Вальс Бостон

Вальс Бостон

рассказ
       
       Словом… Она была счастлива?
       Ни одной минуты!
       Михаил Булгаков

       Как так вышло – кто теперь разберет. Да и сама Таня никогда всерьез не задумывалась над этим вопросом. Влюбилась, и все. Что уж тут поделаешь? Сердцу ведь не прикажешь.
       Таня влюбилась в Трофимова.
       Ей было шестнадцать лет. Она была очень хорошенькой и неглупой девушкой, да и с материальной точки зрения Всевышний ее не обделил. Отец – авиационный инженер, мать – владелица косметического салона. Дочку любили больше жизни, ни в чем ей не отказывали.
       А Таня взяла и влюбилась. Она могла бы влюбиться в кого угодно, в любого из своих друзей или одноклассников. Но она влюбилась в Трофимова.
       Трофимову было пятьдесят два года. Он работал в школе учителем химии. Месячный оклад его составлял треть суммы, которую родители давали Тане на карманные расходы. Он жил в крохотной однокомнатной клетушке на задворках города и считал, что достиг в своей жизни всего, к чему стоило стремиться.
       Он, конечно же, не замечал Таниных переживаний. Сколько их в классе – жеманных кокеток, преданно заглядывающих в глаза (в надежде на пятерку) и шепчущих в спину: «козел старый!»
       Трофимов вообще старался не обращать внимания на учеников. Он знал, что на уроках его не слушают. Видел, как «ходят» под партами бутылки с пивом, а то и еще с чем покрепче. И молчал. Делал потихоньку свое дело, проверял тетради, ставил «удовлетворительно», в свободное время курил «родопи» в классной кладовке и пил чай с бутербродами в учительской. И так – каждый день. Ждал пенсии, довольствовался холостяцкой долей и единственным костюмом, купленным когда-то «по случаю» за три рубля шестьдесят копеек.
       Таня ничего этого не видела. Или не хотела. А видела она вот что: благородный породистый интеллигент из далеких и романтических пятидесятых – шестидесятых, высокий, крепкий и надежный, похожий на Джакомо Пуччини. С мудрой сединой в волосах и усталым взглядом.
       Ну как можно было не влюбиться?
       И Таня любила. Или думала, что любит.
       А Трофимов все учил и учил, все толковал о своих бойлях-лавуазье-авогадро и ведать не ведал, сколько слез о нем пролито и какие чувства вызывает его степенное, несколько одутловатое лицо в душе молоденькой девочки.
       Вот и сейчас… Идет контрольная. Таня сидит у окна. На карнизе за стеклом скачет воробей, солнце плывет над раскаленными городскими крышами.
       В классе прохладно. Ученики скрючились за партами, шелестят тетрадями и тихо перешептываются. Все что-то пишут, и Трофимов пишет. Выводит на доске своим размашистым, но аккуратным почерком какую-то мудреную формулу. Потом говорит глубоким голосом оперного певца:
       -Бондаренко, друг мой, о чем мы думаем? Специально для вас: уравнение выражает реакцию между железом и сульфатом меди… Вопрос: сколько граммов меди может быть вытеснено при действии на избыток раствора сульфата меди… Щербакова! Ты что, спишь?
       Таня вздрагивает и подхватывается.
       -А?
       Трофимов выходит из-за кафедры и идет проверять тетради. У Тани шумит в голове, свет для нее меркнет.
       Нет, не в работе дело. Плевать на работу. Он приближается, он!
       Вот курьез природы: она химию терпеть не может, а влюбилась в химика. Он, говорят, даже работал в фармацевтическом институте. Он гораздо умнее ее, пожалуй, раз в сто. Разве можно любить того, кто умнее тебя? А Таня вот – любит. И млеет. И цепенеет. И плачет в школьном туалете.
       -Щербакова, что это? – Трофимов устало глядит на Танину работу, испещренную рисунками и иероглифическими знаками.
       Она пунцово краснеет, опускает глаза.
       -Я… Сейчас напишу… Напишу.
       Трофимов смотрит на нее. Ей кажется, что он вот-вот скажет: «какая же ты красивая сегодня, Таня! И как это я раньше не замечал тебя?»
       Но учитель вздыхает и выдает автоматом – без единого оттенка чувств, без намека на эмоции:
       -Каково общее число атомов в 1 моль вещества CO2?
       Таня вдруг начинает злиться. Ничего-то он не видит, ничегошеньки, чурбан бесчувственный.
       -Не знаю, - грубо отвечает она.
       Трофимов снова вздыхает и идет назад, к кафедре. Идет ссутулившись, шаркая ногами. Он устал, это дураку ясно. И Таню пронзает острая игла жалости…
       …Как-то после уроков он стоял один в узенькой, пропахшей кислотами кладовке, курил и смотрел в окно.
