Абу-Вади Русские в Канаде

«Там такие хорошие условия (в тюрьме «Гунтанамо»),
какие могут быть в месте заключения,
а жалобы заключенных объясняются лишь тем,
что они натренированы лгать»
       Г-н Рамсфелд, бывший пентагонист


       1.

       Этот странный «русский» по имени Абу-Вади, дожив до тридцати пяти лет без каких-либо особых проблем с дыханием, впервые в жизни захрапел во сне, оказавшись на канадских нарах. Во второй половине дня, укачаный в усмерть тюремными делами, он лежал на нарах, распластавшись ничком, и тяжелый храп утомленного невзгодами молодого эмигранта был похож на скрежет разрываемого на части листа железа.
       Парня повязали в пять утра в ходе серьезной ссоры с его женой-англичанкой. Ссора, вспыхнувшая часов в десять вечера, продолжалась всю ночь, поэтапно трансформируясь в различные виды крутой разборки – от надрывных выкриков до попыток обоюдного мордобития. Нескончаемый там-тарарам бешенной перебранки до самого дна вычерпал все душевные и физические силы Абу-Вади, как жаркое полуденное солнце высушивает до дна колодезь в пустыне.
       Едва после полудня Абу-Вади попал на свое «законное» место в центральную тюрьму Монреаля, доставленный туда из Дитэйн-Центра на голубом «воронке», как он тут же впал в полный релакс-расслабуху. Оказавшись в двухместной камере сектора «Джи» (G), где с него сняли, наконец, наручники, он без колебаний выбрал для себя верхние нары из двух пустующих.
       По ходу вспоминается анекдот давно минувших лет. В советской тюрьме чукча, присматривая себе местечко, растерянно бормочет:
       --Кому нары,.. кому низма... Коммунары это плёхо, тем, коммунизма, лутше!
       Минут двадцать всего валялся наверху Абу-Вади почти безжизненным трупом как вдруг совершенно по-сволочному был разбужен мощным ударом снизу и даже через матрац чувствовалось с какой неимоверной злобой и силой был нанесен этот удар. Абу-Вади проснулся и, еще не врубившись в реальность, услышал снизу хриповатый басок:
       -Эй, ты, чурка, перестань храпеть!
       Абу-Вади свесил с нар свою узкоглазую черноволосую голову и обозрел окружающий мир перевернутым как в космосе. Он увидел: на спаренных нарах-полатях прямо под ним лежал молодой французский мужичонка-шпендик лет двадцати и качал права.
       --Извини, --сказал ему Абу-Вади по-английски со средне-азиатским акцентом. -- Я первый раз в тюрьме. И... сегодня я очень устал. Я никогда до этого не храпел...
       --Для меня, --рубанул сосед-карапет снизу,-- говори по-французски. Здесь у нас квебекская трюрьма.
       --Нет, --заметил Абу-Вади, --это федеральная. А я не чурка, я – русский.
       И отвернулся к стене, пытаясь осознать, что он и где он. Через мгновение реальность восстановилась...

       
       2.
       
       Накануне у первенца Абу-Вади, младенца четырех месяцев отроду названного по-местному Патриком, случился сильнейший запор, а мнения супругов о методе устранения тяжелого трафика дерьма в заднем проходе ребенка резко разошлись. Как грамотная канадская мом, Мелиса, патати-патата, позвонила в детскую поликлинику и какой-то злобный женский голос в телефонной трубке посоветовал мамашке как можно чаще проводить кормления грудью и полностью исключить из меню младенца кипяченую водичку.
       Абу-Вади был против. Он предпочитал сделать мальчику легкое спринцевание из мыльной водички с предварительным смазыванием анального отверстия вазелином. Уух-ахх!
       Но как это чаще всего и бывает, татата, маленькое семейное разногласие (в нашем случае это был выбор метода лечения ребенка) стало крупным поводом и побудительной причиной для оскорбительных высказываний накопившихся и образовавшхся в повседневной жути семейных отношений.
