А люди видели сны

— Мамочка… Мама! Проснись!
Мальчик в застиранной ночной пижаме осторожно потряс маму за локоть и испуганно вытаращил глазенки, когда та вдруг резко села на кровати.
 — Что?.. Что случилось? — воскликнула женщина.
Ее осипший голос показался мальчику проржавевшим скрипом диванных пружин, и он невольно всхлипнул, отдергивая руку.
 — Паша, что с тобой? — не на шутку испугалась мама и притянула сына к себе.
Малыш послушно влез под теплое одеяло и удобно устроился между мамой и папой, который, наверно, продолжал бы так же громко и размеренно храпеть, даже если вокруг стали взрываться бомбы.
Темнота, громоздившаяся по углам, поскрипывала. Мальчик уткнулся лицом в мамину ладонь и ни о чем не думал. Он просто ждал. Ждал, когда же утихнет этот жуткий скрип. А секунды — секунды вытянулись в вечность, то и дело застывая липкими сгустками, пропитанными страхом.
— Ну, в чем дело? — мамин голос вновь стал мягким и бархатным, будто теплый морской ветер, но остался по-прежнему тревожным. — Снова плохой сон, да?
Мягкие колечки волос шевельнулись и пощекотали шею — малыш кивнул — и она услышала его тяжелый, огорченный вздох.
Ее пугали Пашины кошмары. Слишком частые. Необъяснимые. Неподконтрольные. Грозные, как предзнаменования лжепророков. И каждый раз остающиеся для нее тайной за семью печатями. Прошло всего несколько дней с той жуткой ночи, когда малышу приснилось нечто такое, что пришлось облить его водой, чтобы привести в чувства и заставить, наконец, успокоиться. Она надеялась, она так хотела верить, что та страшная ночь осталась в прошлом и никогда больше не повторится. Но вот оно, сызнова.
Женщина едва заметно вздохнула и крепко обняла сына, замершего под одеялом в кромешной темноте. Что ж, по крайней мере, сегодня он хотя бы понимает, где находится, и не кричит так, словно все демоны преисподней разом ворвались к нему в комнату. Это, несомненно, заслуга психолога, который с ним занимается. И это — движение вперед. Но почему, почему он не рассказывает, что так его пугает?
— Знаешь, — улыбнулась она и положила голову сына к себе на плечо — тот робко, но с благодарностью принял приглашение. — Мне тоже сегодня приснился страшный сон. Хочешь, расскажу?
Малыш замотал головой — чересчур резко. «Да, не стоило…» — подумала она с запоздалым сожалением, но слово — не воробей.
— Тогда ты расскажи мне свой ужастик, и мы вместе над ним посмеемся. Это волшебное средство, я точно знаю. Нужно посмеяться над каким-нибудь кошмаром, и он тут же становится не таким уж страшным. Помнишь, как было с тем фильмом? С тем самым, где у орков были видны молнии на резиновых костюмах, когда они поворачивались спиной к камере?
Снова утвердительный кивок. «Ну что же, хотя бы это… Кивок — это уже кое-что. Ты ведь и не надеялась, что он сразу заговорит, правда?»
— Не бойся, расскажи, что тебя так испугало. Я ведь твоя мама, я смогу спасти тебя от любого ужастика. Правда. Веришь, солнышко мое? — тепло спросила она.
Тени пронеслись по потолку, стремительно, словно живые. Плечо сына вздрогнуло. За окном, шурша колесами по бетонному настилу, проехала машина, и неестественный, кобальтовый свет ее фар медленно проплыл вдоль стены неровными прямоугольниками. Темнота, вернувшаяся после короткой вспышки, на мгновение сгустилась и стала еще насыщеннее, еще чернее. Гул двигателя и скрип тормозов повисли в отдалении и стихли, многократно повторенные эхом. Тишина упала на белые простыни и изо всех сил сдавила уши.
Мама осторожно погладила сына по голове и прислушалась к его размеренному дыханию. «Заснул или нет?» — она все еще ждала молчаливого кивка в ответ на свой вопрос, но вместо него вдруг услышала голос, неожиданно ровный и спокойный:
 — Не надо, мамочка.
 — Что — не надо?
 — Спрашивать о моем сне.
 — Почему? — она непроизвольно напряглась. «Скажи, скажи мне об этом, скажи, мой хороший, и тогда мы все снова сможем жить спокойно!»
 — А вдруг он тогда и тебе приснится? Если кому-то одному снится плохой сон, то и все, кто спит рядом, тоже начинают видеть кошмары.
