болота не боится, ни Дженни…» – оторопелые мысли прокатились в голове сатира. Лицо незнакомца был укрыто тенью низко опущенного капюшона, на коленях его лежал длинный меч – старый, покореженный и ржавый. И во всем этом крылось внутреннее напряжение, неслышно и незримо натягивалась какая-то жила, шла тайная мистическая борьба…

По поверхности заболоченного озерца, у самого центра, пошли пузыри. Показался островок бурлящей зеленой пены – верный признак, что Дженни рядом. Малахитовая пена приближалась к берегу, на котором виднелся неподвижный темный силуэт…

Страх охватил Тарасия с еще пущей силой и толкнул прямо в грудь. Мальчишка качнул рожками будто вправду от тычка и отступил, не глядя, назад. Зашелестело под копытами, хрустнула переломленная ветка… Сатир застыл. Густо синие глаза его округлились. Голова незнакомца вздернулась на звук. Взор из тьмы капюшона – прямой твердый молниеносный как копье – пробил пространство (шагов пятнадцать), разорвал кусты и поразил дрожащего маленького сатира. Тарасий обернулся и побежал в сторону, откуда пришел. Шум ветра и собственного дыхания забил ему уши, но он слышал, как оглушительно гремит и бряцает железо под плащом жуткого незнакомца, который преследовал его. Крохотная птичка сердца неистово трепетала в ловчей сети где-то под ребрами… А потом гром металла стих позади. Малец все скакал, пытаясь сказать себе: «стой, оглянись, вдруг никого там и нет?!». Он повернул-таки голову на ходу и... Черная фигура бесшумно и стремительно приближалась. Она будто бы летела над самой землей, она будто бы и не шевелилась, будто бы лес сам бежал прочь от нее, подтягивая жертву к недвижимому преследователю… И зацепилось копытце о подлый камень, мальчик-сатир упал. Больно проехались локти по траве, Тарасий стиснул зубы, вскочил на четвереньки и обернулся. Неизвестный возвышался над ним, закрывая спиной солнечный свет. Ростом он был выше Тарасия, даже, наверное, выше его отца, Пана. Плащ незнакомца распахнулся: блеснул сталью пластинчатый доспех и пояс, на котором золотой нитью были вышиты гордые слова: «Сей Корнуоллский отрок смел – он Корморена одолел». И в руке его лежал древний клинок.

«Не убивайте меня, пожалуйста, уважаемый Кащей!» – хотел взмолиться бедняжка-сатир, но то ли слова по пути наружу свернули куда-то не туда, то ли взмолился он столь тихо, что и сам не услышал своего голоса. Незнакомец (предположительно Кащей Бессмертный) молча разглядывал беглеца. И тот в очередной раз решил дать деру, благо и поза у него была подобающая для неожиданного рывка. Ну и рванул. Прямо в кусты – рожками вперед. А за кустами, значит, был овраг…

* * *
«Глубокий (удар лбом о пенек, колючая ветка с размаху шлепает чуть пониже хвоста)… Очень (кувырок через голову: какое все, оказывается, необычное – вверх ногами!)… Очень глубокий (какой-то куст мягко принял его своими ветвями, согнулся и, разогнувшись, передал дальше; очередное сальто, приземление, перевороты, тычки)… Очень-очень глубокий овраг!..» – думал сатир и летел.

Остановился он как-то незаметно: лес еще длительное время продолжал вращаться вокруг него, не желая прерывать забавы. Когда малыш наконец осознал, что земля под копытцами наигралась и больше никуда не улизнет, он нетвердо поднялся и поглядел сквозь прореженную им чащу, вверх. Загадочный и зловещий рыцарь был там. Его силуэт четкой черной тушью вырисовывался на фоне крошечного далекого неба. Плаща на нем уже не было, и меча было не видно. Он несколько секунд наблюдал за сатиром, а потом накинул что-то поверх доспеха на плечи (показалось, что куртку) и исчез.