       Мелиса привычно позвонила по телефону доверия в женский шелтер, где она когда-то еще не так давно –шахтарарах – находила убежище от своих первых двух мужей и где ее хорошо знали, как активистку этого полугосударственного учреждения.
       --Он, наверное, плохо понимает твой английский язык? – поинтересовалась в трубку давняя подружка Мелисы по веселому проститутскому бизнесу на улицах и в барах даунтауна.
       --Это ты сама не понимаешь свой язык! --услышав о чем идет речь, вне себя заорал Абу-Вади. -- Я же ясно и понятно сказал тебе «сайлэнс»!.. Молчи, дура! Не замолчишь – баб твою мать – убью!
       --Это что, твой муж так кричит? – поинтересовалась давняя приятельница Мелисы по легкому поведению. –А что он говорит? Угрожает убить? Да ты просто вызови полицию. Если не можешь это сделать сама, так я, ля-ля-ля, наберу тебе 911.
       Огорченный и опечаленный, бубубук, от невозможности наладить какой-либо диалог с женой, Абу-Вади закрылся в кабинете уединения, то бишь, в ванной комнате. Долго и молча, ничего не делая, потому что был некурящим, сидел он там, тупо уставившись в монотонную облицовочную плитку из голубого кафеля; в голове – сумбур; а когда, схватив легкий отходняк, и успокоившись, наш беглец вышел из ванной, то оказалось, что его дешевый синюшный апартамент в бэйсменте был наполнен красивыми стройными парнями-полицейскими в черных бронежилетах.
       Этого тощего, высокорослого, тихого, домашнего мальчика, шлему, недотепу и дурака-дураком, тут же разложили на желтом замызганном линолеуме давно немытого пола.
       --У тебя есть наручники? – спросил у своего напарника полицейский, выкрутивший руки Абу-Вади.
       --А тебе своих мало?
       --Ну, ты же знаешь этих русских! У них другой стандарт запястья. Даже у этого узкоглазого заморыша...
       Полицейские перепробовали все имеющиеся у них в пристяжках стальные браслеты, после чего остановили свой выбор на белой пластиковой схватке для металлических труб и коаксиальных кабелей. Плохо крашенная под блондинку жена Абу-Вади при этом стояла поодаль, с прямой спиной, осклабившись крупными «лошадиными» зубами, прижав свои костистые кулачишки к тощей груди, и трудно было определить какие основные чувства отражаются на ее молочно-белом рыхлом лице, искаженно соединившем в себе национальные черты французов, итальянцев, шотландцев и англичан.
       Лежа на нарах, Абу-Вади вспомнил также, что сразу после ареста, еще в камере предварительного заключения Дитэйн-Центра на Кавендиш, Абу-Вади оказался в разношерстной компании трех разгневанных квебекских сорванцов-подростков, громко выясняющих отношения между собой. Полный рассовый квебекуерский набор: черный, белый и желтый.
       Самый старшенький черный юнец с силой выкрикивал:
       --Если бы не вы-дураки, они бы меня никогда не взяли! Я бегаю быстрее пули! Я бы – раз и -- домой. И они бы меня никогда не нашли!
       Из резких выкриков малолетних подельщиков Абу-Вади вскоре усек, что эти три разномастных подростка, по сговору, грабили автомобили покупателей на разверстом асфальтовом лоне паркинга все того же Кавендиш шопинг-мола. Теперь, в камере предварительного заключения, толстющие бетонные стены арестантской кельи отражали голоса юных преступников как в железной бочке сплошным беспорядочным гулом. Крохотная видеокамера, подвешенная высоко, в дальнем углу, назойливо следила за всем происходящим, журча и ворочаясь вслед за фигурами узников на металличском стебельке, как подсолнух за солнцем. Через крупные ячеи сталистой решетки-двери смелый подросток-черняк то и дело стрелял сигаретки у проходящих полицейский и те угощали его, расслабленно улыбаясь.
       «Где-то здесь, кроме видеокамеры, должна быть скрыта и звукозаписывающая аппаратура», --подумал Абу-Вади. -- «А эти несмышленыши развели базар!»
