Миссисипи

Наша ферма находилась чуть севернее Миссисипи. Хотя может и не Миссисипи. Я никогда не умел запоминать названия окружающих меня мест. Но, кажется, неподалеку была большая река. Настолько, что терялся даже противоположный берег. Можно было даже принять ее за озеро, или море. Рядом с фермой было большое поле, всегда немного водянистое, так, что земля и трава чавкали под ногами, особенно когда бежишь – и я любил бегать по этому полю, по самому краю, по кругу, и смотреть на открывающееся моему взору небо, надвигающееся, подобно урагану, бесконечное, наполненное перехлестывающими через край красками, обычно на закате, бежать под этой разверзающейся над тобой фиолетовой громадой, бежать и кричать немым криком, задыхаясь от восторга. Миссисипи – очень красивое слово, почему бы не называть им это чудесное поле? На нем забываешь обо всем, даже о себе. Джек говорил мне, что не слова должны называть нас, но мы слова – мне, тогда двенадцатилетнему мальчишке, как будто я мог что-то понять, - и я хочу сделать именно так, хочу назвать это место словом Миссисипи, словом, которое мне очень нравится. В конце концов, мы с Джеком были друзьями, несмотря ни на что. Пусть даже и не на самом деле. Миссисипи.
Я пишу, что не знал названия реки рядом с нашей фермой. Действительно. Дело в том, что тогда, в двенадцать лет, я был немного не в себе, чокнутым, как меня иногда называли. Не то чтобы что-то серьезное, нет, но мне было очень трудно сосредоточиться на окружающем мире. Он постоянно тек, проносился мимо, менялся, как какое-то желе, - очень сложно было ухватить в нем какую-то одну картинку, ясную и застывшую. Поэтому я не знал ни названия реки, ни даже названия той земли, где жил. Наверное, было бы даже правильней сказать не не в себе, а слишком в себе. Иногда я не справлялся с самыми простыми действиями - съесть, например, ложку супа – потому что терялся в своих внутренних ощущениях и они отгораживали меня от всего остального вязким туманом. Рука застывала и никак не получалось вспомнить, что с ней делать дальше. Меня завораживало течение жизни, но я никак не мог приноровиться к нему. Бежал вместе с этим потоком – и всё.
Мой отец был видным человеком. Как в физическом плане – хорошо сложенный, с суровым, волевым лицом, так и в экономическом. Наша ферма была действительно большой, на ней работали сотни работников, в основном негров, и она, как мне кажется, приносила громадный доход. К тому же мой отец занимал высокий пост в совете города, находящегося где-то там. Все это я смутно осознавал в то время. У отца не было только одного – наследника. Он всегда мечтал о сыне, таком же как он, но единственным сыном, какого подарила ему природа, оказался я, мало подходящий для такой роли. Вторым ребенком была Энни – девочка, на год меня старше. Больше детей мама родить не могла – так сказал доктор. Добившись столь много, отец, в конце концов, остался наедине со всеми своими достижениями, и это, видимо, было для него очень тяжело. Мы с ним почти не разговаривали. Пусть и неосознанно, но я смутно ощущал какую-то свою вину перед ним, а он просто не знал, о чем можно со мной говорить. Впрочем, он вообще мало с кем разговаривал. Как и я.
Единственной, с кем я действительно много общался, была маленькая Сью – семилетняя дочка одной из работниц, Салли – полной и уже стареющей черной женщины. Сью обожала меня и мы вместе, порой, бегали по всей ферме, и по окрестным лугам, прятались среди колосьев кукурузы и даже носились по Миссисипи. Но больше всего она любила, когда я устраивал ей кукольные представления. Настоящих кукол у нас не было, поэтому мы делали их из разных веточек и перевязанной травы. Я разыгрывал маленькие сценки, а Сью заворожено смотрела за мной. Мои куклы показывали самые простые действия: как девушка взбивает масло или муку, как кто-то тащит тачку или прогуливается по дороге. Я часто забывал, куда иду, и смотрел на все это – завороженный, растворившийся в мире. Все это походило на чистые краски, еще не слепленные в точные картины. Мы со Сью еще не умели видеть эти картины, не знали, что скрывается за ними, поэтому просто наслаждались их яркостью.
