Ловись рыбка, большая и маленькая Гл. 1

       Витька родился и вырос в слободе городка Клюквино на берегу реки, утекавшей в Волгу. Летнее пространство его детства было сосредоточено между берегом, заросшим тальником с густой крапивой, и местным портом для редкого, неторопливого судоходства реки. Беспризорники детского дома, шнырявшие в поисках пищи по садам и огородам слободы, сначала часто били Витьку, но потом научили его делать рогатки из кизиловых развилок. Главное в рогатке была узость развилки для прицельной стрельбы и хорошая резинка с кожанкой для камня. Беспризорники сшибали воробья с нескольких метров. Воробьев жарили на костре и сосредоточенно обгладывали обгоревшие, невкусные тушки без соли. У Витьки оказался хороший глаз, и он превзошел учителей в искусстве стрельбы, чем заслужил снисходительное уважение вольницы, не признававшей детей слободы с их обеспеченностью домашним харчем и полной неспособностью к организации драк за право на пространство жизни. В уличных столкновениях мелкоты беспризорники всегда дрались с жестокой тактической грамотностью, выкованной уродливым казарменным детством. Они не признавали никого. Большую стаю даже взрослые предпочитали обходить стороной.
       Витька стрелял с удивлявшей беспризорников меткостью, которую не дают ни длительные тренировки, ни талант. Закладывая камень в кожанку и, оттягивая резину, он мысленно соединялся с целью через прорезь развилки. Окружающий мир словно исчезал, и Витька светящейся белой линией видел будущую траекторию полета камня, мягко изменяя ее оттягом резины с отклонениями рогатки, до едва слышимого щелчка в голове. Щелчок раздавался, когда линия траектории прошивала цель. Витька отпускал кожанку. Он не мог объяснить беспризорникам, почему почти всегда попадает в цель. Его невнятное бормотание про белую линию они воспринимали как вранье хитрована, не выдающего секрет.
       Снисходительность беспризорников расширила мир Витьки до стен городской тюрьмы и железнодорожной станции, где слобода уже кончалась. По утрам он любил бегать на вокзал и смотреть, как приходит челябинский или уфимский поезд, в составе которого почти всегда был вагон со стальными решетками на окнах. К вагону подгонялся автозак. Конвоиры с собаками подковой замыкали выход, из которого появлялся заспанный офицер с портфелем. Старший конвоя, приняв сопроводительные бумаги, хрипло командовал: «Первый..», и на перрон, быстро вставая на корточки, вываливались первый, затем второй .., и , наконец, последний. Сидевшие на корточках напоминали Витьке кур на нашесте. Ему было смешно, и однажды он подбежал к окну поезда и спросил:
-Дядя, а чего ты за решеткой?
-Бледное лицо, дышавшее из оконной щели свежим воздухом, серьезно ответило:
-Это, пацан, чтобы, мы на рельсы не повылетали отсюда. Беспокоятся за нас, вдруг ушибемся.
       Автозак уезжал к тюрьме, впечатления кончались, поскольку остальные пассажиры, сходившие с поезда, впечатлений для ума не давали..
       Осваивая новые пространства, Витька открыл для себя реку с маленькими песчаными пляжами между ивами и тальником берега. Там было множество мелких прогретых солнцем заводей, в которых стаи мальков мелькали быстро и хаотично двигающимися серебряными полосками. Сначала Витька ловил их майкой с лямками, завязанными в узел, но так улов был скудноват. Тогда Витька украл у матери марлю, иголку с ниткою и, по какому-то наитию, сам сшил сачок. Он черпал мальков в нагретой воде и сыпал в стеклянную банку поблескивающей струей. Посыпанных солью и высушенных на газете мальков Витька жадно съедал в кустах, похрустывая рыбьими головками, как зверушка. От торопливости еды его иногда мутило, но он научился себя сдерживать, сушил мальков дольше и закрывал от мух марлей.