       Неожиданно для себя Абу-Вади стремительно смял в комок лежащую тут же квебекскую газету «Ля Пресс», всласть намочил ее под краном, зашел в «мертвую» зону видака и швырнул. Камере обломилось; она ослепла. Но тут же зверски взревела – угугуу! -- сигнальная сирена. Полицейские с автоматами навзводе вломились в застенок, обнаружили «Ля Пресс», безвольно обвисшую на видаке, и безо всяких дополнительных разборок -- даже в зубы никого не двинули -- удалились, заодно очистив бетонную каталажку от всякой бумаги.
       После этой необьяснимой, казалось бы, выходки белый подросток, подумав, спросил у Абу-Вади:
       --Ты, что, русский?
       --Ну, да...
       --Ты что, уже сидел где-нибудь?
       --Нет, но я служил в Ред Арми.
       --Тогда переведи мне, что здесь написано!
       И юный квебекуанец указал Абу-Вади на желтояичный бетонн стены, где было широко начертано по-русски: «Идите вы все на ***».
       До боли знакомый патриотический призыв некоего простого русского исстрадавшегося человека, шокирующий милых дам, был художественно выполнен просаленным стержнем пастельного мелка, и потому надпись проступала только лишь, если смотреть на нее сбоку, а не прямо под девяносто градусов, как обычно смотрят полицейские сразу от двери, не заходя в камеру.
       --Тут написано кое-что из волшебного заговора, --скучно сообщил Абу-Вади. –Такой заговор раз и навсегда ставит психологическую защиту от злых духов и всего бад пипла.
       --Тогда, -- вновь вопросил любознательный белый мальчонка, -- что написано здесь?
       На углу одного из лоснящихся от мебельного лака арестантских скамеек-сидений, легко прочитывалось нечто процарапанное и более значимое: «Сосете вы *** у старой африканской обезьяны». Предлог «у» в этой сакраментальной фразе был не забыт втуне, и из этого явствовало, что человек, оставивший сей автограф, был шибко грамотным. Настолько, что инстинктивно никак не смог нарушить сложные правила русского правописания. И Абу-Вади, ощущая некое братство с «писателем» и как бы даже поддержку, приземлил свой тощий зад именно в это место.
       --Нет,-- отнекнулся он, --это совсем трудно перевести.
       --Тогда иди сюда, -- позвал его черненький подельник к металлическому дверному косяку. –Знаешь, что это такое? -- И с запинкой считал по-французски: «СиСиСиПи».
       Получалось «СССР».
       --Да, знаю, -- сказал Абу-Вади. – Я там родился, но теперь этого государства нет ни на карте, ни в природе.
       --Ничего, --успокаивающе сказал мелкий воришка,-- скоро ты сможешь туда вернуться!
       --Да, может. Но я не хочу. У меня здесь дети. А там теперь все изменилось и все другое, --ответил Абу-Вади. И подумал: «Еге, вон как! Бум-турумбум! Кто-то здесь свои скорбные деньки проводил еще в старые времена! Не Троцкий ли со товарищи все это понаделал еще лет сто тому назад?!»
       На пластиковых подносиках принесли завтрак. По «хот-догу» каждому и по бутыльку газированного «Спрайта». После чего арестанты в камере Абу-Вади вскоре сморились да и во всей предвариловке Дитэйн-Центра всё смиренно затихло. Умолк, наконец, какой-то одинокий горемыка-безумец, безотчетно орущий и безутешно плачущий где-то в отдалении; смолкла грубая франко-английская брань и тарабарщина из стальной клетки по диогонали, затих шум стражников, прежде доносившийся из гардерии.
       На четырех зеков в бетонной норе «предвариловки» Абу-Вади приходилось всего три широких твердокаменных плахи-скамьи «под дуб». Абу-Вади остался на «своей», где он прикрывал задом неудобочитаемую фразу про африканских обезьян; черный паренек, как большой, тоже полег на отдельной скамье, а белый пацаненок и желтенький, долго складываясь так и сяк, уместились вдвоем на тртьей плахе.