С Энни я играл гораздо реже. Она совсем не понимала меня и всегда стремилась стать взрослой, хоть и еще смутно понимала, как это. Она тоже была немного в себе, с частыми сменами настроения. Иногда она могла долго и возбужденно говорить со мной, хотя я почти ничего не понимал, а иногда просто не замечала меня. Болезненно худую, с впалыми щеками, ее сложно было назвать красавицей. Она во всем старалась помогать маме, но делала это как-то нервозно, рывками. Так она делала почти все.
А вот маму в её детстве все считали настоящей красавицей. Но тело сыграло с ней злую шутку: красота очень быстро увяла, почти сразу после ранней свадьбы, и произвести оно смогло всего двух детей, не самых «подходящих» для ее мужа. Сейчас мама была невысокой сухонькой женщиной. С её голосом тоже поразила какая-то болезнь и говорила она всегда очень тихо. Так же и вела себя. Почти незаметная, она умудрялась поспевать за всем хозяйством на ферме, постоянно чем-то занималась. Рядом с мужем всегда, казалось, чувствовала себя несколько неловко, может быть, как и я, тоже смутно ощущала какую-то вину – в общем, между ними всегда оставался неудобный камешек, и разговаривали они, в основном, только по формальным поводам. Не то чтобы они не любили друг друга, но научиться быть раскованными вместе так и не научились. Со мной и Энни мама тоже этому не научилась. Она любила нас, но всегда немного как бы конфузилась, может быть из-за того, что кроме любви чувствовала еще и жалость. Единственной, с кем мама вела себя свободно, была Салли, ее помощница. Они стали настоящими подругами. У Салли было что-то с желудком и иногда ее мучили резкие боли, она тогда ложилась на кровати, подогнув под себя свои широкие колени, и тихо стонала, целыми днями, так вот, мама всегда сидела рядом с ней в такие минуты, что-то шептала ей, бессвязное, только чтобы ее подруга не чувствовала себя одиноко. А еще, как бы она не была занята, мама всегда выкраивала вечером один час, чтобы просто посидеть на улице в одиночестве и покурить сигарету.
Разумеется, тогда, в двенадцать лет, я не знал обо всех их чувствах, все они были не более чем частью внешнего, без своего внутреннего мира – они просто были. Как нечто данное, как деревья и реки. Очередные краски. Меня многое окружало, а я бегал по своей Миссисипи и задыхался от восторга.

Тогда-то к нам и приехал мистер Доунсен. Начиналась осень. С ним были Джек и Сэм. Они просили остаться у нас некоторое время, пока дальше, на севере, идут затяжные ливневые дожди.
Своей комплекцией Доунсен очень походил на отца, хотя и был заметно его выше. Ему было примерно лет сорок. Или пятьдесят. Он накопил немного денег и путешествовал в далекий большой город на севере, чтобы основать там новую церковь.
- И что же за новая церковь? – спросила его мама на вечернем ужине, состоявшемся после того, как наши гости расположились.
- Это церковь, - с улыбкой сказал Доунсен, дожевывая кусок курицы, - которая будет учить не ходить в нее.
Люди нарисовали лабиринт на бумажке, - продолжил он, - самый непроходимый лабиринт, и забыли, что это всего лишь нарисованный лабиринт. Скитаются по нему, не в силах найти выход. Этот лабиринт – это вещественный мир вокруг нас. Но в нем и нет выхода. Выход внутри нас. Мы еще слишком не понимаем слова Иисуса о том, что царство божие внутри каждого из человек. Церковь первоначально должна была напоминать нам об этом, но сама запуталась в начертанных ею линиях. Церковь свелась к внешним ритуалам – однако они не вернут нам душу. Настоящая душа должна быть свободна от этой шелухи – так говорил нам наш гость.
Пожалуй, его речь произвела впечатление только на маму. Отец слушал молча и нахмурясь – кажется, он терпеть не мог разговоров о религии.
- Когда люди научатся быть праведными без всяких походов в церковь – тогда-то только мы и станем свободными, - заворожено закончил Доунсен.
- Скажите, мистер Доунсен, - неожиданно заговорил отец, - Вы бы стали исповедовать пьяного человека?
- Что?
- Просто вопрос.
