Расширение молчания

Снулая бабочка
Молчание во мне, распластав крыла, словно какая-то снулая бабочка: бархатные крылья над головой, – и пока что не помню зноя слов. Точка под крючком – знак не основополагающий: я не вопрошаю, а скорее бесконечно удивлён.
Я удивлён – и этим всё сказано, удивлён – и этим всё решено. Но это не предрешенность, нет! – иначе. Предрешённость предполагала бы наличие судьбы. Здесь же другое человеческое состояние: не зная последствий, я всё рассчитываю хотя на «дважды», за себя и другого, другого себя, который принимается постоянной при не константном «мне», много раз рассчитываю, неуверенно прокладываю путь на карте. И это даже не карта – листы бумаги, которые мараешь, пытаясь обнаружить самый достойный, верный, искренний путь. Совершаешь ошибки, их переживаешь с тем, чтобы совершить их вновь. Даже когда пишешь свою жизнь по разлинеенной бумаге, то всё равно внизу оказывается чёртик с хвостом и рогами.
В этом – трагизм человеческого существования: в двоичном коде бытия пасьянс расписывается не однажды. Даже, скажем, когда сорвался вниз, с козырька, с крыши, даже когда время придёт и все примут суицид, - можно не долететь, не воспарить, напротив – расплесканным, кляксой лежать на земле и очень хотеть жить. На самом деле так и бывает.
Потому что мы не можем быть одни, не способны, даже когда хотим. Ты не можешь быть один. Кто-то там, сверху… или кто-то снизу. Кто-то всегда решает за тебя. Или противится твоему решению. Или твердо идёт за тобой. Человек обрастает связями, укореняется, и даже смерть не разрывает такое состояние, потому как кто-то так и не покидает тебя, остаётся рядом, и ты продолжаешь в нём жить. Мы не умираем, даже если очень этого хотим.
Но всё равно это не судьба, поскольку это можно отменить, вмешаться… Мне так кажется…
Ангелу, который очень хочет жить.

Крик - тишина
Пока что я сам без себя, и в молчании себя найти не могу. Потому как не могу себя произнести…
Это странное наказание для ангела, лишить его дара речи, языка, чтобы он не мог произнести себя, ни рассказать, естественное – молчание, погружающее в себе тело с руками, которые живут сами собой, в себе, в бескрылом состоянии – ими машешь – но это не взмахи: они хотели бы, но не могут поднять. Только путь прочерчивают – но куда?
Притяжение сильнее всех. И не в правде сила, а в земле. В укоренённости.
Так и пишут руки за ангела, вот, не способного взлететь…
«Вот смотрю вверх. Белое небо, там лампа, оранжевый абажур. Свет льётся из-под абажура вниз, на мои голые плечи, растекается на ковре. Переступаю через лужицы света, подставляю свету ладони, переминаюсь с ноги на ногу в нерешительности…
Потом-таки иду в туалет.
Но до того узловатые пальцы мои в мёртвенном свете похожи на шевелящихся змей. И их тени рассекают ковёр… И моя шатающаяся тень…
Немота уже достигла кончиков пальцев, колется в пальцах немота. Говорение, бесконечное говорение – вот моя природа, привычка – моя природа, привычка говорить.
Хотя, с другой стороны, сейчас хорошо: хотя бы не плутаю, не путаюсь в словах. Они оставили меня, ушли, не проверенные, жизнь оставила их, и соляные столбы стали вместо слов, когда они обратились назад, чтобы увидеть Содом.
И декартово универсальное сомнение теперь торит мой путь сквозь молчание, собой заполняя: даже если мне кажется, что я есть, это отнюдь не значит, что я есть. Cogito ergo sum! – вот декартово пространство даже вне его математики!
Замечательно…
Однако я под сомнением. Равно как и любой другой.
Но тогда кто станет говорить, когда ему придёт черёд? Я же ведь не говорю…»
Впрочем, надеюсь, что это не навсегда, ибо кто тогда я, не смеющий себя произнести?!..
«В тот час единственное развлечение (по пути неожиданно приходит в голову) – привстать на цыпочки, дотянуться до лампы и заставить её качаться. Свет тогда побежит по комнате, и тени за ним вдогонку, перед глазами и за спиной, перепрыгивая стулья, перебегая через неубранную постель.
Всё это совершенно явственно себе теперь представляю…
Комната начнёт вращаться, закружится, карусель, – привычные вещи, предметы, – всё изменяется в этом круговороте. Жёлтые листья заскользят по комнате, отблики, отблески из-за оконных огней, мне сейчас уже чужих, совершенно мне не понятных теперь огней, из иных дней…
Однако и этого сделать сейчас не могу…»
Тело – оно чужое, тело онемело, и рука, не дописав фразу, обмякла, остановилась, легла запястьем на край крышки стола. И не решилась двинуться дальше.
В молчании всё переживаю.
И мир вокруг себя выстраиваю молчащий, где говорю лишь я… Во всяком случае, пока пытаюсь…