       Плахи -- как орудие физического и психологического давления на подследственных -- были устроены как настоящее «Прокрустово ложе»! Плахи эти были такими нарочито широкими, что, сидя, невозможно было опереться спиной о стенку, а ногами коснуться пола -- сползаешь. Злополучные плахи, к тому же, были настолько продуманно короткими, что ноги невольников -- в положении лежа -- от бедра зависали над полом, выламываясь из коленных суставов. Удержаться на плахе можно было скорчившись «калачиком». Это -- цивилизация: чистота, блюдечки-тарелочки и изощренное идевательство, необнаружимое никакими комиссиями по правам чека. Пока сам не сядешь.
       Особенно раздражало отсутствие изголовий на плахах, что было совершенно несносно. Без хотя бы какого-никакого изголовья человек спать не может. Изловчившись, Абу-Вади пристроил под голову свои плоские домашние шлепанцы, в каких его «взяли» из дому, но этого было явно маловато. И тогда Абу-Вади обнаружил у себя некую природную способность: спать, вытянув руку и положа голову на собственное предплечье. Как летящая раненая птица закидывает свою голову на крыло, так и Абу-Вади приспособил под голову свое предплечье, и предплечье при этом не выкручивалось из плечевого сустава.
       Абу-Вади уже задремывал, но тут вдруг его маленького черненького собрата по камере пробило на простое человеческое участие. Пытаясь выразить «русскому» свою подержку и уважение, подросток ничтоже сумняшеся поднес тому свои мощные литые кросссовки, какие любят и предпочитают носить все негры Америки. Несло от этих прокисших «кошей» за версту. Но делать нечего. Не смея обидеть мальчонку отказом, Абу-Вади сложил стопкой, один-на-один, вонючие кроссовки заботливого и благородного сотоварища себе под голову и, подавив атакующую его тошноту, постарался забыться. Но сон не шел...


       3.

       Подло перефразируя великого Ф.М.Достоевского, скажу: «Что за жизнь в тюрьме!» И добавлю: «Особенно в какой-нибудь европейской!»
       --Лучше всего в Швейцарии,-- рассказывал мне как-то знакомый македонец на заре моей первой иммигрантской юности.-- Швейцеры никогда сразу не депортируют иноземных нарушителей их законов. Сначала отсиди, а потом пошел вон. Поэтому лучше всего для нелегала в Швейцарии получается, когда ты, никого не трогая и не оскорбляя, разбиваешь какую-нибудь чахлую витрину, какого-нибудь замухрышного магазинчика. За это – два года отсидки. Сидишь в приличных камерах, белье меняют, на казенном харче и ходишь каждый день на работу. За работу идут тебе ежемесячные отчисления. Отсидел свой срок и -- на бесплатном самолете – домой. Ну и что ж, что наручники! Зто крутые «евро» приятно звенят и шелестят в твоем кармане. Ты – чуть ли не миллионер. По сравнению со своими односельчанами...
       Сидеть в канадской тюрьме – тоже одно удовольствие. Светло и чисто. В тюремную робу не переодевают – сиди в своей. Читай, пиши, смотри телик – не возбраняется. Спортивные тренажеры. Трехразовое питание. Столовая -- как буфет «Махараджа» или «Виши». С небольшим отличием: окно раздачи пищи расположено здесь на уровне колен и предусмотрительно обито цинковыми листами. Называй в окошко имя выбранного тобой блюда из предварительной выставки! Не хочешь это – возьми то. У кого большие срока, тот имеет право работать в сервисе тюрьмы и каждый может стать кем угодно по профессии. «Кто был ничем, тот станет всем!» Вплоть до библиотекаря.
       Против жопошников устроены особые заслоны. Двери камер на ночь закрываются, но есть кнопка. Едва нажмешь – и, как сказочные тридцать три богатыря, тут же появляются в камере тюремные гарды в полной боевой аммуниции. Душевые кабины, срезанные по пояс, тоже под визуальным наблюдением секьюрити. Если ты бизнесмен и твой адвокат доказал необходимость твоего присутствия на работе, ты будешь ходить на работу и возвращаться в тюрьму лишь на ночь. Если ты благословенный велферист – ежемесячный отпуск в день получения государственного пособия чеком тебе обеспечен. Одним словом, «гуд» да и только!