Надо сказать, что глаза Тарасий пучил долго…

Потом чуть-чуть пришел в себя, отряхнулся кое-как, покрутил головой, соображая, в каком направлении Злая Гора, а, сообразив, пошел. И все молча. Он и не подумал ни разу, что молчит с тех самых пор, как покинул дом старухи Бакуларии…

* * *
Некоторое время он брел по дну оврага, позже пришлось выбраться. И вскоре за деревьями вырос темный горб Злой Горы. Позабыв в миг про все злоключения Тарасий широко улыбнулся и ринулся вскачь. Страшное чудо-юдище, шестиглавый великан Горыня, развлекающийся выворачиванием из земли глыб (иногда небольших гор) и перебрасыванием их через реку, очень любил смешливого проказливого мальчонку-сатира, а тот в свою очередь разделял эти дружеские симпатии, и большую часть того времени, пока Горыня не выворачивал глыбы и Тарасий не проказничал, они проводили вместе. Летали над Ватервалдом, распугивая тихих лесных жителей. Гоняли облака, придавая им смешные формы, напоминавшие физиономии всяких сварливых стариков, которые пытались донимать Тарасия (бывают и среди сатиров такие). Сидели на самых высоких горных пиках, хохотали в самые глубокие пропасти. И теперь Тарасий увидал своего товарища вдали в небе. Огромные черные крылья редкими взмахами шумно били воздух, шесть голов ящера покачивались на могутных длинных шеях. Змей Горыныч летел навстречу! Пострел запрыгал от забурлившей в нем радости, замахал руками. Конечно, Горыня не видал сатира, но парил он над самыми верхушками дерев и острым своим слухом без труда услыхал бы дружка, буде тот закричал. Сообразив это, Тарасий открыл рот и… Что-то не получилось, или, если получилось, то чересчур тихо… Он натужился, снова открыл рот и… Ни звука. Тарасий старательно хлопал губами, выкатывал глаза и ничего не мог произнести. А вот в круглой вихрастой голове его всплыл недавний, последний, между прочим, разговор:

– Да не лезь ты в мою личную жизнь, оголец! Вижу я, у тебя язык не только длинный, но еще и острый! Придется тебя наказать в назидательных целях.

– И Горыню, значит, не убоитесь?

– Так я же чуть-чуть, самую малость…

В вышине пронеслось циклопическое чешуйчатое тулово, змеящийся гребенчатый хвост, четыре когтистые лапы – на секунду малыша накрыла крылатая тень.

Он еще успел заметить вторую тень, что отбрасывал брат Горыни, Дубыня, также перекинувшийся Змеем, только голов у него было три. Третий братец-великан сидел на нем верхом, и длиннющие усы его, коими он, как известно, порой ловил осетров в реке, вились по ветру позади. Оба, и не глядя вниз, промчались прочь. «Так значит, самую малость, да, старуха?!» – вопил сатир. Мысленно, конечно…

* * *
Поначалу главным было не заплакать. Потом уж, ежели сдержался, так иди куда-нибудь. Не на месте же теперь стоять, в самом деле…

Миновал первый наплыв обиды, когда лишь бы кому-нибудь в коленки носом уткнуться и бубнить про прекрасных благодушных сатиров и несправедливое к ним отношение со стороны окружающих ведьм. Вторая волна не заставила себя долго ждать, но была все ж куда слабей. Здесь уже заговорили здравый рассудок и логика. И заговорили они не о том, как поскорее расколдоваться, а о том, как же бабушке-колдунье отомстить. Впрочем, тут здравый рассудок и логика вскоре признали себя беспомощными. Пожужжали впустую, строя внушительные, но несбыточные прожекты публичного аутодафе, и улепетнули восвояси. Эта пара в головы сатирам вообще не часто, надо сказать, заворачивает.

Тарасий брел куда-то сквозь лес, изобретая заново древнюю житейскую мудрость: мол, если все складывается по-твоему, радужно так и солнечно – жди беды. Найдется мелочь, какая-нибудь щелочка в кладке, с которой и начнется обвал воздушных замков. Меж тем, Злая Гора помаячила некоторое время по правую руку и отползла назад. Малец-сатир шел вдоль горной гряды, выглядывающей из-за островерхих шапок лиственницы. Под рогами, сшибаясь и перекрикивая друг дружку, метались две мысли: одна – о коварности бытия, вторая – о том, как он, Тарасий, зверски проголодался.

Вот впереди заблестело, радостно переливаясь, зеркало воды. «Так это же Чародейственный пруд!» – сообразил малютка и даже ускорил шаг. Ведь Чародейственный пруд – это не только бранчивый пухнущий на дне старикашка Водяной, это еще дюжина беззащитных к шуткам русалок и напитанная во всем, танцующая цветастыми искорками над самой поверхностью пруда добрая магия.

Но лишь сатир показался на берегу, его тотчас же углядели в высокой сочно зеленой мураве и окликнули совершенно не по-доброму:

– Так это ты! Значит, это все ты! Ты!..

«Ну, что опять?»

Это были лоскоталки. Русалки то бишь. И с ними что-то было не так. Сатир даже не сразу сообразил, что. А ведь все было очень просто – они жались все вместе на берегу, хотя из водицы выбираться не шибко любили. Сидят вкруг от пруда, нагие, крутят головами, встряхивают неубранными волосами цвета водорослей. Лица бледные, ни кровиночки, прозрачные. Глаза большущие – удивленные, раздосадованные, гневные.

