Фантасма

Крохотный и душный автобус после почти четырехчасовой тряски остановился у конечной. Раскаленный воздух дрожал над полями, стрижи сумасшедшими болидами носились в полуденной дымке, гречишные колосья волнами бурлили у самой земли, а в придорожных лопухах оглушительно звенело и стрекотало.
Со ступенек автобуса спрыгнула девушка в темно-синих шортах и «ковбойке». Потянув за собой лямку рюкзака, она выволокла свою ношу на обочину и оглянулась. Запахи пыли, меда и приближающегося дождя с ветром ударили в лицо, проникли в легкие и до отказа наполнили их счастьем.
Вслед за девушкой из автобуса выскочила лохматая черная собака. Радуясь долгожданному избавлению от духоты, царившей внутри рычащей металлической коробки, собака принялась описывать круги, приминая колосья и довольно повизгивая.
Инна рассмеялась, и, откинув со лба прядь каштановых волос, надела бейсболку.
— Эй! Ухо! Ко мне, грязное чудовище! — позвала она.
Пес высунул морду из травы и преданно взглянул на хозяйку. Автобус, медленно набирая скорость, исчез за завесой пыли.
— Ну, Ухо, теперь до деревни пешком пойдем!
Пес согласно махнул хвостом и нырнул обратно в гречишные волны, но энтузиазм его быстро иссяк: время шло, а жара не спадала. Ухо устал, и теперь плелся следом за хозяйкой, понуро озираясь по сторонам и дожидаясь вожделенной ночи, а солнечный диск, наливаясь золотом и кровью, степенно опускался к самому горизонту. День истончался и исчезал, точно давнее воспоминание. Между тем, девушка и собака вплотную подошли к крепостной стене соснового бора.
Резкие, но ненавязчивые, запахи земли, мшистых канав и далекого дождя оплели воздух невидимыми, прочными нитями, на которых чуть позже возляжет туман. Лесной полумрак закричал одинокой ночной птицей, и девушка вскинула голову, цепляясь взглядом за макушки исполинских сосен, но высокие кроны деревьев были пусты и неподвижны, и лишь звезды посыпались ей в глаза гирляндами таинственных огней. Собака глухо тявкнула в тишину, и та отозвалась оглушительным криком. Взошла луна.
— Пришли… — выдохнула Инна и ускорила шаг.
Ухо завилял хвостом, бросился к развилке дороги и, безошибочно выбрав нужный поворот, потрусил вдоль кладбищенской оградки, то и дело останавливаясь и дожидаясь хозяйку.
Земля, устланная мхом, мягко пружинила под ногами. Серебристо-серый в лунном свете, он выглядел взлохмаченным париком старика-актера, и оттого казался еще более ненастоящим. Инна подобрала локти как можно ближе к телу, чтобы ненароком не зацепиться за останки какого-нибудь полусгнившего деревянного креста, и впилась взглядом в бугристую землю.
Все просто… Сейчас я буду думать о солнце… Не о покосившихся крестах… И не о тех, кто под ними… Назовем это терапией воспоминанием...
— Ухо!.. Подождал бы, предатель… — осторожно позвала девушка, боясь тревожить тишину, и поспешно перебралась через горожу, шурша глухой крапивой.
Ухо дожидался ее у огородов. Темные и покинутые, они выглядели запущенными, и Инне невольно вспомнилось, какими они были прежде… До того, как там стал расти осот.
Она вспомнила, как светло и шумно было здесь раньше, каких-нибудь пару лет назад, как солнце щедро наполняло собой самодельные пруды, рассеивая лучики до самого дна, как звезды путались в молочном тумане, таком густом и неподвижном, что казалось, стоит лишь немного постараться — и можно без труда пройти по нему на небо. Добро владычествовало здесь повсюду, уверенно шагало из дома в дом ухоженными тропинками и перелетало от крыше к крыше на крыльях ласточек. И даже кусачая крапива — единственное «зло», если не считать комаров, — прежде ютилась лишь на окраинах, возле покосившейся горожи, да заброшенных хат…