       Но тут -- проблема... Казалось бы, чего проще, призвали – пошел, отслужил; устроился на работу – потрудился; сел в космолет – полетел; сел в тюрьму – отдохнул, поздоровел. Но не тут-то было. Придурки всего мира со своим гонором – везде: и на работе, и в тюрьме, и в комосе. Они-то и осложняют не только трудовой и творческий процесс, но и вакейшэн.
       Когда Абу-Вади окончательно оклемался от сна и вернулся в реальный мир, то шибздик-сосед тут же стартовал демонстрировать ему свои фотографии, тыча ими в раскосые глаза Абу-Вади.
       --Вот, видишь, -- это я! --горделиво сообщил коротышка как бы ни с того ни с сего.
       На одном из цветных изображений ошпырок-сокамерник восседал, раскорячившись, как распятая на гвоздях беличья шкурка, на мощном «Харлее», испуганно вцепившись в торчащие в небо рукоятки руля, и ноги двадцатилетнего огольца при этом едва доставали до педалей мотоцикла...
       --А это мой крестный пап`a! --торжественно провозгласил крохотный жуир, как паспорт, извлекая из джинсовых штанов другой снимок.-- Мы все из Дронтобиля! И мой пап`а всегда защищает меня!—заключил обломок.
       На таком же немецком «Харлее», а может и на том же самом на каком фигурял и оголец, придавив «стального коня» своей толстомясой массой, зафиксировался огромный мужик с седой бородой, в шлеме с позолоченными бычачьими рогами и в черной кожаной куртке, на спине которой красовалась надпись, выведенная старозаветной готической вязью «Hells Angels». Что означало «Ангелы Ада». Это была страшная банда, контролирующая практически всю подзаконную канадскую жизнь, включая рынок наркотиков и комфортное выращивание марихуаны в домашних условиях и в ангарах-оранжереях. И почудилось «русаку», что далеко неспроста сосед-коротышка лапшу ему на уши вешал.
       --Угу! – только и нашелся что сказать Абу-Вади.
       --А за что сидишь?
       --Да жена засадила. Два месяца мне торчать здесь.
       --А-а-а... А я за ограбление банка! Надо же за «Харлей» платить!.. Ты знаешь, на сколь такой «Харлей» тянет? На семьдесят тысяч баксов! Вот мы с подружкой, она из Марокко, и решили банк ковырнуть, но неудачно. Мне дали два года. Она теперь в женской тюрьме свой срок отбывает.
       --А ты посыпаешь свою постель тальком?—тут же спросил коротышка с такой же ненаигранной живостью, с какой демонстрировал фотоснимки.
       --Зачем? –неодуменно протянул Абу-Вади.
       --А чтобы не потеть!
       Неудавшийся лилипут двумя руками стянул свою простынь на цементный пол камеры и демонстративно встряхнул. Сероватый порошк талька, каким в России присыпают детские задницы и вонючие солдатские ноги, пыльным облаком взмыл под самый потолок камеры.
       «Эге, да он еще и аристократ!» – подумалось Абу-Вади.
       А голый по пояс коротышка-сибарит, обметанный прилипшей меловой лепрозой талька, тут же, почти мгновенно, как на коня, вскочил на стульчак унитаза и начал испускать бесцеремонные звуки. Он сидел на фаянсовом белом горшке, поджав короткие ноги, как крохотный ковбой на детской коняшке-пони, и нестерпимая вонь и смрад человеческих испражнений ударяли Абу-Вади в его чувствительные ноздри.
       Абу-Вади срочно вышел из камеры, спустился по лестнице, сделал себе черный кофе-инстант без сахара, взглянул на перекошенное изображение в оконце телевизора, и вернулся в камеру за курткой.
       Вонь висела в камере смердящим облаком и вода в бачке унитаза не была спущенной.
       И понял Абу-Вади значение давно обрусевшего, еще со времен военного визита господина Наполеона в Россию французского слова «беспардонный». Не потому что «они» дерутся насмерть, не прося у врага пощады, а потому что бесстыдны и никогда не извиняются.