 — Ну, это вряд ли. Разве что люди вдруг научатся читать чужие мысли и передавать кому-то свои.
 — Но ведь мы и так это умеем! — искренне удивился малыш. — Это же очень просто.
 — Ты читаешь слишком много фантастики, сынок, — пошутила она и старательно рассмеялась собственной шутке.
Мальчик снова вздохнул, и мама невольно вздрогнула: так могут вздыхать лишь древние старцы, обменявшие волосы и зубы на вековую мудрость, до которой никому нет никакого дела. А ведь она уже почти справилась с собой, почти убедила себя в том, что с ее сыном все хорошо!
— Не бойся. Расскажи, — тихо попросила мама.
— Тогда ОН придет к нам обоим...
— Не говори ерунды, — вдруг послышалось слева, и одеяло приподнялось, обнажая волосатую грудь.
 — Вот и папа проснулся. То-то я гляжу, не храпит никто! — улыбнулась мама. — Ну, теперь вся гвардия в сборе.
 — Точно, — пробасил отец и потянулся за стаканом воды, стоящим на прикроватном столике. — Ну? Разбудил, так давай, выкладывай, что там за проблема. Только быстрее, мне на работу через три часа, а я еще сон не досмотрел.
Паша обеспокоено заерзал под одеялом.
 — А может, лучше утром?
 — Нет уж. Сейчас. Чего до утра тянуть.
Малыш передернул плечами. Молчать больше не было сил. И он так хотел спать! Так, может быть…
Сомнения жили не более мгновения. Беспросветного, словно зимняя полночь, и обреченного умереть, как и все мы, как каждый из нас.
Наконец, Паша собрался с силами и шепнул в обволакивающее марево тишины:
— У НЕГО очень странное лицо…
Электронные часы погасли, зеленые цифры отпечатались на сетчатке. Пять тридцать. Тишина обратилась в пар. Она пахла остро и неприятно. Так пахнет гнилая листва незадолго до заморозков.
— Оно не похоже ни на одно из существующих в мире.
Память услужливо вернула картинку, которую малыш так хотел забыть. Выдергивая сознание из пределов реальности, перед его мысленным взором снова возникло лицо. Лишенное конкретных черт, теряющееся в смутном подобии измерений, оно, тем не менее, было похоже на человеческое.
Мальчик надолго замолчал, словно пытаясь удержать в мыслях стремительно разбегающиеся, точно галактики, кусочки изображения.
 — Половина этого лица скрыта мраком и ее совсем не видно, — вымолвил он и прислушался.
…Все, что мы знаем, — это то немногое, что Он нам показывает, — шепнула тишина, и он не мог с нею не согласиться.
— Это — территория Зла.
…Это — часть его сущности. Но, к счастью, Он никогда не поворачивался к тебе этой стороной своего лица, правда, дружок?..
— Правда, я не видел ее. Но и вторая половина лица — та, что видна, — тоже ужасна. Это — территория Добра. Она не белая, а серая. Мамочка, она выглядит, как кусок стены с осыпающейся штукатуркой…
…Единственный глаз — бесцветный и мутный, будто выпиленный из оргстекла, — провален в темноту, а из запавшей глазницы текут непрерывные слезы...
— И мне так страшно!
Мальчик в ужасе прижался щекой к маминому плечу, и она почувствовала, как холодный пот выступает на его висках, впитываясь в ее ночную сорочку.
Она не хотела поддаваться. Не хотела показывать своего замешательства. Но легкая дрожь волнами пробежала с плеч до кончиков пальцев ног — и она не смогла ее удержать.
— Ушей у этого лица вообще нет, — шепнул малыш.
…А Его рот постоянно открыт в ужасающей маске окаменевшего изумления, — договорила тишина, смерчем ворвавшаяся в сознание взрослых. Но на то они и взрослые, чтобы отмахнуться от голоса извне. Малыш безошибочно определил это — и с сожалением примолк, стараясь не замечать, как дрожат мамины руки. Ее одолевал страх, едва ли не более сильный, чем тот, что завладел им самим, — неизбывный, всепоглощающий, бесплотный страх, имя которому — Неизвестность.
Отец взглянул на мать, и если бы не кромешная тьма, в единое мгновение отрезавшая спальню от остального мира — мира здравого смысла, вшитого металлической молнией в костюм фальшивого кошмара, — она прочитала бы в его глазах свой собственный незаданный вопрос: «А не слишком ли рано для семилетнего ребенка с такой серьезностью вещать про лики Добра и Зла?»