       Постепенно он стал все глубже заходить в воду и, однажды, раз и навсегда теряя страх исчезновения дна, поплыл. Хаотическое битье руками и ногами по воде постепенно сменялось экономичными и умелыми движениями инстинктивного пловца. Витька научился нырять, надолго задерживая дыхание и рассматривая выпученными глазами колышащиеся в зеленой мути, причудливые растения под водой. Из него уходил ужас встретить водяного или что-то другое, непонятно страшное, которое схватит за ногу и утащит на дно, чтобы сожрать. Он стал свободно бродить по перекатам и плесам и бесстрашно нырял в омуты, где теплые верхние слои воды менялись на режущий холод илистого дна с обессиленным солнечным светом. Витька ловил мелких подлещиков и густеру, придавливая их в камышах. Ему нравилось стоять на песчаном перекате и ступнями, погруженными в песок, прижимать любопытных пескарей, щекочущих ноги. «Ловись рыбка, большая и маленькая»- шептал он, услышанные от отца слова. Попадалась и большая. Как-то он сумел прижать дурачка – щуренка, на которого одел уздечку из длинного шнурка. С криком: «Куси, куси их..», Витька гонял обалдевшего щуренка по отмели, распугивая взлетающих от ужаса в воздух мальков. Он был так счастлив в солнечных брызгах воды, что остановился только тогда, когда щуренок лег набок. Ему вдруг стало жалко загнанную рыбу. Он отвязал уздечку и отпустил щуренка на свободу. Щуренок с поврежденными жабрами, но в остальном целый, долго не сознавал свое счастье и вяло шевелил плавниками. Потом рванул в камыши так, что, несмотря на малость измученного тела рыбки, камыши закачались. Долго, наверное, потом вспоминал жуткую встречу с чудовищем надводного мира.
       

       Это случилсь в последнее лето Витьки перед началом учебы в школе. Валясь на солнце в песке, он смотрел на небо и вдруг начал ощущать, что с ним творится что – то необычное. Он вдруг понял, что у него нет тела, и он весь растворен в голубизне неба, песке и воздухе. Он вдруг увидел окружающий мир без себя, поскольку уже отсутствовал в нем. Сознание не покидало его, но работало как-то вяло и отрешенно. Что-то другое жило в нем, что не вызывало ни радости, ни испуга, но было всеобъемлющим и полностью парализовало мальчишескую волю. Это было состояние, подобное каталепсии, но какой-то светлой, умиротворяющей и даже желанной. Все, казалось, было понятно в новом мире, который не вызывал желания ни любопытствовать, ни действовать. Резкий гудок вечерней смены механического завода, как ударом вернул сознание Витьки в привычное состояние. Витька растерянно огляделся. Он был уверен, что не спал, но и не понимал, что с ним.
       Витька был слишком мал, чтобы осознать, что произошло. Быть может он, на некоторое время, почуствовал связь с великой тайной или сущностью, рождающей и посылающей души на Землю. Эту связь ощущают многие и, чаще всего, в 5-7 лет. Она не проявляется раньше потому, что сознание еще не сформировалось, чтобы это ощутить и запомнить, а душа как чистый лист бумаги, на котором еще не написаны огорчения и печали, которые ей предстоит испытать. Только некоторые способны сохранять эту связь долгое время. Как правило, это дураки, блаженные или те, кто принимает свою судьбу без сопротивления. Остальные, интенсивно развивающие свое сознание учебой, борьбой и трудом, фактически вступают в схватку с предначертанным и, возможно, что-то меняют. Наверное путь, но не результат, потому что нет и не было человека, который бы закончил жизненный путь с душой, как чистый лист. Разве, что маленькие дети и младенцы, души которых провидение с непонятной для родителей жестокостью забирает с Земли. Умные и талантливые сами слишком рано обрывают связи с сущностью, потому что их постоянно работающему сознанию не до этого.
       Витька был дураком с чистой душой, сохраняющим связь с сущностью из-за постоянной заторможенности сознания. Однако вялость сознания была скомпенсирована его способностью делать то, что недоступно рациональному уму и тренированному телу. Витька была подарена способность великолепно стрелять из любого оружия. Возможно, он был первой ласточкой в грядущем появлении странных детей, которым в конце двадцатого века дадут определение - дети индиго. Однако это только частное мнение рассказчика, пытавшегося понять перипетии его короткого жизненного пути. Исключительно частное и совершенно не претендующее на истину.


       Глава 1. Река. Cлобода. Школа.

       Жил Витька с отцом и матерью в половине бревенчатого дома, принадлежавшего механическому заводу. Когда-то, отец , молодым двадцатипятитысячником, был направлен из Москвы на подъем колхоза в местности, близкой к Азовскому морю. Был отец коммунист идейный, но отличался бестолковостью, сочетавшейся с параноидальным трудолюбием при полном неумении сделать что-то путное. Знакомясь на поле с колхозниками, увидел азовских бычков, которыми собирались перекусить на обеде. «Это что еще такое?»- недоуменно поинтересовался он. Колхозники объяснили, что это очень опасная тварь, пожирающая любой урожай на корню. «Вот ведь гада какая»- удивился отец, - а с виду на рыбу похожа. Уничтожать надо».