Повисло неловкое молчание. Доунсен замешкался, мама укоризненно смотрела на папу. И тут поднялся Джек.
- Вы уж простите моего старика, - улыбнулся он, - Но, боюсь, в нем еще слишком много молодой крови.
Признаться, не знаю, благодаря ли словам или интонации, но у него очень здорово получилось разрядить неловкую обстановку.
Джеку и Сэму было по шестнадцать. Доунсен подобрал их, сирот, где-то в начале своего пути. Толстый, медлительный Сэм был очень привязан к своему другу: высокий, бледный, не то чтобы очень красивый, но и не урод, очень открытый, умный, Джек умел быть циничным, но в его натуре еще слишком часто прорывались страстные нотки. Сэм любил его. И я полюблю его.
Поздно вечером, уже давно после ужина, я бежал к своей скамейке. У нас была такая скамейка, она стояла на берегу реки, и я любил лежать на ней, в темноте, и слушать тяжелое движение реки. Просто лежать и слушать, ни о чем не думая. Но она оказалась занята: Джек и Сэм сидели на ней, раскуривая трубку. Было заметно, что если Джеку курить действительно нравится, то Сэм дымит просто за компанию, чтобы просто быть рядом.
- Эй, привет, парень, - приветливо закричал Джек, увидев меня, - Ты ведь хозяйский сын, да? Как тебя зовут?
- Дэни.
- Неплохо, - заключил Джек, - Садись, посиди с нами. Хочешь трубку?
В нем всегда поражало то, что он ко всем относился как к равным, старшим или младшим – все равно. Никто и никогда еще не относился ко мне как к равному.
- Да, конечно, - просто сказал я, хотя ни разу еще не курил. Взял протянутую мне трубку и важно затянулся, почти сразу закашлявшись – но никто не засмеялся надо мной.
Джек спросил, как мне моя жизнь на ферме, а потом какое мое любимое занятие. И я рассказал про поле и небо над ним.
Мы замолчали и тишину окружающих нас сумерек наполняли лишь шепот природы и похрустывание сгорающей при вздохе трубки – я старался вздохнуть как можно меньше, чтобы больше не кашлять. Подступающая темнота завораживала и мы просто сидели рядом, наслаждаясь ей. Но как-то вдруг это чувство закончилось и нас потянуло домой.
На обратном пути, перед самым прощанием, Джек предложил мне быть друзьями.

На следующее утро я проснулся чуть свет. Меня тянуло к Джеку. Его предложение дружбы впервые дало мне почувствовать, что есть другой человек, не просто фон, но именно человек. Конечно, пока таким человеком был только Джек, и я никак не мог сказать, что знаю его, но даже одно ощущение присутствия буквально пьянило меня.
На кухне мама говорила тете Салли:
- Нет, ну что за человек: людям не нужна церковь. Церковь дисциплинирует людей, куда же они без правил? Без правил и человека-то нет, одно животное.
Джек, оказывается, уже тоже встал, но где он – никто не знал. Я побежал его искать, по пути еле отвязавшись от Сью. Мой друг с Сэмом были чуть подальше от фермы, возле высокой травы, почти с них ростом. Разгоряченный, Джек держал в одной руке небольшой перочинный ножик.
- Идет война, Дэн, - приветствовал он меня, - Нас всего трое – против целого войска, - но, черт побери, мы уж в долгу не останемся, да? Давай, бери оружие и собирай этими душами себе на завтрак, напарник!
Я схватил первую попавшую палку и мы все вместе набросились на широкие стебли, сбивали и резали их, как будто они действительно хотели убить нас. А через несколько часов упали на это поле брани, мокрые от пота, и смотрели, тяжело дыша, на легкую поступь ванильных облаков.
Джек спросил меня, что я думаю о своей сестре.
- Она красивая, - сказал я, потому что и правда считал ее красивой.
- Да уж…
Потом мы решили, точнее, как всегда, решил один Джек, что надо стянуть с кухни что-нибудь съестное и не ходить ни на обед, ни на ужин.
- Люди начнут думать, - говорил наш вождь, - что мы более не нуждаемся в еде, и это будет для них настоящим чудом, а людям нужны чудеса, пусть даже не настоящие.