Но она не могла видеть его лица. И виновата в этом была не только темнота…
…Все, что мы видим, — это то немногое, что Он нам показывает…
— Но почему? — спросила мама, и ее голос прозвучал кощунственно громко в кристальной тишине ночи. — Ведь эта половина лица — Добро. Почему же она такая страшная? Так не бывает!
— Я тоже спросил Его об этом. А Он сказал, что я и сам прекрасно знаю ответ…
…Добро никогда не бывает настоящим. Оно — лишь иллюзия и потому такое хрупкое. Оно разрушается от малейшего движения мысли. Оно — лишь дым над костром бытия. И поворачивает свой шлейф в ту сторону, куда дует ветер. Спроси у Дракона, как стать ветром, и измени направление. Измени реальность. Став ею…
Тишина все шелестела и шелестела у прикроватного столика, но женщина уже не слушала ее. «Только изумление на Его лице — не маска, оно настоящее», — вдруг с ужасом подумала она, потому что память, уснувшая где-то в отдаленном уголке ее повзрослевшего, убогого разума, спала лишь вполглаза. Память ждала нужного мгновения — и вот оно наступило.
— Изумление… Это единственное, что в Нем истинно. Это существо знает о жизни и смерти столько, сколько знают, пожалуй, лишь Драконы да Хозяин. И потому изумление — это суть его существования, его проклятье и его природа, — сказал малыш — …
«Говорил? Или нет? Боже, конечно же, нет… Показалось, мне только показалось!»
… — и мама дрожа наклонилась над ним, пристально вглядываясь в темноту, разверзшуюся в том месте, где должно было быть Пашино личико. Она изо всех сил пыталась понять, действительно ли слышала эти страшные слова из уст своего маленького сына, или то были ее собственные мысли, неожиданно прозвучавшие громче обычного.
— Какие еще драконы? Какой еще хозяин? — не выдержал отец и вскочил, перелезая через них обоих, чтобы включить свет.
Едва не заработав ожог сетчатки, они крепко зажмурились. И когда женщина снова открыла глаза, то лишь порадовалась, что Павел зарылся головой в подушку и не увидел, как странно сморщилось и осунулось лицо его отца. Ставшее вдруг неожиданно бледным, точно мраморное изваяние древних скульпторов, оно являло собой воплощение безысходности.
Мужчина устремил мутный взгляд на женщину, его верхняя губа отвратительно подрагивала:
 — Это ты виновата, — прошипел он. — Ты много ему позволяешь. Ты делаешь из мухи слона и созываешь всех этих шарлатанов-психологов в наш дом, чтобы они вешали ему лапшу на уши! Компьютер и твои проклятые сказки — вот что всему виной!
«Ты тоже вспомнил? Ты ведь тоже знаешь Его? Поэтому ты так испуган? Поэтому…» — подумала она, едва удерживаясь, чтобы не задать вопросы вслух, но вместо этого только устало усмехнулась:
 — Тебе не кажется, что сейчас не совсем то время, чтобы выяснять отношения?
 — Как раз то самое! То самое время! Ты и твое чертово воспитание испортило психику моему сыну! И какого черта ты завела этот разговор посреди ночи? Тебе дня мало, что ли?
 Мама нащупала под одеялом Пашину ладошку и вздрогнула, почувствовав, какая она мокрая и липкая от слез. И — холодная.
— Пойдем-ка в твою комнату, — шепнула она как можно тише, вплотную приблизив губы к заплаканному лицу. Но она напрасно старалась. Отец не услышал бы ни слова, даже если бы она кричала в голос: как раз в это время он с пеной у рта пытался доказать соседям вину всех женщин на земле за то, что их дети растут моральными уродами.
В комнате мальчика горел ночник, устроенный под пологом двухэтажной кровати — скоро здесь должен был появиться еще один, совсем крохотный хозяин. Приятный, голубой полумрак витал над уснувшими на полках корабликами и самолетами. Крохотный жираф, тоже ставший голубым в искусственном свете ночника-полумесяца, удивленно таращил свои глазки-бусинки на взрослого, ворвавшегося в мир детства.
— Папе нужно выспаться. Он просто устал и переживает за тебя, — не моргнув и глазом соврала мама и присела на краешек кровати, отодвинув жирафа в сторонку.
Паша протянул тоненькую ручку и незаметно положил игрушку на прежнее место.
 — Хочешь, сегодня посплю с тобой в кресле? — предложила мама и улыбнулась, но так и не услышала ответа. Немного смутившись, она потрепала мальчика по головке. — Ну, тогда… Ты ложись… А я пойду.