       Все пообещали с бычком бороться, поняв перспективы будущего процветания с новым начальством. Совсем колхоз отец развалить не успел. При получении указаний из райкома активной глупостью исполнения доводил результат до противоположного поставленному партией. Может быть, поэтому, в окончательном итоге, больших разрушений хозяйству не нанес. Его прощали за дурость, учитывая силу и искренность веры. Дальше много раз перекидывали по партийной линии на разные участки социалистических дел. Войну встретил парторгом на механическом заводе в Клюквино, производившем в то время снаряды для фронта. Там и познакомился с тихой ткачихой, ставшей матерью Витьки. Жила семья в значительной степени благодаря огороду, стае кур с петухом и гусям. Порядок во дворе и птичьем царстве поддерживал кобель «Рекс», злой к чужим, строгий к своим и ласковый с матерью, которая его кормила.
       Витька пошел в первый класс школы при заводе с брезентовым портфелем и двумя сумочками. В портфеле лежал букварь с тетрадками и пеналом, а в сумочке чернильница. Во второй сумочке хлеб для завтрака с разрезанным и посыпанным солью огурцом. После первых двух недель учебы Витьке в школе разонравилось, и он, спрятав портфель с чернильницей в поленницу, стал уходить на речку, решив, что и так уже достаточно образован.. Учительница сообщила это родителям, и отец с ремнем взялся за сына. В результате Витька стал устойчивым двоечником, освоившим к концу третьего класса почти весь алфавит и способным написать фамилию и имя. Но дальше от него стали требовать большего, для него невозможного, и в Витьке начало формироваться чувство справедливости, за которую нужно бороться. В дальнейшем именно это чувство станет основным при его попытках построения своего внутреннего мира. Тогда же, по малости лет, единственный способ противостоять педагогическому насилию состоял в том, чтобы орать. Орать так, как будто тебя убивают. И чтобы непременно было слышно на улице. Только так можно остановить гнев отца, действительно испугавшегося за здоровье непутевого чада и устыдившегося собственной страстности в воспитательной процедуре с возможным общественным осуждением.
       В школе за Витькой уже заметили некоторые странности, когда мальчик вдруг уходил в себя, глядя в стену или потолок. Естественно никто не мог и вообразить, что Витькина душа, как притянутая невидимыми паутинками связи с сущностью, на время отлетала. Приход этих состояний был непредсказуемым, и обрывался либо громким криком, либо толчком. Витькина душа, посланная на Землю для какого-то эксперимента, как будто проверялась провидением. Возможно, экспериментатор в чем-то сомневался, а возможно и сам не ведал, что творит, дергая мальчишескую душу. Скорее всего, какая - то цель все – таки была. Но, попробуй, пойми, к примеру, будучи дергающейся заслонкой в карбюраторе автомобиля, цель поездки водителя из Ленинграда в Москву.
       Когда от него допытывались, что с ним, он, естественно, ничего толкового сказать не мог. Да если бы и мог, то в обществе официального материализма не был бы понят, и не понят с последствиями. У него и так были некоторые трудности при приеме в пионеры, когда вожатая засомневалась в его душевном здоровье. За чистоту рядов волновалась. Однако старшие и опытные товарищи убедили ее, что дураки от природы вовсе не мешают при строительстве светлого будущего, а при умелом выправлении хаоса мыслей могут немало чего полезного наворотить. Так Витька не выпал из общественного хода страны и стал с гордостью носить галстук.
       Он, как и прежде, любил приходить на вокзал и встречать поезд с тюремным вагоном. Мать, стоявшая в длинных очередях за продуктами, стала брать Витьку с собой для облегчения жизненной усталости и увеличения снабжения семьи при строгой норме нормы отпуска продуктов на человека. Витька любил стоять в очереди, если это был магазин у вокзала. Тут его не очень интересовало, за чем стоять; за хлебом, постным маслом или за сахаром. Тут свободно, на легальной основе, вне опротивевшей школы, он мог ждать тюремный вагон. Что-то тянуло его к этим странным людям, посаженным за решетку за грехи и преступления, о которых мало что знал, так как прожил еще совсем чуть-чуть и бестолково.