«Чем же это я им насолил? Сразу и не припомнишь… И кто их из пруда-то выгнал, бедняжек?»

Все больше русалок оборачивались к сатиру и, обличающее указывая на него пальцами, непонятно кричали:

– Ты! Это сделал ты! Срамник! Ну, держись! Сейчас мы тебя вздуем!

«Не знаю, о чем вы, сударыни, но я здесь не при чем» – произнес Тарасий. Точнее, забывшись, хотел произнести… Распахнулся рот и захлопнулся. Мальчишка-сатир некоторое время напряженно жевал губы, морщил нос, надувал щеки, поднимал и опускал брови, пытаясь мимически выразить свое положение.

– Он еще и кривляется, наглец! Намнем ему бока! – русалки вскакивали на худые свои ножки, грозили кулачками.

«Того гляди, защекочут до смерти!» – перепугался Тарасий, подпрыгнул на месте, обернувшись еще в воздухе, и поскакал вспять. Только хвостик кисточкой промелькнул в траве.

И тут на него рухнуло что-то сверху.

Тонкие крики, неистовый щебет, цветастые перья, крохотные клювы, черные капельки хитрых глаз:

– Попался!

– Так то, gamin ! (1)

– Не будешь впредь подслушивать дамские беседы!

– Зададим тебе трепку comme il faut! (2)

Прим. автора:
(1) проказник! (фр.).
(2) как следует! (фр.).

«Птички-болтуньи… Выследили-таки!».

Размахивая руками в пернатом галдящем облаке птичьего негодования, бедняга-сатир метнулся наугад вправо, рванулся влево, затормозил, побежал обратно, к пруду…

К пруду и к водяницам .

Те будто единственно того и ждали. Голые фигуры скакали вокруг, тянулись тонкие руки, толкали, сбивая с пути; щекотали малышу живот… Русалочье заливистое хихиканье морозным серебряным вихрем окутало Тарасия, словно ушат студеного безумия опрокинули на голову… Птицы, не переставая разглагольствовать, тянули клювиками за короткие волосы, за заостренные ушки, за вздернутый нос. А сатир все бежал и бежал – справа горы, слева пруд.

Под руку попался стебель мягкой сероватой травы – полынь! Мальчонка выдрал спасительное растение и дальше скакал, отмахиваясь. Пичугам трава была нипочем, а вот лоскоталки, как известно, полынь очень не любят. Особенно, ежели ею их по оголенной попе хорошенько охаживают… Русалки стали отставать.

Давно остался позади Чародейственный пруд. Придвинулись укрытые зеленью горы. Хихикающее безумство, отдалившись, стихло за спиной. Сатирчик как мог старался обмануть птах и оторваться от погони. Прыгал резко в сторону, пригибался, прятался за валунами, путал обманными движениями. Птичья стайка пролетала мимо, на пару мгновений давая отдых несчастным ушам беглеца, но вновь возвращалась, вновь клевала, вновь царапала и, главное, галдела, не умолкая.

И все же Тарасию должно было однажды повезти, и ему повезло.

Колючий кустарник, разросшийся и ввысь и вширь, преградил огольцу путь.

Делать было нечего, думать было некогда, и Тарасий нырнул под ветки, ближе к корням, где колючек поменьше. Пополз, продираясь сквозь куст, цепляясь рожками. Голоса болтушек висели где-то высоко. Сатир выполз, вскочил на копыта, собравшись было снова пуститься наутек… но раньше заметил по правую руку дверь.

* * *
Даже не дверь – дверца, пониже Тарасия, но зато пошире, сколоченная из толстых дубовых бревен, узорчато и крепко перевитая черным металлом, она помещалась прямо в отвесно поднимающейся здесь горе и была приотворена.

Сатир потянул за ручку и с опаской заглянул внутрь. Убегающие вглубь каменные ступени. Мрак и прохлада. И больше никого. Он юркнул во тьму и торопко захлопнул дверцу за собой. Руки нашарили засов, в темноте перекатисто и тяжко лязгнуло. Мальчуган опустился на корточки и перевел дух. «Чей это дом?» – спросил он себя и ответа не нашел. Тьма тоже молчала. Загадочная полная тишина медленно подымалась из подгорной глуби по вытесанным в камне ступенькам…

Долго усидеть Тарасий, конечно же, не сумел. Стал водить ухом по двери, усиленно вслушиваясь. Без толку. А потом наткнулся на смотровое окошко, опасливо отодвинул задвижку и приник одним глазом к щелочке дневного света. Пичужки, рассеявшись, летали над местом, где потеряли беглеца. Шныряли туда-сюда, заглядывали всюду. Ну и, понятно, балаболили по-французски. «А ведь дверцу-то они не заметили…» – с удовлетворением понял сорванец-сатир. Оставалось лишь дождаться, когда птахи устанут от поисков. И он дождался. Чириканье потонуло и растворилось в негромком шепчущем голосе леса. Тарасий еще недолго переждал, грохнул металлическим засовом, опять замер и наконец боязливо высунулся наружу. Свобода…

«И что ж теперь делать?»