«Куда сгинуло все это?..» — думала девушка, с тоской разглядывая полуразвалившиеся домишки и не замечая, что ее тоже разглядывают две пары глаз.
— Ты ли, дочка?..
Из-за калитки выглядывала старушка, такая низенькая, что Инна поначалу не заметила ее и вздрогнула.
Пес отрывисто тявкнул и, усердно размахивая хвостом, бочком подскочил к гороже.
Старушка переломилась в пояснице и всхлипнула.
— Здрась, теть Маш, — выдохнула Инна и сбросила с плеч тяжелый рюкзак. — Как живете?..
Отмахиваясь от любвеобильной собаки, старушка кинулась открывать калитку. Ее руки дрожали, и даже в сумерках было заметно, как что-то блестящее и крохотное то и дело падает ей на грудь, впитываясь в затасканную шаль. Инна смутилась. Она боялась страушечьих слез. Даже если это были слезы радости.
— Надолгысь к нам, доченька? — бормотала баба Маша. — Али на денечек?.. Ну… Шо ж ты стоишь, заходь… Заходь, не боись, не прибрано тока… Не ждала, не знала…
— Ды поживу, теть Маш. Пока не прогоните, — пошутила Инна и обняла старушку за ссохшиеся плечи, с ужасом и недоверием замечая, что несколько месяцев назад они казались ей шире…
— Значиться, поживешь, так… так… — закивала старушка и потащила девушку за собой в хату.
«А силенок — как прежде!» — почти с удовольствием подумала Инна и улыбнулась:
— Эй, Ухо! Пойди пока с Лаской поздоровайся! Разведай, как там у нее дела!
Крыльцо всхлипнуло до боли знакомым скрипом и смущенно притихло.
— Ласка издохла. Надысь… — эхом отозвалась баба Маша, и Ухо, безостановочно носившийся вокруг старушки, замер.
Девушка вздохнула.
— Ну тогда… Кур проведай, что ли…
— Курю последнюю на той неделе ешшо ободрали, — баба Маша остановилась и сплюнула. — Змеи... Знають, у кого умыкнуть…
— Н-да… — протянула Инна.
Ухо опустил морду к земле и поплелся во тьму.
— Покорми его, у меня костей осталося… От Динки, — попыталась было сменить тему старушка. — Она свою Кривую у том месяце… Ну, в общем, деньгов не было, а об ту пору завхоз заходил, говорил, мясо узять может… Дать костей-та?..
— Э-э-э… Ну… Давай, баб Маш… — сдалась девушка.
Счастливая, старушка метнулась в хату. Инна стиснула зубы и яростно надавила ногой на дряхлые доски крыльца. Крыльцо смолчало.
— Не стой у сенях-та! — крикнула старуха откуда-то из-под стола. — У меня тут мед гречишный… Ох, молоко запортилось... Ты погодь чуток, я к Ульяну схожу, у него ешшо корова осталася, дасть он мне. Скажу, унучка приехала — дасть!
— Он и без того даст, всегда ведь давал, правда? — отозвалась Инна, перешагивая гнилую ступеньку, и оглянулась в ночь.
«Там, в овраге, я ловила ящериц… — пришло вдруг на ум. — А там — пруд... Развалюха-мостик… Его, кажется, уже никто и никогда не починит… И лес… С папоротниками… Интересно, все-таки цветут они на Ивана-Купалу, или нет?..»
Баба Маша умчалась за молоком. Девушка прикрыла за ней дверь и улеглась на потертом диванчике. В нос немедленно впился запах ветхих тряпиц. Точно рассчитанным движением метнув бейсболку на крюк у двери, она сложила руки за головой. Ухо поскреб дверь передними лапами, и, распахнув ее, привычно устроился на любимом месте — в старом ящике для картошки. Инна подмигнула ему и вымученно улыбнулась. Ухо из последних сил завилял хвостом.
«Завтра столько всего нужно сделать…» — подумала она, прикрыв глаза. Комары, словно по команде, тут же опустились на лицо и открытые руки, но она уже не обращала на них внимания. Она спала.