       Читал он мало и только под угрозой домашних побоев, делавших отвращение к книге устойчивым. Единственное, что ему нравилось – слушать рассказы единственного дружка, сына брошенной в слободе мужем, интеллигентной учительницы. Кореш зачитал до дыр домашнюю библиотеку, библиотеку школы и жадно упрашивал всех встречных и поперечных дать ему книгу, с которой он еще не знаком. Но количество книг в слободе было небольшим, а выходить за пределы слободы в другие районы города без сопровождения взрослых небезопасно. Выпрашивание книг у знакомых по школе часто сопровождалось унизительными условиями их выдачи, которые фанатиком чтения не всегда выполнялись. За это его часто поколачивали. Проигрывал он схватки из-за отсутствия ярости, безвольности в защите и требования соблюдения рыцарской чести в драке. Требования глупые и абсолютно нерациональные с точки зрения достижения победы в диковатом мире слободы. Витька, с его авторитетом у беспризорников, взял под опеку беднягу. К тому же пообещал выбить глаз из рогатки и сделать кривым каждого, кто кореша тронет. Многие знали, что Витька на спор выбил глаз кошке с двадцати шагов. Витька действительно это сделал, после чего мучился страшно. Кошка с вытекшим глазом, потом часто встречалась ему на дороге, и Витька, увидев ее, всегда убегал. А кошка не убегала, смотрела ему вслед. Он никогда бы уже не смог выполнить свою угрозу. Однако дело то было сделано, и участь окривевшей кошки, в сочетании с известностью Витьки, как непредсказуемого дурака, останавливала многих, желавших поиздеваться над беззащитным корешем.
Кореша, недалекого, но обладавшего фантастической памятью, переполняло содержание прочитанного. Давление непереваренной информации в его сознании было столь велико, что он извергал ее, как восторженную словесную блевоту. В этой смеси были океаны и корабли Жюль Верна, безголовые всадники Майн Рида и заговоры мушкетеров Дюма. В ней плавали голубая чашка с юным барабанщиком Гайдара, бродили два капитана Каверина с кортиком Рыбакова, а Робинзон Крузо на своем острове ждал зловещего одноногого Сильвера с попугаем на плече, вопящим «Пиастры, пиастры, пиастры.!»
       Из этой богатой, но не вполне потребной для его мозгов лужи Витька выбирал то, из чего стал строить свой внутренний мир, в котором царила справедливость. Миром командовал с благородный разбойник - граф Монте –Кристо, вершивший месть по случаю всяческой человеческой пакости. Образ графа был немножко расплывчатый и неопределенный, как всякого большого начальства, о величии которого только слышишь. Более близкими были находившиеся в подчинении у графа Тимур с его командой и слободской бандит Каштан. Впрочем, Тимур, тоже, был не совсем понятен Витьке. Естественно. Тимур то жил на подмосковной даче, а Витька в слободе, и творить добрые дела у них были разные возможности. Ему понятней был хулиган Мишка Квакин – антипод Тимура со своей шайкой. Да и какой он хулиган. Окажись Мишка в слободе, бегал бы обычной шестеркой, как миленький.
       А вот Каштана Витька любил. Каштан был не книжный, а самый настоящий и жил на Митькиной улице за три дома по соседству. Это был веселый и бесшабашный парень, отличавшийся от других звероватых и тупых урок слободы шутливой симпатией к детворе и широтой загулов после очередного воровского подвига. Каштан просаживал добытый слам в биллиардной городского парка культуры и отдыха, куда люди добрые заглядывать остерегались. Парк, с грязными тополями, листья которых, почему–то, не отмывали даже дожди, заплеванный и изгаженный до нельзя, имел дурную славу. Помимо биллиардной, в парке было еще два бастиона культуры: тир с пневматическими винтовками и комната смеха с кривыми зеркалами, где можно было кататься по полу от смеха, наблюдая зазеркальное уродство собственной физиономии.
       Парк упирался в полуразрушенную церковь, которую энтузиасты борьбы с религией в свое время взрывали, взрывали, пока не надорвались. Так и стояла она укоризненным памятником утери веры, как в бога, так и силу атеизма. Потом стала пристанищем городской пожарной команды. Пожарники использовали колокольню в качестве наблюдательного поста за дымом в городе и сокрытия от начальства бойцов, явившихся на службу в состоянии, не соответствующем важности долга. Провинившийся посылался наблюдателем наверх, поскольку подъем по прогнившим ступеням лестницы был долог и не безопасен. Никто из проверяющих сроду бы туда не полез. Наблюдатель на колокольне либо спал на засаленной подушке с вылезшими перьями, либо бодрствовал. Если бодрствовал, то сигнал тревоги подавался, когда объект возгорания был достаточно интересен. Например – женская баня с ошеломленными и голыми бабами вокруг догорающих бревен и головешек.