 Мальчик послушно забрался по металлической лесенке в кровать, и мама успела легонько ущипнуть его за голую пятку, прежде чем та торопливо скрылась под мягким одеялом.
— Ну, спокойной ночи. Я крепко закрою дверь, и кошмар к тебе больше не проберется, ладно?
 Паша снова промолчал.
«Что же еще? Что мне еще сделать, что сказать, чтобы пробиться к тебе? Я так стараюсь, но ты больше не пускаешь меня в свой мир…»
Мама поцеловала нежные волосы сына и отвернулась, пряча слезы от самой себя. Но не успела она дойти до двери, как услышала шепот, такой тихий, что сперва засомневалась, уж не почудился ли он ей.
 — Это лицо Иллюзиониста, — почти беззвучно проговорил малыш. — Он сам так назвался. Он страшный, но только наполовину. И Он не хочет никого пугать. Он приходит в эту комнату — и просто рассказывает… Он здесь живет.
Женщина остановилась так резко, будто с разбегу врезалась в невидимое препятствие.
 — Не хочет испугать… но все же — пугает, — произнесла она серьезно и с затаенной обидой.
 — Не это Его цель.
 — И какова же тогда его цель? — осторожно спросила мама, все еще сжимая ручку двери. Ей показалось, что стоит лишь пошевелиться, как все рухнет. Она и сама не знала, что именно должно было рухнуть, но почему-то не сомневалась, что после этого обвала те жалкие искорки доверия, которые, как оказалось, все еще теплились в душе ее не по годам взрослого сына, погаснут навсегда — и тогда разговору конец. «Всякому разговору конец», — уточнила незримая собеседница, Та, Что Знает Все Лучше Нее.
«Какова его цель?.. Что за идиотский вопрос! Ему семь лет. Только семь лет! Он маленький мальчик и он напуган. О чем мы вообще говорим?»
Паша молчал. Так долго, что уже начало казаться, будто он уснул. Но тут из-под подушки снова послышался его приглушенный голосок:
— Я не знаю, мамочка… А ты как думаешь?
Она не нашлась, что ответить. Тонкие пальцы нервно перебирали бахрому на шторах. Шторы шуршали и осыпали руки пылью. Боже, как давно она не заходила в эту комнату?
— Ну… Мне кажется, что нет у него никакой цели. И знаешь почему? Потому что и его самого — нет. Он — твой сон, он не настоящий. Вот, например, ко мне он никогда не приходил. А ведь семь лет назад тебя и на свете не было, и если бы он и впрямь жил в этой комнате, то просто обязан был явиться ко мне… либо к папе. Ты помнишь, что я тебе рассказывала? Раньше тут была наша спальня. Но этот дядька ни к кому из нас не приходил, можешь не сомневаться. Иначе я бы это знала наверняка.
— Ты просто не помнишь… или не ХОЧЕШЬ вспомнить, — донеслось из-под подушки, и мама вдруг почувствовала, как мурашки снова посыпались по плечам. «Откуда? Ты? Знаешь?» — подумала она невольно. И мгновение спустя: «Боже, я, кажется, схожу с ума! Ерунда какая!»
— Он приходит, чтобы есть, — спокойно проговорил малыш. — Как и Драконы. Как и другие существа, населяющие Эфир. Он ест наши эмоции, которые сам же и готовит, а его кухня — это наша голова. Но он слишком слабенький демон, чтобы пользоваться ей в то время, когда мы не спим. И потому Он приходит, когда опускаются тени, а мы теряем контроль над собой.
— Так он тебе и признался! — через силу улыбнулась мама и присела в кресло, стараясь выглядеть бодрой и уверенной. Она не хотела удивляться. Не хотела верить. Не хотела слышать подобные выдумки из уст собственного ребенка, потому что хорошо знала, к каким ужасающе-мрачным последствиям приводит слишком бурная фантазия.
— Что ж он за демон такой после этого? Дух, который признается в своих слабостях всем и каждому – это, вроде как, даже странно.
— И вовсе не странно! — оскорбленные нотки в голосе малыша зазвучали так громко, что их невозможно было не заметить. — В отличие от людей, Он справедлив. Он не умеет обманывать и ему не за чем притворяться. Он такой, потому что не может быть другим. Как мы никогда не сможем отвинтить голову и потом привинтить ее на место!