       К самой стене школы подступали верхушки старых деревьев. Листья трепетали на ветру в предчувствии ранней осени. Меж них различались снующие внизу фигуры людей.
       Лишь одна фигурка не двигалась с места. Она стояла под деревом и кого-то ждала.
       «Щербакова», - подумал Трофимов. Резко затянулся, выдохнул облако синеватого дыма. Дым окутал лицо, защекотал ноздри. Учитель отошел от окна и прислушался.
       «Туки-тук… Туки-тук…» – Постукивало сердце.
       Вот так дело… Чепуха. Ерунда. «Гон», как говорит сейчас молодежь. А сердце-то стучит. Стучит!..
       Сегодня на перемене Таня подошла к нему и сказала: «Марк Самойлович, я вас люблю». Просто сказала, и все. Но как-то странно… Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, напоминающий большого неуклюжего медведя, и не смел ей не верить. Не смел что-либо сказать, не смел взглянуть в ее большие карие глаза. И отчего-то застыдился своего носового платка, который держал в руке. Платок был застиранный и старый, похожий на кусок серой парусины. Трофимов зажал его в кулаке. Крепко зажал.
       …Затушив окурок, он запер кладовку, вышел из класса и спустился в гардеробную. При его появлении сторож Вася и трое уголовного вида старшеклассников, сидевшие за столом в углу, еле успели спрятать бутылку водки и стаканы.
       Трофимов заметил, но промолчал. Взял свою куртку и пошел к выходу.
       -Вали-вали, черт сраный… - Донеслось сзади.
       Трофимов прикрыл глаза, скрипнул зубами. Выйдя во двор, глубоко вздохнул, решительно подошел к Тане и взял ее под локоть.
       «А почему нет? Сердце-то стучит…»
       Они сидели в каком-то дешевом кафе и ели мороженое. У Тани глаза сверкали счастьем, а Трофимов не знал, как себя вести. Он боялся всего. Боялся и стыдился. Стыдился своего неряшливого вида. Представлял, как судачат вокруг люди: «Э! Ну и бздун… И по всему видать, что без гроша за душой… А все туда же!»
       -Таня! Я должен тебе кое-что объяснить… - Начал было Трофимов.
       -Не надо ничего объяснять, - она накрыла его руку своей и надула губки. – Разве ты меня не любишь?
       В кафе заиграла музыка. Розенбаум бархатным голосом пел «Вальс Бостон».
       -Слышишь? – Оживился Трофимов. – Вот это самое… Осень. Листья падают… Это мой последний вальс. Пластинка скоро кончится, и ничего не будет. А ты – в своей весне. У тебя впереди лето, целое лето. Нетронутое лето…
       -Осень и весна – у них ведь так много общего, - возразила Таня.
       -Осень – желтые листья…
       -Золото опавшей листвы, - поправила девушка.
       -Приближающиеся холода…
       -Возможно. Но я бы хотела услышать от тебя совсем другое.
       После мороженого они поехали к нему домой. Там все и случилось – на дряхлой раскладушке, среди газетных подшивок, окурков, пробирок и колб. Тускло, сухо и невыразительно, как сказала бы учительница литературы Инна Терентьевна.
       Трофимов ожидал что-то в этом роде, но все равно был подавлен.
       А Таня оделась и ушла. Он видел из окна, как она покупает в ларьке сигареты.
       Таня бросила курить полгода тому назад. И особой потребности не испытывала: начала-то, глядя на одноклассников. За компанию, как известно, и цыган повесился.
       Но сейчас ей захотелось курить до изнеможения, до скрипа в горле. Купила самых дорогих, выкурила одну… Затошнило. Выбросила пачку и пошла ловить такси.
       Трофимов же сидел на своей раскладушке и думал. Думал, думал, думал… В мозгу запечатлелась красно-коричневая бабочка – маленькая татуировка на Танином атласном животе, чуть пониже пупка. И больше ничего. Ничего!.. Бред…
       А сердце-то стучит…
       Трофимов дотронулся до занавески на окне. Истлевшая от времени ткань треснула и посыпалась нитяной бахромой.
       А сердце стучит. Еще стучит.
       Трофимов осмотрелся. Окинул взглядом свои бесчисленные склянки, тигельки, реторты… И странная мысль пришла ему в голову.
       Когда-то давно, еще в бытность его сотрудником крупного института, предприимчивые коллеги предлагали ему стать «лепилой», то есть заняться синтезированием алкалоидов на казенном оборудовании во внеурочное время. Трофимов тогда отказался, поднял шум, за что его и «ушли».
       А сейчас он вспомнил. Вспомнил, сколько стоит на зоне грамм морфина. Или эторфина. Или метадона.
       А почему бы и нет? Пластинка кончается. Сердце постепенно затихает. Неужели его участь – белый танец? Его выбирали всегда. Он не выбирал никогда.
       На стуле лежал застиранный носовой платок. Трофимов взял его и швырнул в мусорное ведро.