Мы и правда незаметно стащили с кухни пару корок хлеба и несколько вареных кукуруз, но очень скоро Джеку надоела идея быть чудом, да и голод вернулся все равно, поэтому было решено ничего не пропускать.
После обеда пришла пора прогулки и я повел своих товарищей вдоль реки. Всю дорогу Джек много восторгался природой, но в конце заметил, что ее красота полностью бессмысленна. Она не умеет смотреть на себя в зеркало, - так он сказал. В этом все дело. Если только этим зеркалом не является человек. Но ведь тогда, - задумчиво добавил он, - тогда ведь человека самого по себе и нет, и никогда не было.
Мы нашли брошенную лодку: ее дно прохудилось, но его вполне можно было заделать, так что вождь решил, что как-нибудь надо будет обязательно сплавать на ней по «реке чудес». Идея была поддержана и выдвинуто предложение на следующий же день, прямо с утра, отправиться искать необходимые материалы. Вдохновленный находкой, Джек заключил, что человек никак не может быть простым зеркалом. Если он и есть зеркало, то только такое, какое отражает то, чего никогда не было. Не природу. А следовательно, он и не есть нечто другое, только он сам. Он свободен.

Утром, к моему пробуждению, Джек и Сэм уже ушли куда-то без меня. Около лодки их не оказалось и я весь день бродил один, какой-то опустошенный. Ближе к вечеру я вдруг встретил Сэма – он сидел на той скамейке, около реки. Сидел и смотрел на реку.
- Не хочу я кататься в лодке, - сказал он мне, как всегда медленно, как бы с трудом выговаривая слова, - Все и так течет слишком быстро.
Они не ходили к лодке, рассказал Сэм, и он не знает, где сейчас Джек.
- Ты любишь его? – спросил он у меня.
- Да.
- Да… - словно эхо отозвался Сэм. Его голос, кажется, он был немного грустным.
Джек появился только к ужину. Он был весел и долго говорил с отцом о политике и экономике, довольно удивив его: отец даже сказал под конец, что у него очень хорошие аналитические способности и интуиция. Доунсен был молчалив, Сэм угрюмо смотрел в свою тарелку. Энни казалось напряженной, но старалась скрыть это, с подчеркнутым вниманием слушая беседу за столом; правда скоро она совсем ушла в себя, лишь изредка поглядывая на Джека. Я был рад, что мой друг оказал на отца такое хорошее впечатление, но при этом меня не покидало ощущение, что Джек вдруг стал как-то далек от меня – и никак не получалось с этим справиться. Я внезапно понял, что между нами лежит еще кое что, и имя этому - целый мир, и что что-то из этого мира может быть ближе к Джеку, чем я.
Вечером я, Сэм и Джек опять сидели на скамейке перед рекой и Джек рассказывал историю:
- Наверху, на небе, жили две маленькие звездочки, очень яркие, не смотря на свои размеры, и они каждый вечер прогуливались по небосводу, держась за руки. Им было очень хорошо вместе, но однажды одна звездочка решила полететь выше, на самый верх, чтобы стать сильнее, увидеть больше и узнать что-нибудь самое главное. Она улетела и вторая звезда гуляла уже одна. Ей было очень одиноко и она постоянно смотрела уже не вниз, любуясь полями и деревьями, но вверх, вглядываясь в столь отныне далекий свет первой звездочки. Как-то раз вторая звездочка увидела, как ее спутница возвращается обратно. Ее свет стал гораздо тусклее; она устало прилегла рядом. «И что там, как там наверху?» - спрашивала вторая звездочка. «Холодно» - ответила первая…

Все следующее утро мы искали пещеру, в которой затаились Последние Пираты нашего века, но так ничего и не нашли. А после обеда ко мне подошла Энни.
- Пойдем, я тебе кое-что покажу, - позвала она меня с собой. С некоторой неохотой я пошел. Мы пришли в отдаленный сарай, Энни закрыла дверь и сказала мне присесть. Я сел, прямо на пол. Энни присела рядом. Несколько минут мы сидели друг напротив друга, а потом она осторожно, с некоторой запинкой, начала массировать мне ноги. Очень медленно и чувственно, напряженно наблюдая за моим лицом.
- Тебе хорошо? – спросила она.