       Витька часто помогал смертельно пьяному Каштану возвращаться домой из биллиардной. В кромешной черноте улицы без единого фонаря он видел не хуже обиженной им кошки. Он часто предупреждал Каштана о тревожном сопровождении их движения шагами мелких блатных хищников, выходивших в темноту слободы в немеряном количестве. Сразу выходивший из мечтательности Каштан обычно грозно рычал: «Убью, падлы.., запорю сук..», делая ночь снова безопасной и приветливой. Витька провожал Каштана до сеновала, где тот спал не только из-за требований профессии. Душа его требовала простора и вида звезд через окно чердака. Утром похмельный Каштан подкидывал Витьке мелочишку из не обчищенных карманов за службу и верность. Витька тратил немалые, по его разумению, деньги на билеты в зазеркалье комнаты смеха. Он пытался понять, почему его рожица всегда искажается только в страшную, и все надеялся придать ей такое положение у зеркала, при котором самосозерцание было бы приятным.

       Однажды Каштан исчез, и исчез надолго. Витька снова увидел любимца, когда его, сбежавшего из лагеря, и, по дури, припершегося домой, брали милиционеры. Каштана подстрелили в коленку из засады у родительского дома. Уползая в крапиву с лопухами и крутясь на целом колене, он яростно отмахивался финкой и матерился, как из пулемета, не подпуская к себе. Милиционеры присели вокруг раненого перекурить, а один пошел за скамейкой на другой стороне улице. Согнав бабок – зрительниц, милиционер приволок скамейку и, крякнув из зоны недоступности финки, грохнул ею Каштана по голове. Он перестарался, поскольку Каштан после удара умер сразу и без правильного правосудия. Потом милиционера пожурили за отсутствие терпения и, не нужную в службе, страстность, но в звании повысили, а Каштана отдали из морга родителям. Слободские блатные из тех, кто мог высовываться на глаза милиции, так как еще не успел нашкодить после очередной отсидки, несли Каштана в удивительно богатом, по меркам слободы, гробу. Витька тоже шел в хвосте процессии и слышал, как бабки, снова усевшиеся на покошенной от удара лавке, перешептывались:
- Гроб то, гляди, гляди с кистями.. , Бархатными.., Нас то, небось, так не понесут.
Витькино, сильно болевшие от потери, сердце не выдержало. Отскочив подальше, он выкрикнул :
-Че завидуете то, лярвы? Он же помер!
       Донос от лярв последовал незамедлительно. Витька принял наказание и за «лярв» и за участие в похоронах личности, идеологически чуждой остервенело - партийным убеждениям отца. Но он стойко и, впервые, без воя, выдержал порку не привычным ремнем, а цепочкой от унитаза с керамической ручкой для пускания воды. Отец давно приглядел цепочку в туалете здания горкома, где были редкие для Клюквина санузлы. Он чувствовал, что повзросление Витьки потребует новых и современных средств воспитания коммунистического человека, хотя иногда и испытывал сомнения веры.
       Смерть Каштана нарушила баланс мира, построенного в Витькиной душе. Ему не хватало важной опоры в сложившейся системе построения справедливости. Более того – главной. Не хватало реального героя, который бы заменил Каштана, и он интуитивно чувствовал, что не найдет его в пересказах книг, прочитанных корешем. Но он продолжал его слушать, не зная, как спрятаться от первой серьезной печали жизни, и надеялся подавить ее с приходом нового персонажа. В этих тоскливых поисках крыша у Витьки ехала целенаправленно к тюремным вагонам, а не так, как у дружка – вразнос…к благородным разбойникам, пиратам и другой романтической белиберде. Пока же их объединяло великое чувство - полное нежелание учиться. Витьку потому, что не мог и не желал. Дружка, потому, что был занят крайне. Читал.

       Целенаправленное сползание крыши однажды остановилось. Витька стоял с матерью в очереди у вокзального магазина. Давали важное – подсолнечное масло, и народу было до черта. Витька сразу выскочил из очереди, увидев, что подошел уфимский, а у тюремного вагона стоит конвой с автозаком. Шла обычная процедура высадки и приема в местную тюрьму. Витька хотел подойти поближе и увидеть лица, сидевших под автоматами, но услышал шепот над головой:
-Пацан, слышь, пацан…
Витька поднял голову. Из-за решетки в щель, кто-то, улыбавшийся жалко и тревожно, едва слышно продолжил:
- Слышь, пацан, достань чаю. Принеси, век помнить буду. Только не оборачивайся.