       Разгневанный донельзя, Абу-Вади подошел к президенту камеры, восседавшему в холле за одним столом с соседом-карликом.
       --Этот парень, --сказал, весь кипя от негодования, Абу-Вади по-английски и указал на коротышку, --этот парень, не знаю как его зовут, спит на двух подушках и не смывает за собой...
       Президент как бы удовлетворенно хмыкнул:
       --Этого парня зовут Кевин. Кевин! И запомни: со мной и с ним нужно говорить по-французски!
       --Да, -- не преминул заметить коротышка, -- днем никто в тюрьме не пользуется унитазами в камере. Для этого есть общий туалет, но тебе, чурка с глазами, все равно делать нечего. Ты и смывай!
       И эти двое доверительно затарабарили между собой на своем, понятном только им, сугубо квебекерийском диалекте, отдаленно напоминающем французский и называемом учеными-лингвистами «жуала».
       Со всей пронзительной ясностью, на какую способен только умный человек, Абу-Вади понял тут, что возникший, казалось бы, на пустом месте тюремный конфликт не загасить без вмешательства какой-то третьей силы. Нужно было срочно искать себе спонсора, покровителя, защитника. Или одного – как Бога -- во всех этих трех ипостасях. По-русски говоря, нужно было вычислить пахана. Искать! Найти и не отдавать! Но где искать и как?

       4.

       Конечно, Абу-Вади был, мягко говоря, странным русским. Но что поделаешь! Сегодня мы знаем: есть такие конгломератные генетические и исторически сложившиеся новообразования как русский-казах, русский-грузин, русский-еврей, русак-таджик, чеченец-русский...
       Русской у Абу-Вади считалась его мама – еврейка по отцу, а папа нашего героя был узбеком. Папа закончил советское высшее учебное заведение, по специальности инженер промышленных разработок полезных ископаемых. Семья жила в Кемерово -- в очень приличном областном центре, являющемся центром каменноугольного бассейна и сталелитейной промышленности. На производстве папа дорос до начальника угольной шахты, а мама играла на пьяно и время от времени преподавала музыку в Доме отдыха для шахтеров и еще на дому. Когда хотела и кому хотела.
       Мама назвала сынишку Владимиром, а папа-узбек переиначил это имя по-своему.
       --Абу-Вади! -- иногда покрикивал он. -- Иды суда!
       И был доволен. Ибо только он знал, что «абу» это «отец», а «Вади» это иногда многие-многие сотни километров жгучих сухих песчаных долин, бурно заполняющихся водой после сильных дождей.
       Утратив всякие резко выраженные национальные черты, традиции и обычаи, «смешанная» семья Абу-Вади, как и тысячи других во всем мире, ходила на поклон Богу к баптистам.
       Еще до падения Великого Союза замысловатый парнишка-«русак» с «отличием» закончил музыкальное училище по классу баяна; играл он самозабвенно, застывая при этом в случайных некрасивых позах, развесив черные, воронова крыла, немытые власы на золоченые планки баяна или так широкои и сильно разворачивал меха, что они рвались. Пытался композировать собственные наигрыши и мелодии.
       Распределился молодой человек в далекий узбекский кишлак, где, аккомпанируя, помогал аборигенам разучивать их народные танцы в местном Дворце культуры. Из уважения к юному таланту и его смешанному происхождению местные жители поддержали данное ему самим отцом забавное имя Абу-Вади.
       Спустя еще несколько лет, Абу-Вади призвали в Красную Армию. Недотепам в любой армии всегда -- поблажка. Баптист Абу-Вади был определен рядовым к солдатской кухне. И вот, сидит как-то Абу-Вади, скособенившись над своим баяном, вечером, в знаменитом Чернокозово, на Кавказе, у злого осеннего костра перед брезентовой комендантской палаткой на пятьдесят военнослужащих. То «Лезгинку» жахнет, то «Танец с саблями» отбоярит - по желанию арестантов, заказывающих «пэсну» из подвала, то...