* * *

Вторая пара глаз — черных и лишенных радужки — продолжала пристально рассматривать девушку сквозь вьющийся меж телами шлейф слезящейся пустоты.
Спящая, девушка нравилась обладателю этих глаз куда больше, и потому он позволил себе приблизиться, скрываясь в толстых складках пространства.
Легкие со свистом выпустили весь накопленный воздух и сжались до предела: наблюдатель притаился, краешком сознания следя за поведением собаки. Собака опасна, она может «услышать». И тогда девушка тоже почувствует присутствие, а этого он не хотел.
Он был одинок, но не стремился к разоблачению. Все, чего он хотел, — это оставаться поодаль и наблюдать, до тех пор, пока хватит сил цепляться за здешний воздух, слишком густой и чистый для его поганой сущности.
Он был на пределе. Пожалуй, он умирал. Но все, что могло помочь ему остаться, не раствориться, не утонуть в собственной обиде и боли — лежало перед его глазами немой фантасмой человеческой сущности. Жизни. Бытия. И — совершенства, к которому он стремился в тайне от самого себя.

* * *

Собака очнулась первой. Чуткий, тревожный сон в ту же секунду забылся, оставаясь в душном июльском прошлом, и Ухо растянулся на холодном полу, расправляя затекшие лапы.
Мгновение — и он встрепенулся. Как он оказался здесь, в противоположном конце комнаты, под кроватью хозяйки, если отчетливо помнил, что не выбирался из ящика для картошки?
Ухо встревожено осмотрелся, и в тот же миг все подробности сна всплыли в его памяти. Запах далекого и чуждого — он помнил его до мельчайших подробностей, как человек помнит давнюю, но хорошо знакомую мелодию... Смятение и страх — он пережил их заново во всей полноте их бессмысленной, но далеко не беспочвенной природы… А затем он вспомнил звук — протяжный, гнетущий и тихий звук, от которого у человека шевелятся волосы на голове, а у собаки лаем сводит челюсти. То были простые ощущения, но за ними крылось непростое решение: поднять тревогу — или остаться невозмутимым?..
Собачий инстинкт не позволял разуму превалировать. И потому Ухо неосознанно выбрал первый и, как ему показалось, наиболее безопасный вариант.
Он тихонько заскулил, выдергивая из-под ситцевой простыни вялую руку хозяйки. Он и сам не мог бы определить, что надеялся прочитать в ее заспанных глазах, но то, что он в них увидел, его не обрадовало. То были удивление, досада и тающие предрассветные грезы.
— Эй, ты чего это!.. — произнесла она чуть хриплым голосом и высвободила руку из зубов собаки. — Обижусь, если так рано будить будешь! Проснулся сам, так иди во двор и не мешай мне спать, пожалуйста!
Но Ухо не отставал. Он вертелся у кровати, всем своим видом выражая нетерпение и недовольство. Инна с тоской перевела взгляд за окно, на молочную белизну пасмурного неба и далекие тучи, тяжелым фронтом ползущие с севера, приподняла руку с часами — и тут же бессильно уронила ее на подушку. Без четверти пять.
— Тэк-с… Слушай меня внимательно. Если ты немедленно не угомонишься и не дашь мне сон досмотреть, я прогоню тебя на крыльцо. Ясно?
 Ухо завилял хвостом, но девушка была далека от того, чтобы наивно предположить в этом жесте стопроцентное согласие. Но она все-таки отвернулась к стене и попыталась снова заснуть. Напрасно. Пес скулил и не уходил.
— Ну как же тебе не стыдно приставать ко мне в такую рань? Уже не способен сам лапой дверь открыть?! Смотри, сколько времени! — девушка демонстративно протянула руку с часами к мокрому носу собаки, но тут словно искры сыпанули перед ее глазами.
Фосфорицирующие стрелки фирменных Casio замерли на семнадцати минутах пятого.
Девушка медленно перевела взгляд за окно, потом вновь на часы.
«Этого быть не может… Так ошибиться. Н-надо же!..»
Пес заскулил громче.
— Тем более! — повернулась она к собаке. — Стало быть, сейчас даже еще более ранний час, чем я подумала! Иди спать, Ухо! Или — на двор, под куст! А я — ложусь!
Торопливо ткнувшись плечом в подушку, Инна старательно зажмурилась, как это обычно делают люди, которые ни за что на свете не хотят слушаться голоса своего подсознания, и делают это лишь потому, что оно, в отличие от соображений рассудка, слишком часто проникает в истинную суть вещей. Она не верила в то, что видели ее глаза всего несколько мгновений назад, и была склонна отрицать предчувствие недоброго, но Ухо, упавший ей в ноги своей мохнатой мордой, продолжал тихонько скулить.
Заставить себя сесть оказалось непросто. Посмотреть в испуганные глаза собаки — и того сложнее. Но самым сложным оказалось снова взглянуть на стрелки часов.
Три — сорок восемь.
Ухо взвыл. Инна вскочила на ноги, метнулась к крохотному оконцу, распахивая его в ночь, и сделала глубокий вдох.
Три — сорок семь.
Невыразительный, мелкий дождь.
Белесая мгла.
И ни единого намека на скорый рассвет, всего несколько минут назад готовый разыграться на востоке.