От плеча Витьки отскочила и упала на перрон смятым шариком бумажка денег. Витька, захлебнувшись от счастья быть полезным для справедливости, прошептал:
-Дядь, дядь, я принесу. Я достану. Честное слово, достану, - и, усиливая значимость клятвы до политического уровня, добавил:
- Честное пионерское.
Сверху тихо послышалось:
-Во-во. Давай. Только не наколи, пионер.
Мозги у Витьки заработали на невероятных для него оборотах:
«Бумажка пусть полежит, все равно без очереди хрен чего купишь. Сейчас надо ее ногой к рельсам. Есть. Все, хорошо упала - не видать. Потом возьму. Так, чай, чай…Где взять?»
До прозрения:
«У матери же есть в сумке. Утром чай покупала, на пристани.»
Витька рванул за угол вокзала к матери, присевшей с другими женщинами в кружок на траве, чтобы отдохнуть от стояния. Упал на траву за ее спиной и подтянул сумку под голову. Мать резко оглянулась, но, увидев сына, сумку рассеянно отпустила, возвращаясь в увлеченность беседой. Витька осторожно, наощупь, нашел пачку чая, подскочил, как заяц, и помчался к поезду под крик перепуганной матери:
-Ты че, очумел? Куда?
       Поезд уже тронулся, но упакованный автозак с конвоем еще стоял на перроне. Витька, прошмыгнув мимо, стал догонять тюремный вагон, из окна которого высунулась рука и махала призывно. Перрон кончился, когда он почти сравнялся с окном и, падая на открывшиеся концы шпал, Витька кинул пачку в открытую щель. Пачка летела точно в щель по белой светящейся линии, видимой только Витьке, но рука сама отбила пачку из-за торопливой жадности схватить. Из других щелей высунулись бледные лица, раздался свист с воплями: «Давай, пацан, давай!», а с перрона со звуком треснувшей доски раздался выстрел. Витька услышал сзади топот и хриплый крик:
-Стой! Не стрелять! Собак, собак держи !
       Сползая по откосу гравия ободранными коленками, Витька подхватил отлетевшую пачку и опять догнал окно ускоряющегося поезда. Ему мешала рука, болтавшаяся в щели, и он, задыхаясь, кричал:
-Дядя! Руку, руку убери! Не мешай! Я закину, точно закину…
       Рука исчезла, но когда пачка уже влетала в щель, то сразу несколько рук, бестолково конкурируя за добычу, отбросили ее за изгородь картофельного поля. Падая, Витька увидел, как уносится поезд с плачущим от тоски и злости голосом :
- Кидать научись, сучонок! ,
а к пачке по полю бежит конвойный с собакой.
       Витьку с гравия поднял за ухо старший сержант. Подождал, пока конвойный принес с поля чай, разодрал пачку и показал сержанту. Сержант, больно закручивая ухо, повел Витьку к перрону с толпой зрителей. Толпа расступилась, и Витька увидел полуобморочную мать, которая с плачем кинулась нему.
-Твой? - хрипло спросил сержант.
-Мой, мой - запричитала мать, - Мы тут в очереди, в очереди, в магазин мы стоим.
-Так что ж ты, б.. дь, за ребенком не смотришь ? Где зенки, то? Ты соображаешь, что его сейчас бы собаки в клочья порвали. Скажи спасибо, что греха на душу не взял. Все вы, стервы, только об одном думаете, а не о детях.
Чувствовалось, что у сержанта имелись какие-то свои счеты с женской половиной человечества. Мать побелела, но промолчала.
Сержант отпустил ухо и резко встряхнул Витьку:
-Говори, зачем чай кидал? Кто научил?
-Я сам. Мне их жалко. И слово я дал, что принесу.
- Какое еще слово?
-Честное пионерское.
Сержант, когда переварил услышаное, приказал толпе отойти подальше, повернулся к матери и тихо спросил:
-Он что, у тебя - идиот ?
-Нет, просто дурак - так же тихо ответила мать, признавая некоторое несовершенство произведенного ею, но не до такой же крайней степени.
Сержант какое-то время напряженно думал, затем отвел Витьку в сторону и присел перед ним. Потом заговорил:
-Слушай, пацан. Вот ты говоришь – тебе их жалко. А ты знаешь, сколько гнид едет в этом вагоне? Сколько кровушки людской на некоторых. Сколько беды принесли. Если их жалеть, то жизни не будет. Задел ты меня, пацан, даже обидел. Ты попомни мои слова. Это для тебя они - вроде как несчастные, а дай им волю – глотку перережут. В вагоне этом, от силы десяток – людьми назвать можно. Не повезло им просто. А ты – честное слово, честное слово… Ты вообще никогда не давай слово тем, кого не знаешь. Я тебе больше скажу. И тем, кого знаешь и, даже, любишь, тоже не давай. Человек – штука страшная, поверь мне. Ну, давай, иди. Мать ждет.