       --А что, Ледук (фамилия у него была такая простецкая – Ледук по матери), слаб`о чё-нибудь нашенское сыграть? –вопросил его как-то раз кто-то из товарищей у костра.
       И Абу-Вади приступил к собственной интерпретации «Камаринской» из Петра Ильича Чайковского - для собратьев по оружию. Да и «Семеновну» то ж.
       Играет он таким образом, наяривает, согнувшись – как застала его музыка - в три погибели над черным баяном с позолотой; пальцы грязные непомерно длинны, как грабли; пилотка – потоптанным пирожком; за спиной – размытая чернота сумеречных кавказских гор. Ветер несет ему прямо в лицо искры от костра, пламя иногда взлягивает – баянист ничего не замечает. А тут как раз случилась комиссия из «Интернейшнл амнести» или из комиссии «по правам», или из ОБээСЕ... В составе комиссии негры, желтокожие по природе люди, красноватые мулаты, меднолицые креолы и одна чисто белая женщина из Канады. Эта, средних лет отощалая рыжая дамица, как услышала знакомые ей мелодии мирового музакального монстра Петра Чайковского в баянном исполнении Абу-Вади так и замлела вся.
       --Непостижимо! – кричит. – Это же надо, на таком примитивном инструменте и – Чайковского!
       Откуда этой бедной женщине было знать, что на Руси «Камаринскую» сначала наяривали на гармошках и балалайках, на гитарах и мандолинах, на аккордеонах и на баянах. А потом уже и Петр Ильич не удержался – на нотный стан все переложил для скрипки в сопровождении большого симфонического оркестра.
       --Этот музыкант станет моим подлинным открытием для запада! – убедила себя миледи. -- А успех – это слава и деньги!
       Но жемчужину из грязи было не так-то просто достать. Женитьба ее с российским солдатиком состоялась, но пришлось ждать «дембеля» и все такое. За это время, разуверившись в прошлой жизни и в настоящей, поумирали отец-мать Абу-Вади. В Канаду он прибыл с армейским вещьмешком и с обтрепанным баяном. Мелиса гордо посещала русские магазины Монреаля, покупая для своего благоверного кислую капусту для щей, гречу для каши, селедку под водочку. И, скаля зубы, заговаривала с продавцами на русском. Однако после первых же устроенных по знакомству концернтых выступлений Абу-Вади перед разноязычной канадской публикой стало ясно, что на славу и успех расчитывать не приходится. Нет, в русского самородка никто не швырял с размаху тухлыми яйцами, но музицирование баяниста, в целом, было принято слишком корректно и очень сдержанно. Исполнитель совершенно не мог «подать себя». Он был блаженный.
       Постепенно в очередной смешанной русско-канадской семье, как в некоем электрическом конденсаторе, скапливались бепричинная горечь и раздражение, вылившиеся, в конце концов в разряд ничем необоснованного гнева, приведшего Абу-Вади в «иностранную» тюрьму, где он вынужден был искать себе покровителя и защиту.

       

       5.

       Свое намерение отыскать пахана всея тюрьмы Абу-Вади осуществил в тот же день к вечеру.
       Его сектор «Джи» как и другие секторы состояли, каждый, из еще нескольких отделений (почти на все буквы квебекского алфавита), и потому на завтрак, обед и ужин тюремщики сгоняли заключенных на прием пищи, как бы повзводно, с точно выверенными промежутками во времени, но не строем, а вольным шагом, в центральный корпус.
       Во дворе тюрьмы кучно столбились лучи яркого предзакатного солнца; от одной каменной стены с колючкой-проволокой поверху до другой стелился зеленый ежик как бы необозримых газонов; крупно поблескивали на свежем ветру жирные листья южного барбариса; ломились от красных роз цветочные клумбы; порхали в косых полетах над розами бархатистые папильоны и, пробиваясь сквозь одиозное чириканье воробьев, выпевали свои тонкие трели невидимые иволги: «Фьють-фьють-фьюти! Фьють-тюти!». Эх, волюшка-воля! Меня, ты, не ждешь!