Братьев Виевичей не догнать. Родители с мелюзгой уже наверняка выступили в Поучительный Поход. Но вот достигли ли они Перекрестка? Стоит попытаться их там перехватить – дорога-то одна. Нужно ведь пожаловаться (как-нибудь, жестами, мимикой) папе на подлую старушку! Сатир притворил за собой таинственную дверцу и пошел по высокой траве туда, где за частоколом дерев виднелся сияющий лимонный просвет – граница Ватервалда.

«Где-то рядышком я и проснулся сегодняшним утром. Так вроде бы недавно… Под кустом волчьей ягоды, помнится. Еще так мягко было, что и глаз разлеплять не хотелось… Мда… И теперь эта загадочная дверца прямо в горе… А еще кушать хочется…».

* * *
В ярко синей гуще небосвода резвился одинокий гиппогриф , гоняя из стороны в сторону по своей молодецкой прихоти единственное облачко, очень сконфуженное от избытка внимания к своей скромной непритязательной персоне. Надо сказать, что гиппогриф был хоть и силен и даже удал, но совсем еще юн, посему умиленные папа с мамой внимательным взором наблюдали за игрищами сына из рощицы неподалеку. Впрочем, мамаша по большей части щипала сочную траву, что произрастала там во множестве…

Помнится, солнце тогда напоминало улыбающегося колобка (ну или Джонни-Пончика , если вам так нравится больше), и тянулись от него горячие пальчики печного жара, касались макушек деревьев, гладили покрытые высушенной до золотистости травой холмы. По холмам виляла тропа. И по ней с песней, смехом, рубиновыми брызгами вина двигалась процессия: то и дело прикладывающиеся к бурдюкам взрослые сатиры, беспрерывно пляшущие невесомые нимфы в белых развевающихся одеждах, распевающие гарцующие кентавры, играющие на флейтах и лютнях детки всякого рода. Праздничное шествие это приближалось уже к кирпичным руинам. Заметно отставая, по тропе спешил пепельноволосый сатирчик и снова тщетно махал ручками, тщетно же разевал рот. Никто не обернулся к нему, и он тоже не оборачивался, а зря. За ним в шагах семи то и дело из травы показывались две-три птички цветастого окраса, перелетали по очередности и снова запрятывались. И молчали…

Вот такие, стало быть, салочки.

* * *
Его не замечали. И нечего мельницу изображать – не поможет. Вот уже кортеж сгрудился у развалин. Может, капризные Смотрители затянут с пропуском, такое бывает частенько… Но нет, один за другим кентавры, сатиры и нимфы исчезают за полуразрушенными стенами.

Послеобеденный зной давил на мальчишечьи плечи Тарасия, опаляющие солнечные лучи заставляли щурить раскосые глаза цвета грозовых туч и темной морской бездны. Не подумайте, он не устал, просто шелковая травка под копытцами была ему привычней пыльной тропинки, а прохладный сумрак под древесными кронами – милей лихой жары.

Тихо стало, аж жуть. Будто даже слышно, как волосы на потылице потрескивают, словно солома в огне… Благо кузнечики не устают выводить смычком по струнам скрипок свои грустные мелодии, навеянные им, наверное, несчастной любовью…

Вот уже мальчонка стоит у кирпичного остова. Не видно никого, не слышно ничего. Что за строение стояло здесь когда-то? Кто мог воздвигнуть его, кто – разрушить? События тех прежних времен помнит ныне, может быть, только сам Ватервалд, окунувшийся в бархатные тучи векового сна. И как не знает никто из живущих и разумных, как появился Перекресток, так и не ведают они о том, кто же те двое умалишенных дантеров , что стерегут его. Кем они были в минувшей жизни, почему несут свою диковинную службу…

По кладке муравьиной струйкой посыпалась-побежала кирпичная крошка…

Над стеной вздернулась непричесанная голова с челкой, налезающей на глаза, и некоторое время ошалело оглядывала маленького путника. Затем скрылась. За стеной почудился юношеский голос:

– Брат, погляди, там вроде опять с козлиными ногами кто-то. Мне эти козлоногие последнее время везде мерещатся…

Вновь над стеной проклюнулась голова – теперь кудрявая, а за правым ухом самокрутка. Вновь последовал долгий изучающий взор. И вывод (наклонившись вбок):

– Этот как будто тоже настоящий. Хотя Мрак их разберет, брат, кто здесь у них настоящий…

Кучерявая голова возвратилась в предыдущее положение, снова вглядываясь в гостя. Тарасий перестал щуриться, растворил форточки своих очей на всю ширь и состроил горестную физиономию, поджав нижнюю губу.