Униженная мать повела Витьку за руку, причитая:
- Ох, ты сегодня получишь, ох, как получишь.., но голос сержанта остановил ее:
-Слышь, молодуха, ты это, не обижайся, что отматюкал. Погорячился я малость. А пацан у тебя хороший. Ты уж особо то его не метель.
       Мать скорбно кивнула и повела Витьку на расправу, как и обещано было, сдержанную, поскольку пожелания власти, даже маленькой, рассматривала, как приказ. Витька шел покорно, но все время оборачивался, пытаясь усмотреть, не исчезла ли неприметная бумажка за рельсами. После порки надо было как можно скорее вырваться на вокзал и не дать деньгам попасть в чужие руки.

       История на вокзале, скрытая матерью от отца, все- таки повлияла на Витьку. Ему расхотелось искать замену Каштану. Не то, что бы он понял слова сержанта, но для него стали не интересны люди тюремных вагонов. Каштан постепенно забывался, бесконечная трескотня кореша стала надоедать. Мир справедливости, созданный Витькой, постепенно разваливался, поскольку книжные герои в голове совершенно перепутались, а восстановление требовало умственных усилий и энтузиазма. На такие усилия Витька смотрел резко отрицательно, а энтузиазм ощущал, лишь, когда надо было смыться из школы на речку или в лес. И, как ни странно, но возникший идеологический вакуум в душе Витьку не особенно беспокоил.
       Он продолжал учиться в школе, переходя из класса в класс с хорошими оценками по труду и физкультуре - предметов, которые не отягощали непонятностью, а принимались его естеством с благодарностью и простотой. В остальных школьных науках сознание Витьке тащилось, как бредень с крупной ячейкой, когда в улове нет многих мелких рыб, проскочивших на волю, а остаются только крупные, но редкие и не дающие полного представления о богатстве фауны реки. Так и Витькино сознание, скользя по физике, усвоило факт, что существует электричество, бегающее по проводам, которое зажигает лампочки и крутит моторы, а еще может ударить и, даже, убить.
       В географии, подозревая, что наука все же ошиблась, он принял догмой, что Земля - большой шар, на одной стороне которой своя земля - русская с именем СССР, а на другой живут люди, говорящие по американски. Остальным нациям русские и американцы выделили место где-то в промежутках потому, что их меньше или они другого цвета. Самые плохие из них – немцы, которых наши победили на войне. Но за ними все равно глаз, да глаз нужен. Оклемаются, снова чего-нибудь задумают, потому, что немец, как говорили инвалиды, пришедшие с фронта, в войне – дока, и без нее не может. Дерется зло и, главное, по умному. Пока одного удавишь, своих четверых положишь. Вот и появилась у победителей горькая поговорка: «Не пули бойся, бойся попасть к дураку - командиру…». Это уж потом выяснится, что немец может прекрасно жить без войны и сам вдруг не признает адвокатов истории, попытавшихся свести войну к столкновению двух тиранов. Не один, дескать, так другой бы заваруху кровавую учинил. Может оно и так. Но только не за намерения судит история, а за то, что первым приперся на чужую землю с оружием. И через много лет возникнет даже странная симпатия двух народов, нанесших друг другу страдания сильные, но ими же и повязанными…А что могут понять в драке судьи из потомков тех, у кого морда тоже, конечно, была окровавлена, но не до такой же степени, как у главных бойцов? Так, кое-что и поверхностно…
       Из других наук Витька усвоил, что грамматика разделяет все слова в мире на существительные и глаголы, а в литературе главным ходит поэт Пушкин, который, в отличие от многочисленных писателей, не книжки скучные сочинял, а придумывал складные стихи для заучивания и рассказывания на уроках. Из истории уразумел, что раньше был царь-кровосос, угнетавший вместе боярами и другими дворянами народ с рабочим классом, но Ленин и Сталин согнали обиженных в партию, а уж она и дала гадам, как следует, потому, что те мешали счастью постройки коммунизма.
       Более детально он освоил математику. Освоил потому, что была жизненная необходимость понимать в магазинах цены вещей и еды, а, главное, не быть облапошеным при получении сдачи. Его измученное волевыми усилиями сознание на протяжении нескольких лет все- таки освоило арифметические действия в пределах от единицы до ста. Пало оно перед крепостью таблицы умножения от усталости. Пало, как армия после длительного марша, глядящая снизу на дразнящихся горожан с горьким сожалением, что добраться до этих сволочей нет никакой возможности. Никакой. Из-за утраты куража, возвышающего дух бойца.