       Минула неделя. Трофимов в школе не появлялся. Говорили – болеет.
       Таня не ездила к нему и не звонила. Затмение прошло, очарование растаяло. Она чувствовала себя выпотрошенной. Или одураченной. Как Буратино в Стране дураков.
       На девятый день Трофимов явился, и все ахнули. На нем был новый темно-синий костюм, шелковый галстук, лаковые ботинки. Модная стрижка, тонкий мускусный аромат одеколона… Даже завуч заробела: «Марк Самойлович, вы… вы… что… ах!..»
       Во время перемены Трофимов барином подкатил к пораженной Тане, пригласил в ресторан. Она согласилась.
       На этот раз они ели не мороженое. Стол ломился от икры, разнообразных закусок, дорогих вин. Трофимов заказал таперу «Вальс Бостон», танцевал с недоумевающей Таней и страстно шептал ей на ухо:
       -Да, да, ты права, родная… Золото листвы, прохлада осенних небес… Ты открыла мне прелесть осени. Я не видел, ничего этого не видел…
       Таня молчала. Ей была неприятна близость Трофимова. Она тоже увидела что-то новое, чего раньше не было. Она мягко отстранялась от его поцелуев – поцелуев захмелевшего пожилого человека.
       Потом Трофимов стал пить. Он пил и пил, и сыпал из бумажника хрустящими купюрами, и плакал, и бормотал что-то о жертвах, на которые идет ради любви к ней, Тане. Кончилось все тем, что она усадила его, полуспящего, в такси, а сама отправилась домой. Ехала и думала: «этого не может быть. И о нем я плакала по ночам! Фантастика. Смехота, да и только».
       …Утром в классе появился новенький. Назвался Лешкой. Сел рядом с Таней и застенчиво прошептал:
       -Ручка есть? Я свою потерял…
       Был он какой-то чудной: худой, длинноногий, как эльф. Светлые волосы собраны хвостиком на затылке. Глянул бирюзовыми глазами – и сердце дрогнуло…
       Таня протянула ему ручку.
       -А химия будет сегодня, не знаешь? – Опять прошептал Лешка.
       -Не знаю… Ты где живешь?
       …В это время Трофимов сидел у себя дома на раскладушке, в одних трусах, и мутным взором смотрел перед собой. В руке у него подрагивал липкий стакан с водкой, в опухших глазах стояли слезы. И рассыпавшаяся занавеска на окне колыхалась от осеннего ветерка…
       Сердце все еще стучало, но что толку? Стучит – не стучит, не все ли равно…
       По радио передавали грустную песню. Нет, это был не Вальс Бостон, что-то другое.
Юных лет хмельная дева
Помахала мне вослед,
От меня к другому улетая.
Годы пронеслись так скоро, -
Оглянуться не успел…
Осень за окном седая.
       Слеза покатилась по мятой небритой щеке Трофимова. Он подобрался к окну, посмотрел на оловянное небо.
       Солнца не было. И птиц тоже не было. Была осень и сухие листья… А еще – мертвая красно-коричневая бабочка.
       …В дверь постучали. Отрывисто, настойчиво. Трофимов оглянулся на свои тигельки-пробирки, и сердце тоскливо сжалось…
       Дверь открыл, как был, - в трусах. На пороге стояли трое милиционеров и человек в штатском, с кожаной папкой в руке.
       -Гражданин Трофимов?
       -Это я…
       -Разрешите войти?
       Трофимов отступил на шаг, прислонился спиной к стене. Скользкая крашеная поверхность холодила лопатки.
       
Оглянуться не успел…
Осень за окном седая.

КОНЕЦ III/03