– Заходи уж, раз пришел, – не выдержал фокуса кудрявый дантер.

И малютка-сатир пробравшись через заросли злой крапивы, ступил на порог развалившегося века назад дома. Впервые ступил один, без провожатого, без опекающего. На суставчатых холодных лапках проскакала вдоль позвоночника мимолетная дрожь…

Здесь царствовала тень, и отдыхал взгляд. Четыре стены футов на семь-восемь поднимались из спокойного темно зеленого моря крапивы. Кругом были окна, пустые окна без рам, стекол и ставен. Прямоугольные вытянутые кверху глазницы кирпичного черепа… За каждой невидимый глаз в иной мир, иное солнце и небо, иные звезды ночью, иное бытие…

Одно из окон было заложено кирпичом.

Вновь вздрогнул сатир, и заметил таящихся по углам друг против друга двух дантеров. Они похожи были на обычных, худых людей, в возрасте лет шестнадцати. Одеты чудно для здешних мест, конечно, но да и в лесу всякий наряд порой увидишь. Пока Тарасий озирался, они гримасничали и перемигивались. Тот, что был поменьше ростом и лохмат, шепотом твердил:

– Давай скажи ему, Волдырь Тьмы! Скажи! А я не буду со всякими иллюзиями якшаться, так и знай…

– Так может, он не иллюзия вовсе!.. – шептал ему в ответ через крапиву кудрявый Смотритель.

– Может. Ну, а вдруг все-таки иллюзия! Тогда что? Я же не шизофреник – с галлюцинациями разговаривать… Так что ты сам разберись, иллюзия оно или кто. А я, если тяжко станет, присоветую чего-нибудь умное.

– Ну, ты… дождешься от тебя умного… Знававший Тьму, чтоб тебя…

Выпорхнула из гнезда тишина и сделала круг над ними.

– И чего оно молчит-то?

– Чего ты молчишь-то?

 Ответить Тарасий уже и не пытался. Просто состроил кучерявому жалкую мину.

– Не можешь? – пособолезновал тот, а Тарасий радостно кивнул. Наконец-то его поняли!

– Как же мне с тобой изъясняться… – кудрявый дантер вопросительно поглядел на «брата», тот молчал, вытащив из крапивы мешок и разглядывая его содержимое.

– Ты шел-то куда?

Малыш пожал плечам.

– Совсем чудной. Может, ты с кем-то шел?

Сатир закивал.

– Тут незадолго до тебя приходили тоже… Козлоногие. Может, ты с ними?

Кивки.

– Брат, гляди, я уже разобрался. Без твоего «чего-нибудь умного».

– Неубедительно, – ответил непричесанный дух, выпятив ярко алые губы, и в знак протеста залез в мешок головой.

– Да ну, ты посмотри только на него, брат! Сразу видно, что его жизнь потрепала, что многое ему пришлось пережить.

– А я-то что? Я-то здесь как будто не при чем. Кто угодно, только не я… У меня бы просто фантазии не хватило… – бубнил он из мешка.

– А вдруг ты и вправду иллюзия… – пробормотал «Волдырь Тьмы», глядя на сатирчика задумчивыми карими глазами. – Вот скажи мне прямо – иллюзия ты?

Тарасий перепугался, съежился весь под этим взором, судорожно замотал головой. Несколько мгновений все хранили безмолвие. «Знававший Тьму» натянул мешок до пояса и чем-то под ним булькал:

– Гхм… Мнюм… Гым, гым, гым, гым… Головой качает, а?.. Гым, гым… Понятное дело… Будь я иллюзией, я бы тоже головой качал… Гым, гым, гым, гым, гым…

Кудрявый дантер «Волдырь Тьмы» внимательно и долго посмотрел на своего товарища. В его глазах будто лезвие ножа проблеснуло подозрение.

– Ты что же, через мешок видишь, брат? – он поднялся и по-кошачьи мягко двинулся в обход крапивы по стене.