* * *

Чувствуя, как шаг за шагом ноги отказываются двигаться, Инна бросилась в комнатку бабы Маши. Старушка беззвучно лежала на подушках. Протянув дрожащую, потную ладонь к самому рту спящей, Инна с облегчением почувствовала выдох и — выдохнула в унисон. Ухо, топтавшийся у порога, потрусил к крыльцу, цокая когтями по старому линолеуму. Девушка глянула ему вслед и медленно, едва заметно повернула запястье левой руки так, чтобы увидеть зеленые стрелки фирменных Casio.
Два — двадцать четыре.
Casio никогда не врут, так ведь?..
Инна глухо вскрикнула и, сорвав с запястья часы, отбросила их в сторону. Разорванный браслет тихонько звякнул об пол, но не успело еще эхо угаснуть в глубине старинного комода, как девушка уже стояла на крыльце, подставляя лицо прохладной ночной мороси. Безрезультатно. Дождь не мог вернуть ей спокойствие. Не мог отменить случившегося.
«Нужно вернуться в дом… Там другие часы. Эти просто сломались… Вот и все», — бормотала она про себя, но что-то мешало ей поверить. Возможно, этим «чем-то» были слезящиеся глазенки ее некогда бесстрашной собаки, а быть может, и кое-что еще, бессловесной фантасмой возникшее на границе реальности и оголенных нервов.
Два — двадцать две.

* * *

 Оно нагрянуло внезапно. Тускло блеснуло в мокрой траве, заметалось меж разбросанных у сарая поленьев, подобралось к крыльцу вплотную, а затем — выпрямилось во весь рост.
Собака и человек взвыли почти одновременно.
Его лик — усталый, холодный, и почти прозрачный — был исполнен страдания. Туман и мелкая морось были его слезами, а ветер и шорохи ночного леса – голосом, вырывающимся из щели чуть приоткрытого рта, стоном обреченного и, одновременно, — усмешкой могущественного.
Час — пятнадцать.

* * *

Он не был готов встретиться с ней взглядом. Она боялась его, но жизнь, к которой он стремился, — ее жизнь, которую он торопился обратить в собственную, — была нужна ему как никогда прежде. Она была его донорской кровью, его кислородной маской и анестезией, и потому ему ничего не оставалось, как начать, наконец, действовать.
Он не был готов встретиться с ней взглядом. Но он хотел жить. И это оправдывало его в собственных глазах.