- Да…
Ее пальцы поднимались все выше и выше. Было очень приятно, но при этом все нарастало чувство чего-то неправильного, как будто всего этого не должно быть. Энни постепенно дошла до моего паха. Она осторожно коснулась его, немного сжала. Ее цепкие глаза постоянно смотрели за мной. А потом мои штаны под ее ладонями поднялись вверх. Энни вдруг остановилась. Ее лицо постепенно заливала краска.
- Все вы…! – крикнула она и выбежала вон.
А я еще долго сидел там, в этом сарае, пораженный тем бесконечным миром, который вдруг приоткрылся мне, миром, существенным элементом которого оказалась моя сестра, нет, не сестра – Энни. Миром, таким притягательным и таким тревожащим.
Я даже не стал искать Джека, просто ходил по ферме, а потом лежал на траве. Там меня нашел мистер Доунсен.
- Кажется, твой отец не очень любит Бога, да? – спросил он меня.
- Наверное…
Мы помолчали.
- И между тем Он уже рядом. Его тело постепенно смешивается с телом нашего мира. Знаешь, я как-то видел эту железную дорогу. Она растянулась по всей земле и когда-нибудь охватит все земли, которые только есть. Его кровяные сосуды. Скоро Он будет с нами, поверь мне. Твой отец все время говорит о деньгах – как будто они после этого будут иметь значение.
На ужин Энни не спустилась.

Дни шли своим чередом. Мы с Джеком и Сэмом очень много времени проводили вместе, конечно, не все – иногда они вдвоем надолго пропадали куда-то, «смотрели землю», как сами это называли. Когда их не было, я обычно сидел или бегал по своей Миссисипи. Моя вселенная и я сам постепенно менялись. Медленно, но я постоянно чувствовал что-то в душе, что-то, чего никогда не было раньше. Мир становился богаче, и это было не богатство внешних образов, но предощущение его внутренней напряженности. Энни ходила необычно тихая и подавленная, лишь изредка в ней пробуждались нервические нотки. Кажется, что-то происходило у них с Джеком. Один раз я видел, как он взял ее за руку во время обеда, почти незаметно, она вся вспыхнула, но руку не убрала. Конечно, тогда я не придал этому значения – Энни и Джек были для меня совершенно разными мирами. И я совершенно не знал, как теперь себя вести с сестрой – с того дня в сарае мы вообще не разговаривали. Мама очень привязалась к Джеку, я думаю, он был для нее как глоток свежего воздуха в нашей закрытой семье, да и отец проявлял к нему некоторую заинтересованность.
Однажды я проходил мимо их комнаты и услышал такой разговор:
- Но дорогой, - говорила мама, - Ты ведь всегда мечтал о наследнике, я знаю. И этот мальчик, как мне кажется, очень хорошо подойдет на эту роль.
- А я думаю, что он очень хорошо подойдет на роль того, кто погибнет добровольцем на первой же подвернувшейся ему бессмысленной войне.
- Это обязательно произойдет, если он пойдет дальше с этим Доунсеном. Но если он останется у нас… Ты же сам говорил, что у него очень хорошие способности.
- И что ты предлагаешь?
- Усынови его, и ты получишь достойного продолжателя своего дела. Как знать, может быть так природа вознаграждает тебя за… - тут мама запнулась, как будто сама испугавшись того, что хотела сказать, и в комнате надолго воцарилось неловкое молчание.
Из этого разговора я вынес только одно: может так случится, что Джек останется у нас навсегда – и я был счастлив. Он стал центром моей жизни, жизни, наполнившейся приключениями и его рассказами, каждое слово которых было пронизано для меня самой настоящей мудростью.
В день, когда все закончилось, Джек научил меня их с Сэмом игре.
- Игра очень простая, - сказал он мне, - Просто начинай смеяться вместе с нами.
- Просто смеяться?
- Да. Будто тебе вдруг рассказали очень смешную шутку, самую смешную из всех, которые ты когда-либо слышал.
И Джек засмеялся. Потом к нему присоединился Сэм, очень натянуто, и, наконец, я. Вначале было очень неприятно, так как все смеялись понарошку, но потом постепенно смех вдруг стал настоящим, действительно настоящим, и мы хохотали до упада. Долго-долго.

Вечером мы отправились на карнавал, так Джек назвал его. Разумеется, и я, и Сэм пошли с ним. Ведь карнавал – это когда «у людей меняются лица».