– Да, брат… гым, гым, гым… понимаешь, Сила со мной… гым, гым… Вижу, с мешком, без мешка… гым, гым, гым… Всех вижу… гым… без одежды, значит… И тебя вижу… гым, гым… только ты мне чего-то не очень нравишься… гым… Так что не лезь на джедай-мастера, сынок… гым, гым, гым, гым, гым, гым…

«Волдырь Тьмы» неслышно, словно убийца-ниндзя, подкрался к нему и молниеносно сорвал мешок с его взлохмаченной головы. Ярко алые губы «Знававшего Тьму» как раз тогда вновь прильнули к горлышку бурдюка, глаза его, серые, блестящие, веселые, округлились от удивления.

– Вино наше в одиночку пьешь!..

Застигнутый на месте совершения преступления дантер отодвинул от себя бурдюк и пораженно уставился на него, будто впервые видит:

– Это не вино! Это – доказательство!

– Что?.. Чего доказательство? – кучерявый Смотритель впал в недоумение.

– Доказательство иллюзорности! – вскочив на ноги, торжествующе прогремел «Знававший Тьму» и указал пальцем на сатира. – Ты! У тебя есть чем заплатить за проход в другой мир?!

Тарасий медленно, ошарашено покачал головой.

– Вот! Вот! А у тех, которые шли до тебя, было! И они заплатили! – он потряс в руке бурдюк с вином. – Значит, они существуют!

И, поникнув, сел.

– И значит, я все-таки заговорил с иллюзией… Шизофрения, однако…

* * *
Протяжно заскрипела дверь, густо поросшая снизу мхом. Старушка Бакулария высунулась из домика. За горбатой ее спиной суетился пяток брауни. Они водили загадочный хоровод вокруг большой бочки, то сцепившись руками, то вдруг размыкая круг. Горели свечи, и длинные причудливые тени отплясывали на стенах. В углу поблескивали зеленые искорки кошачьих глаз, внимательно наблюдающих за священнодействием. Известно, что в горной Шотландии брауни помогают крестьянам варить пиво, есть даже камень, прозываемый в народе камнем брауни, который ускоряет процесс варки. Эти же коротышки по просьбе ведьмы и за внеочередной кувшин сливок согласились своими заклинаниями помочь пиву скорее перебродить.

Сама колдунья глядела меж тем на небо, размышляя про себя: «Вечереет уж. На шабаш скоро лететь. Ну, как малютки закончат и пиво сготовится, так я поспешать и стану». В стороне леса почудилось ей шевеление. Старуха выгнула седую встрепанную бровь и шумно глубоко втянула длинным горбатым носом воздух. Почуяла будто кого-то – не человек, не зверь, не нечисть… Мешала пивная вонь, упорно витающая вкруг каменной хижины. «Пантелей, ты что ли, старый выпивоха, putino (1), от меня по кустам прячешься?» – думала настороженная Бакулария. А потом закрыла, с трудом сдвинув, покосившуюся дверь.

Прим. автора:
(1) сын шлюхи (исп.)

* * *
Тот дантер, что прозывался «Волдырем Тьмы», опять сидел в своем углу на кирпичах и тщательно слюнявил самокрутку, выуженную из-за уха. На «иллюзию», замершую в дверях, оба не обращали внимания. Небеса, заменившие развалинам крышу, стали полегоньку окрашиваться бирюзово-розовой акварелью, тень загустела, смеркалось.

– Может, закурим, брат? – предложил кучерявый.

– А потом снова по крапиве вдвоем ползать, твой ножик искать … Увольте.

– Ну тогда я в одиночестве. Иллюзия не курит, как ты думаешь?

– Не понимаю, о чем ты толкуешь, брат. Здесь никого, кроме меня с тобой нет.

«Волдырь Тьмы» лукаво ухмыльнулся и прикурил. Сладкий травяной дымок потек над крапивой.

В этот миг в одно из окон просунулась треугольная усатая башка дракона, покрытая крупной лазоревой чешуей, с выпирающимися кипенными клыками и вытаращенными глазищами. Он пророкотал с вопрошающими интонациями, глядя на сатира:

– Лун-ван? Гуандэ… Гуанжун… Гуанцзэ, Гуанли?

Тот пожал плечами, не разумея. Ящер с Востока, символ мужского начала Ян, светлой силы, грустно вздохнул и убрался восвояси. Возможно, он тоже отстал и искал своих…

– Напьюсь, – сокрушенно подытожил «Знававший Тьму» и вновь придвинул к себе бурдюк. «Волдырь Тьмы» весь окутался белесыми дымами, и сквозь эту завесу неясно проступали хитрые монголоидные черты его лица.