* * *

Двадцать два — десять.
Ухо метнулся к калитке и, выскочив на тропинку, затравленно оглянулся, продолжая лаять, хрипеть и выть. Но, околдованная землисто-черными зрачками, девушка не могла двинуться с места.
Трепеща в глубине немигающих глаз, ярко-пурпурными бликами рассыпался закат.
«Там, в овраге я ловила ящериц… — думала Инна в оцепенении. — А там — пруд... Развалюха-мостик… Его, кажется, уже никто и никогда не починит… И лес… С папоротниками… Интересно, все-таки цветут они на Ивана-Купалу, или нет?..»
Двадцать два — тридцать девять.
Зеленые стрелки разбитых Casio продолжали движение вспять. И все же Инна боролась с наваждением. Это неплохо у нее получалось... Но лишь до тех пор, пока она не услышала свой собственный голос:
— Он и без того даст, всегда ведь давал, правда?
Давясь произнесенными словами, девушка перешагнула гнилую ступеньку, и едва не скатилась на землю, тщетно пытаясь отдалиться от стоявшего перед ней существа. Что-то коротко щелкнуло в тишине, еще раз и еще — и Инну передернуло от боли и отвращения. Она узнала этот звук — то был костяной стук верхних зубов, с силой ударивших о нижние. Ее собственных зубов.
— Не стой у сенях-та! — откуда-то из-под стола крикнула баба Маша. — У меня тут мед гречишный… Ох, молоко запортилось... Ты погодь чуток, я к Ульяну схожу, у него ешшо корова осталася, дасть он мне. Скажу, унучка приехала – дасть!
Инна задрожала. Но стиснула зубы и яростно надавила ногой на дряхлые доски крыльца. Крыльцо смолчало.
Двадцать два — десять.
Глаза Демона нещадно терзали реальность. Одинокие и печальные, они сводили с ума и выдергивали изо рта нелепицу:
— Э-э-э… Ну… Давай, баб Маш! — неожиданно громко выкрикнула Инна и с ужасом схватилась за горло, будто это могло помешать ей говорить.
Баба Маша вышла из дома и, застыв на крыльце иссохшим привидением, спокойно ответила:
— Покорми его, у меня костей осталося… От Динки. Она свою Кривую у том месяце… Ну, в общем, деньгов не было, а об ту пору завхоз заходил, говорил, мясо узять может… Дать костей-та?..
Инна истошно закричала и понеслась к калитке. Но ни старушка, ни чудовище за ее спиной, казалось, ничего не заметили.
— Да-а-а-а-а-а-а!!! — вопила девушка не своим голосом, не понимая, почему не может заставить себя выкрикнуть «нет!», ведь ей хотелось именно этого!
Она бежала и бежала вперед, а баба Маша невозмутимо вздыхала ей вслед:
— Курю последнюю на той неделе ешшо ободрали, змеи... Знають, у кого умыкнуть…
Двадцать два — ноль одна.
Ухо истерически взвизгивал, не в силах отойти от изгороди, и носился кругами, словно марионетка, которую против воли тащит за ниточки потерявший рассудок кукловод.
— Ну тогда… Кур проведай, что ли! — заполошно воскликнула девушка, пробегая мимо собаки — и зажала ладонями рот. Из рассеченной ногтем губы немедленно потела соленая струйка.
— Ласка издохла. Надысь… — эхом отозвалась позади нее баба Маша, неторопливо прошествовав от крыльца к калитке, и Ухо, безостановочно носившийся кругами по мокрой траве, замер, оглушенный. Пена светлыми хлопьями повисла на его языке.
— Эй, Ухо! Пойди пока с Лаской поздоровайся! Разведай, как там у нее дела! — с кривой усмешкой выкрикнула Инна, и, словно отпущенная наконец пружина, согнулась пополам, пригибая голову к самой земле.
— Значиться, поживешь, так… так… — закивала старушка, и девушку жестоко вырвало.