На самом деле карнавалом оказалось большое сборище рабочих со всех окрестных ферм, проходившее на большом поле в часе ходьбы от нашей фермы. Такие сборища проходили раз в год, в середине сентября. Они продолжались всю ночь, люди приносили на них свои самодельные музыкальные инструменты и много играли, еще больше пили и танцевали. Конечно, меня бы не отпустили, но Джек решил, что спрашивать разрешения недостойно его друга. Я был поражен тем количеством людей, которое увидел. В основном все они были неграми, и нас несколько сторонились, но, тем не менее, прогонять не стали; очень быстро у нас в руках появилась чарка с вином, добытая Джеком, и я впервые в жизни отведал «божественной крови».
Глоток за глотком мир постепенно начинал вертеться. Окружающие люди сливались в один поток, полный чарующей музыки, музыки, заставляющей вскочить и бежать с ним, танцевать в отсветах наступающей ночи и полыхающих костров. Сэм угрюмо сидел неподалеку, почти не притрагиваясь к вину, но никто не обращал на него внимания. У людей действительно менялись лица, во всяком их движении проступало что-то нечеловеческое. Я видел кружащегося Джека, часто запрокидывал голову вверх и бился о самое небо, черное, как уголь, с проступающими золотыми крапинками. Кажется, я громко смеялся и весь дрожал от охватившего возбуждения, дрожал настолько, что все мои движения получались какими-то скомканными и рваными. Но я танцевал, вместе с тысячами рук и ног вокруг меня, вместе с Джеком. Вскоре я потерялся в этом круговороте, и меня уже не было, а мир вертелся все быстрее и быстрее, в нем нельзя было различить ни одного отдельного предмета. Он стал бешеной каруселью, и то, что было мной, давно не танцевало, но лежало на земле, тщетно пытаясь ухватиться хоть за что-нибудь, остановить это круговращение, разрывающее его на части. Музыка превратилась в невыносимый стук в голове, и сквозь него я видел, как Джек сцепился с каким-то молодым пареньком, довольно рослым, сжимавшим в руке маленький нож, видел, как Сэм бросился ему навстречу, но его повалили на землю, видел еще что-то, но уже никак не мог понять что.
Потом маленький проблеск осветил, как Сэм и Джек тащили меня обратно на ферму, и Джек был в крови, а меня постоянно рвало. Но в конце концов наступило спасительное небытие.

Когда я с трудом открыл глаза, то увидел свою комнату, залитую ярким светом, пробивающимся даже сквозь задернутые шторы, и маму, сидящую рядом с моей кроватью. От нее я узнал, что Джеку порезали руку, довольно глубоко, но не опасно. Узнал также, что нас встретили дома, когда меня принесли, потому что мама очень волновалась обо мне, и что отец теперь очень зол на Джека и запретил ему общаться со мной. Чуть позже мне удалось услышать, что он спрашивал мистера Доунсена, будет ли Джек соответственно наказан, на что мистер Доунсен ответил, что Джек, может быть, гораздо умнее его и поэтому он никак не может его бить. Все это я выслушал с каким-то безраздельным равнодушием, после чего мама обняла меня и заплакала.
Когда она вышла, я долго смотрел в потолок. «А что если бы…» - вот какая мысль пришла мне тогда в голову, наверное, впервые в жизни. Мысль, поражающая своей беспомощностью.
Через несколько часов пришла Энни. Она присела на стул в углу начала что-то вышивать. Мы не разговаривали. Постепенно мне захотелось спать и я уже впадал в дрему, когда она спросила:
- Ты ведь дружишь с ним?
- С кем?
- С ним.
Я уже понял, про кого она, но все равно несколько секунд молчал, как будто вспоминал, прежде чем ответить:
- Да.
- Ненавижу его, - сказала Энни.
Она посидела еще немного и ушла.
Ночью в окошко ударился камешек. Потом еще один. На улице стояли Джек с Сэмом и лестницей, прислоненной к моему окну. Они сделали знак спускаться. Я быстро оделся и вылез к ним, стараясь как можно меньше шуметь.
- Ну что, дружище, погуляли мы вчера, да? – улыбнулся Джек, сердечно обнимая меня. На моих глазах выступили слезы, но я постарался как можно незаметнее смахнуть их.