       По этим предметам Витька имел не заслуженные двойки и колы, а тройки, чему были простые причины. Тройки ставили, как из жалости, так и из благодарности. Витька вызывал у преподавательского состава устойчивый комплекс превосходства собственных детей над несчастным, недалеким мальчиком, которому придется в жизни трудно из-за ограниченных возможностей. Сравнивая его со своим чадом, каждый мог удостовериться, что дела - не так уж и плохи. Сравнение давало надежду, что собственный, более развитый оболтус, будет не таким уж последним в жизни.
       Витька был не драчлив и любил работать. Однако сказать, что он трудолюбив - было бы не совсем правильно. Просто создан был так, что тело его не терпело статики. Ему жизненно были необходимы постоянное движение и мускульные усилия до усталости, как необходим нормальному человеку воздух. Неподвижное пребывание за партой становилось серьезным и мучительным испытанием, и за любую физическую работу он хватался, как за спасение. Причем, чем однообразней и скучней была работа, тем охотнее за нее брался. Процесс труда, в котором необходимо включать деятельность сознания, уже не давал ему возможности ощущать себя комфортно. Вместе с тем движение и работа без реальной конечной цели, к примеру - физкультурные тренировки, не приносили ему облегчения. Не мог и не хотел бегать и махать руками попусту, без производства чего-то дельного. Никогда бы он не стал великим спортсменом.
       Любое количественное восприятие мира было для него чуждо, работало только качественное. В какой-то мере он был похож на лесное животное, жизнь которого обеспечивается постоянным движением в поисках пищи, а остановка нужна только для сна. Аналогия была бы полной, если бы не специфическое, образное видение мира и то, что называют нравственным началом, отличающем человека от животного. Никто не знал, что в мальчике каким-то образом развились и существуют сильнейшее чувство справедливости, жалости к людям и поразительная обязательность. Его не понимали, потому, что окружавшие его , тоже, конечно, обладали этими качествами, но не в такой крайней степени. К тому же и в придурковатых числился.
       От постоянного пребывания на природе, физической работы и отсутствия сложных мыслей тело его приобретало мускулистую жесткость. Невысокий, но широкоплечий, он ходил в школе, застенчиво прижимаясь к стенам, как будто пришел в гости. Задевать его боялись, поскольку никто не мог предсказать, каким образом он отреагирует на обзывание или тычок. Иногда никак не реагировал. Иногда мог молча уйти, но, вернувшись через час, подойти к обидчику сзади и трахнуть принесенным с улицы поленом по голове… Потому, что это требовалось для восстановления справедливости. Разница в реакции определялась тем, что перевесило на каких- то внутренних весах его души: жалость к обидчику или справедливость, требующая наказания.
       Когда учителя обращались к нему отвечать урок, улыбался, глядя в сторону, и что-то односложно бормотал по теме. Если вопросы становились слишком назойливыми, мог пойти по партам, сбивая тетрадки и чернильницы, открыть окно и выпрыгнуть. При всем этом охотно помогал уборщицам мыть полы в школе, копал и обрабатывал грядки огорода завуча, колол дрова и чистил снег во дворах учительницам. Именно они и протежировали Витьку при непростых обсуждениях перевода его в следующий класс.
       Почти все учительницы школы были разведенными или незамужними женщинами с типовой судьбой выпускниц педвузов и училищ, попавших по распределению в провинциальные города. После студенчества, попадая в тухлое и диковатое бытие городков, подобных Клюквину, многие были вынуждены вести настоящую борьбу за существование. Шансов найти своих мужчин для создания полноценной семьи было мало. В военные годы ушло на фронт и не вернулось целое поколение их сверстников, а немногие возвратившиеся были нарасхват, даже покалеченными. Мало было в Клюквине свободных мужчин, с которыми образованная учительница могла бы не то, что счастливо, а просто нормально жить. Тоскливые связи от безысходности со случайными, слабыми и пьющими порождали безотцовщину, а воспитание детей, при скромной учительской зарплате, требовало содержать дом, огород, птицу и делать много, очень много мужской работы.
       Молчаливая благодарность мальчику за помощь, замаскированная на педсоветах доводами по Макаренко, помогла Витьке, преодолевая класс за классом, добраться до седьмого. На этом, его школьное образование завершилось. Вызвано это было трагическими событиями в жизни семьи...

Продолжение следует