Против воли она подняла глаза на стоящее перед ней привидение в засаленном платке, и не своим голосом выкрикнула:
— Ды поживу, теть Маш! Пока не прогоните-э-э!
Бросившись к старуше, Инна повисла на ее иссохших плечах, но нашла в себе силы перехватить руки чуть выше — и что было мочи стиснула ладони, обвившиеся вокруг чужой шеи.
Баба Маша захрипела.
— На… долг… кх… н-н-нам, доч-ч-ч-ч… еньк? Али на денеч-ч-ч-ч…?.. Не ж-ж-ж-жд-д-д… не знал-л-л-л… — бормотала она, задыхаясь. Ее руки дрожали, но даже в сумерках Инне было заметно, как что-то блестящее и крохотное то и дело падает ей на грудь, впитываясь в затасканную шаль. Инна завыла. Она боялась старушечьих слез. Особенно если это были слезы привидения.
— Здрась, теть Маш! — взвизгнула она. — Как живешь?!
Старушка переломилась в пояснице и всхлипнула, медленно оседая в траву.
Двадцать один — сорок четыре.
Пес бочком отскочил от горожи и отрывисто тявкнул. Инна медленно оторвала пальцы от чужого горла и, покачнувшись, ступила назад. Тусклый и лишенный смысла, ее взгляд скользнул вдоль пыльной дороги и остановился где-то между соседским колодцем и покосившимся сараем, будто кто-то чужой и немыслимо сильный заставил ее увидеть солнечный диск, неторопливо поднимающийся в седое, плюющееся дождем небо.
Она вспомнила, как светло и шумно было здесь раньше, каких-нибудь пару лет назад, как солнце щедро наполняло собой самодельные прудики, рассеивая лучики до самого дна, как звезды путались в сизом тумане, таком густом и неподвижном, что казалось, стоит лишь немного постараться — и можно без труда пройти по нему на небо. Добро владычествовало здесь повсюду, уверенно шагало из дома в дом ухоженными тропинками и перелетало от крыши к крыше на крыльях ласточек. И даже кусачая крапива — единственное «зло», если не считать комаров, — прежде ютилась лишь на окраинах, возле покосившейся горожи, да заброшенных хат…
Ухо дожидался ее у огородов. Спотыкаясь, словно слепая, Инна побрела к собаке — единственно-настоящему черному пятну в залитой слезами вселенной.
— Ухо!.. П… п… подождал бы… предатель… — осторожно позвала девушка, боясь тревожить тишину, но собака не могла ее услышать: она во весь дух мчалась вдоль кладбищенской оградки, то и дело останавливаясь и дико взвизгивая с поднятой кверху мордой.
Земля, устланная мхом, мягко пружинила под ногами. Огненно-рыжий в свете сумасшедшего солнца, он выглядел золой догорающего пожара, и оттого казался еще более ненастоящим.
— Пришли… — выдохнула девушка и ускорила шаг.
 Все просто… Назовем это терапией воспоминанием… Сейчас я буду думать о солнце… Не о покосившихся крестах… И не о тех, кто ПОД ними... Но только о Том, кто наступает на мой след, я не смогу не думать… Никогда… — она содрогнулась и поспешно перелезла через горожу, шурша глухой крапивой.
Собака глухо тявкнула в тишину, и та отозвалась оглушительным криком. Двигаясь с заката на восход, над кладбищем неторопливо вставало солнце. А девушка бесшумно брела меж покосившихся крестов, и даже не подозревала о том, что и она, и эти кресты, и даже солнце, вяло ползущее над человеческим миром, — это всего лишь фантасма. Тень чужой мысли. Иллюзия Жизни в землисто-черных глазах умирающего Демона.
Девятнадцать — тридцать.
Девятнадцать — тридцать.
Девятнадцать — тридцать одна…


4 ноября 2007.