Мы вышли к реке и Джек с гордостью показал мне ту самую лодку, которую мы нашли на второй день нашего знакомства и которую мои друзья наконец-то починили. Они даже раздобыли где-то одно весло.
Мы забрались в нее и, оттолкнувшись веслом от берега, поплыли. Я никогда до этого не плавал по реке и сейчас просто сидел, очарованный: дно покачивалось под моими ногами, а вода впереди блестела блестками лунной дорожки – как будто мы были в волшебной стране. Мы плыли вдоль берега, не удаляясь далеко, чтобы весло доставало до дна. В полном молчании. Только спустя долгое время я спросил Джека, почему он подрался тогда.
- Так, из-за девчонки, - небрежно ответил он.
- Ты хотел с ней дружить?
- Да я даже не знаю ее. А потом женщины нужны вовсе не для дружбы, дружище.

- Очень часто люди думают, что мир берет у них плату за пребывание в нем, - говорил Джек на обратном пути, - И плата эта – та необратимость, с какой он встречает каждый их поступок. Но эта необратимость – вовсе не требование мира; это требование самого человека. Мы страдаем от самих себя, но так мы хотя бы знаем, кто мы. И то, что ничего нельзя исправить говорит о том, что я был. Я был…
На этот раз меня не хватились; я забрался в свою комнату и уснул. На следующий день за завтраком не было ни Джека, ни Сэма. Мистер Доунсен старался вести себя как можно незаметнее, а хмурое настроение отца, казалось, передалось всем. После завтрака я отправился пройтись; уже на выходе из фермы меня догнала Сью. Я почти забыл про нее: с тех пор, как появился Джек, мне больше ни с кем не хотелось играть.
- Я хочу поиграть с тобой, - так просила она меня эти две недели.
- Сью, отстань, я занят, - и так я отвечал ей все это время.
Но в этот раз разговор не закончился.
- А если я сделаю тебе хорошо?
- Что?
- Я видела вас тогда в сарае. Ты сказал, что тебе хорошо. Если тебе будет хорошо, ты поиграешь со мной?
Она уже потянулась ко мне, когда я в ужасе оттолкнул ее. То чувство неправильности, испытанное мною тогда в сарае – сейчас оно захлестнуло меня. Я был отвратителен самому себе, и я не знал почему, но был виноват. Это отвращение заставило меня крикнуть Сью, чтобы она убиралась, и смотреть потом, как она бежит прочь, и видеть, что она плачет.
Я бродил весь день, и весь этот день я открывал для себя людей. Это было мучительное открытие, потому что это было открытие их страданий. Я чувствовал боль каждого из тех, кого знал, боль эта накатывала волнами и иногда я падал на землю, задыхаясь, не в силах ее выдержать. Когда же я, немного научившись выдерживать это чувство, вернулся домой, то нашел всю ферму странно взбудораженной – мой отец был при смерти.
Он свалился с какой-то лестницы и сильно повредил себе позвоночник. Меня провели к его умирающему телу и он сказал мне свои последние слова.
- Не будь грешником, сынок, - так сказал он мне, - не только в делах своих, но и в душе. Он видит.
Таковы были последние слова моего отца, человека, которого я считал полнейшим атеистом.
Помню, после этих слов я выбрался из дома, подальше от кого бы то ни было. Небо уже постепенно накрывалось вечерним пледом. Ферма отныне была моей. Конечно, мама будет руководить ей, но все равно она была моей. Это пугало меня. Вот что я чувствовал в тот миг.
Я пришел на свою Миссисипи.
И… я больше никогда не увижу папу.
Там меня и нашел Джек. Он сказал: «Сочувствую», а потом, что ему пора уходить. Я повернулся к нему и попросил остаться. Джек промолчал.
- Пожалуйста! – я упал перед ним на колени и заплакал, - Пожалуйста! Мы же друзья! Друзья не оставляют друг друга в трудную минуту!
Однако Джек ушел, все равно.
Я стоял на коленях посреди Миссисипи, и надо мной разгоралось необъятное небо, но я уже не смотрел на него: ничего не видя перед собой, я прислушивался к звуку, который никогда раньше не замечал – я слушал стук собственного сердца...