«Что же делать-то мне? Взрослые только завтра к закату вернуться, а немым мне уже сейчас быть надоело!» – размышлял меж тем Тарасий, прислонившись к трухлявому косяку в дверном проеме. Кудрявый Смотритель Перекрестка сочувственно глянул на него:

– Да иди ты домой, козлоногий. Или там, рассейся, как это у вас, иллюзий, принято… Я б тебе помог, конечно, пустил бы, куда просишься, уж больно ты настырный, хоть и молчаливый… Но мы ж не запоминаем, не смотрим даже, в какое окно весь этот сказочный люд прет! А просто так, наугад я тебя в любом случае не пущу. Потому как, хоть ты и козлоногий, и с рогами, и вообще не существуешь, все равно – без сопровождения совершеннолетних детям нельзя.

– Надо бы объявление повесить с таким вот содержанием. Только на каком же это языке писать нужно… – задумчиво пробормотал сероглазый дантер из своего угла.

– Книги жалоб и предложений у нас тоже пока нет. Так что, козлоногая иллюзия, извини.

Разобиженный сатир испустил протяжный вздох и собрался было уходить. Тут его окликнул лохматый дух с серыми виноватыми глазами, широким носом и ярко алыми губами:

– И чтобы ты или кто другой не думали, я не виноват! Слышишь, я не виноват в том, что тебе так не везет! Это само собой так получается… Мне тебя, может быть, тоже жалко! Что ж я могу поделать?.. Оно само… Так и знай.

«Полоумный», – подумал мальчик и ушел.

* * *
Тарасий сделал всего пару шагов, и за его спиной, в кирпичных руинах раздался оглушительный грохот, а за ним взвеялся ликующий смех безумных дантеров. Казалось, что сейчас древние стены рухнут, и это странное магическое место, Перекресток, окончательно утонет в крапивных зарослях… Но нет, устояли стены, чудовищный гром сменился металлическим звенящим перестуком, юноши вместо болезненного хохота стали выкрикивать непостижимые слова заклинания:

– Поезд! Это тот поезд! Поезд с танками!..

А потом и вовсе стихло все, унялось. Пораженный, огорошенный сатир поплелся по тропе обратно. Солнце с любовью глядело ему в лицо. Оно уже устало быть нестерпимо ярким, его клонило ко сну, клонило улечься прямо на черную бархатную постель леса, зарыться, спрятаться в его покойной темноте. А пока в небе распускался ласковым цветением бутон розы – нежный и печальный.

Малютка-сатир грустно улыбался в ответ на улыбку солнца и неспешно брел, повторяя прихотливые извивы дороги. Но вскоре он услышал настороживший его шум и перестал улыбаться. Это был шелест крохотных крыл, он шел спереди и нарастал. Малыш увидел знакомых птичек и остановился в ошеломлении… Птичек было очень много.

Очень-очень много.

Махонькие пернатые тушки величиной с детский кулачок летели низко-низко над высокой жухлой травой и время от времени деловито чирикали друг другу. Они выпархивали как будто из-под земли, десятки следовали за десятками. Птахи неслись отовсюду, собирались в одной точке, и прямо перед оторопевшим Тарасием стремительно вырастала исполинская живая башня, черная, потому что затмевала солнечный диск.

«Пичужки родственников со всей округи собрали», – подумалось бедолаге-сатиру. Шумящая нестойкая воронка на вроде смерча угрожающе нависла над ним, и он стал различать озленные птичьи голоса:

– Что же ты не бежишь, sot garcon (1) ?!

– Некуда! Теперь не уйдешь!

– Настал час расплаты!

– Oui! (2) Не надо было злить мирных маленьких птичек!

Прим. автора:
(1) глупый мальчишка (фр.).
(2) Да! (фр.).

«Они ж меня в клочья разорвут… Если рассудить здраво, что я им собственно сделал… Подумаешь, нужны мне были их дамские секреты…», – такие мысли носились под рожками и серой шевелюрой, когда сатирчик вдруг обессилено плюхнулся на свой хвост и заплакал. Он отвернулся в сторону, насупился, сцепил руки на груди, а крупные соленые слезы так и брызгали из его красивых больших глаз. И это были слезы глубочайшей детской обиды. Обиды, наверное, на весь мир сразу.

* * *
Хныкающий малыш будто и не замечал ничего вокруг. А меж тем буря, сгущавшаяся над его головой, так и не разразилась. Ибо у птичек сердца хоть и крошечные, но добрые и чуткие к чужой беде. Из шкодника Тарасий в миг превратился в их глазах в умилительное плачущее дитя, требующее заботы.