— Ну, хорошо, хорошо! Не обижайся! Просто я подумала… Если он так вот взял — и рассказал тебе обо всем, то мне становится не совсем понятен мотив. Зачем? Зачем ему все это, если он – демон, а значит, существо гораздо более могущественное, чем мы? К чему ему вести беседу с тем, кого он, прости за прямоту, просто съест? Что-то вот я не припомню, чтобы ты за завтраком вел пространные беседы с жареной колбасой! Это же странно и нелогично, не правда ли? Ты ведь уже достаточно большой, чтобы это признать!
 — Наверное... — неохотно ответил мальчик и выбрался из-под одеяла. Вид у него был измученный, под глазами залегли тени, которые казались еще более глубокими в призрачном свете ночника. На его бледном личике мама увидела следы борьбы. Борьбы с вездесущей иллюзией за право назвать реальность реальностью. Борьбы с самим собой.
— Наверное, ты права. Но Он сказал, что очень голоден, а у меня есть дар…
— Какой?
— Он не объяснил.
— Ну, что ты у меня талантливый, я и без него знаю. А еще я знаю, что ты храбрый и умный. И поэтому ты не будешь больше бояться каких-то там демонов, которые, как ты сам же и утверждаешь, — не более чем иллюзия с куском штукатурки вместо лица.
Паша кивнул, но придержал свои мысли при себе. Он вообще не любил ни с кем делиться чем-то более драгоценным, нежели самолетик или велосипед: эти вещицы было, по крайней мере, не так тяжело потерять…
Он лег и отвернулся к стене. Светящийся червячок, уютно устроившийся рядом на подушке, злорадно подмигнул ему раскосыми глазками и подобрался ближе: он тоже услышал, как хлопнула дверь, и мама тихонько ушла к себе.
Глупая. Глупая взрослая тетка, — прошептал он ядовито. — Такая большая — но совершенно слепая!
Малыш услышал, но и бровью не повел. Потому что он был согласен с червячком и знал: все, что мы видим — это то немногое, что Он нам показывает.
Он не слышал, о чем так долго спорили мама с папой, пока в их спальне все еще горел свет.
Но скоро все заснули.
Все снова заснули.
Все, кроме него.


* * *


Первым заворочался и застонал во сне папа. Он перевернулся на бок: рука взлетела было к шее, но тут же безвольно упала, замирая на подушках. Мама едва слышно всхлипнула. Вздохнула — и как-то чересчур картинно сложила ладони на груди.
А люди видели сны…
Где-то неподалеку завыла собака, истошно заорал под окном пьяница-сосед. Ветер устремился прочь — и в панике запутался в искореженных ветвях тополей, но все же сумел вырваться на волю и помчался, захлебываясь в рыданиях, на другой конец земли, туда, где по-прежнему светило солнце.
А мальчик сел на кровати и стал приговаривать:
— Нет, я не засну. Не засну. Не засну. Ты не дождешься, не дождешься! Потому что я не буду спать, никогда больше не буду спать! — но он был слишком мал, чтобы бороться с усталостью и противиться человеческой природе. Сон свалил его, залил гипсом веки, утопил сознание и — завладел им навсегда. Теперь уже — навсегда.
А люди видели сны…
И весь город, охваченный цепной реакцией ужаса и беспамятства стонал и выл, корчась и путаясь в потных простынях. И тем, кому по счастливой случайности не спалось в эти сумрачные предутренние часы и потому удалось дожить до рассвета, было бы о чем рассказать врачам и журналистам, да вот незадача — их рты накрепко склеила густая и пышная пена холодного безумия.
Далекие сухие молнии подсвечивали небо алым. Звезды, не успевшие еще погаснуть, с безразличием заглядывали в окна. А мальчик в застиранной ночной пижаме неподвижно лежал поверх измятого одеяла и не слышал, как нечто безликое и страшное, повисшее над его кроватью, искренне и от всей своей души смеялось. Теплым и бархатным, кобальтовым смехом полной луны, скрытым глубоко под маской безудержных, нескончаемых слез.

* * *

 — Почему же ты плачешь теперь, когда достиг, чего хотел?
 — Потому что мне приходится говорить с тобой, а это больно.
Мальчик вдруг разразился беззвучными и страшными слезами.
— Почему моя мама не поверила? Почему ты убил ее? Почему ты убил их всех? — дико завыл он в темноте уничтоженной реальности, и демон, чье лицо выражало лишь бесконечное изумление, криво усмехнулся бездонной пропастью страшного, безгубого рта.
Он молчал, но мальчик и сам прекрасно знал ответ.
Потому что люди не способны слушать тишину, даже когда она исступленно кричит им в самые уши.



Сентябрь, 2006.