Сатир принимал один за другим носовые платочки (откуда взялись только?), промокал ими глазки, бросал в копящуюся у копыт кучку и старательно отворачивался от сыплющих со всех сторон слов извинения и утешения:

– Mon chere petit (1), не плачь!

– Ну, не делай такое скорбное physionomie! (2)

– Pardon! (3)

Прим. автора:
(1) Мой милый малыш! (фр.).
(2) лицо! (фр.).
(3) Прости! (фр.).

А потом, осторожно взяв Тарасия коготками под обе руки, пичуги проводили его до самого Ватервалда, только не по извилистой тропе, а напрямик.

События этого нескладного дня заканчивались. И как будто виноватых нет, просто злополучное стечение обстоятельств, не более того… Солнце скатилось с мглисто-голубого небосклона, его безмятежный переливчатый свет неторопливо таял на горизонте. И гиппогриф давно улетел.

* * *
Под сенью крон уплотнились тенета сумрака. Идти и глядеть по сторонам не составляло труда, но из дупел деревьев, из-под вздыбленных корней, из звериных нор с ковриками «добро пожаловать», из глубины кустов уже взирал выползающий наружу мрак. Сатирчик трогательно шмыгал носом, провожатые довели его до спящего дуба-долгожителя, и здесь он решил с ними распрощаться. Птичья стая неясным говорливым облаком умчалась прочь, долго и заливисто прощаясь. Тарасий облегченно выдохнул, посмотрел на дуб и вспомнил, что виделся сегодня здесь с братьями и с папой. Огромное старое дерево мерно качало богатой листвой и покойно скрипело во сне. Это походило на стариковское полубезумное бурчание. И хотя сатир ничего не разбирал, он надолго замер, заворожено прислушиваясь к этой тихой речи откуда-то из-за края…

Поэтому появление этого существа показалось Тарасию неожиданным и даже немного испугало. А существо, низкорослый человечек с черными остриженными волосами и робкими голубыми глазами, в одежде, скроенной изо мха и палых листьев, в общем, обыкновенный гилли ду , приметив малыша-сатира, направлялся к нему, но, когда мальчуган в свою очередь заметил его и вздрогнул, тот испугался сам и отскочил шагов эдак на восемь назад. Гилли ду любят помогать тем, кто в лесу попал в беду, но больше всего на свете они боятся прийтись со своей помощью не к месту, вызвать чье-нибудь раздражение и досаду.

– О, простите меня, сударь, за то, что я вторгся в ваше уединение… Я подумал: маленький сатир один, вероятно, он заплутал, а в лесу темнеет… Но теперь я вижу свою оплошность… Я удаляюсь, еще раз простите… – напуганный гилли ду обернулся было, чтобы поспешно ретироваться. Тарасий протестующе замахал руками, и лесной фейри остановился в нерешительности. Глядя на его застенчивое доброе лицо, мальчику захотелось успокоить бедолагу и позволить ему помочь себе. И для этого он принялся жестами и ужимками своей рожицы выказывать, что ему очень нужна помощь гилли ду. Последний попервоначалу просиял, но потом, приглядевшись, снова угас:

– Сударь, я понял, – он тягостно вздохнул и смиренно свесил черноволосую голову. – Вы столь разгневаны моим бестактным вмешательством в вашу частную жизнь, что требуете платы за мою неделикатность. Вы даже говорить со мной считаете выше своего достоинства. И вы правы, сударь, посему я безропотно снесу все ваши гримасы и любую иную кару…

Пришлось снова махать руками и отрицательно качать головой. Гилли ду остался в недоумении. Тогда Тарасий решил объяснить ему, что не может говорить. Он указал пальцем на свой шевелящиеся губы, с которых не слетало ни словечка.

– Зудит кожа на губах? Да, там она очень нежная. Можно натереться одной травкой, я знаю, где она произрастает…

Сатир начал изображать, будто кричит: открывал рот большой буквой «о» и захлопывал его.

– Кушать хотите, сударь? Я вам в миг съедобных ягод и орехов насобираю!..

И здесь уж сатир не выдержал: нахмурился, стиснул кулаки, стал топать копытцами с досады.

– Ну, вот вы опять… Я понимаю, сударь. Я мешаюсь… как всегда… Всегда мешаюсь, да… но я ведь всего лишь хочу помочь…

Понурившись гилли ду побрел в загустевшую темь. Тарасий застыл, сконфуженный тем, что вновь умудрился разобидеть этого незлобивого фейри. Во мгле едва угадывалась его удаляющаяся фигура, и долго слышны были тоскливые вздохи, шелест его причудливого платья, легкая осторожная поступь…