       По строго установленному коридору, очерченному чернью чистенькиих тюремных надзирателей и надзирательниц, ласково и напоминающе поигрывающими своими черными эбонитовыми палками-батонами, упругим и быстрым шагом, переговариваясь находу или украдкой затягиваясь сигареткой, чинно шествовали зэки. Шаг с сторону, и – удар по ... ниже пояса.
       В толпе арестантов Абу-Вади не увидел ничего примечательного для себя. Однако, оглядевшись в шумной столовой, он вздрогнул от приятного открытия: «Да, вот оно!».
       Как мелкая ледяная шуга и тонкий нилас самопроизвольно образующиеся зимой на охлажденной морской или речной воде мельтешили по столовой зеки, завихриваясь в отдельных местах и образуя заторы, рассаживаясь за столиками то на шестерых, то на десять человек. И как мощный айсберг, раздвигая собою все на пути, упорно стоял в центре столовой целомудренный треугольник некоего загадочного столика с черной столешницей. Никто, даже самый отчаянный зек, не смел засесть за этот столик, обегая заповедное местечко с замкнутым и нечитаемым выражением на лице.
       Загрузив на свой пластиковый подносишко нечто похожее на ленивые голубцы и одновременно на бигус, присовокупив к этому «мазеву» еще как бы сайку, набитую хот-догом, прибавив ко всему пару бумажных стаканчиков любимого кипяченого молока, Абу-Вади слегка покружил по залу и плюхнулся за облюбованный им мраморный тригональник. Ему повезло, потому что первым к столу подошел не сам страшноватый теург и неформальный глава тюрьмы, а, скорей всего, его помощник. Это был черноволосый, крепкий, кулакастый белый мужичина в хоккейной фуфайке с подковой-символом команды «Монреаль Канадиенс» на груди и номером 27 на спине, под которым в этом сезоне успешно начал выступать на хоккейном льду россиянин Алексей Ковалев. Подходя, крепыш-мужичина скептически оглядел хиловатого новичка за столом и, ничего не сказав ни на каком языке, принялся ловко и страстно забрасывать в рот руками мелко настроганный картофель-фри, сдабривая кусками сочащегося стейка, подхватывая их одноразовой пластиковой вилкой.
       Теург обьявился позже. И когда он предстал, Абу-Вади вздрогнул от узнавания.
       К столу подошел прямо-таки не человек, а как бы изваяние, биологический робот, чьи железные мускулы и мощные бицепсы, трицепсы, торс и желваки на скулах были всего лишь для виду обтянуты человеческой кожей. Росту он был выше среднего, рыжеволос, причем волосы были чем-то таким примазаны, что, лежали на голове отдельными локонами, как у древне-римских героев; оспины на лице и рыжие конопушки на руках; взгляд серо-стальных глаз теурга был в постоянном фокусе.
       «Декабрист! Кондратий Рылеев! Нет! Генералиссимус! Только без усов!» -- в восхищении восклицал про себя Абу-Вади.
       Он вежливо привстал из-за стола и сказал:
       --Хелло! Могу я сегодня пообедать с тобой? Я – новенький.
       Ничего не говоря, «генералиссимус» едва заметно и молча, но благосклонно кивнул.
       «Генералиссимус» тоже манипулировал с пищей руками, обсасывая сочные прикопченые свиные ребрышки как бы нехотя и даже с видимым отвращением, и было ясно, что он ёдывал и кое-что повкуснее. Время от времени Абу-Вади перехватывал раздраженные и удивленные взгляды зеков, летящие на него изо всех углов столовой и остался доволен. В принципе, Абу-Вади большего и не надо было. Он достиг своей цели – его заметили за одним столом... Но, более того, помощник генералиссимуса спросил:
       --Где сидишь? Вот из ё кантри фром?
       --Сижу в секторе «Джи». Я -- русский. А ты?
       --Мы – айриши.
       --А... это вы – потомки древнего морехода Эрика Рыжего! – почти вскричал Абу-Вади от захлестнувшего его непонятного восторга. – Мы, русские, тоже немного норманы.
       --Что ты еще знаешь из истории? -- глядя мимо Абу-Вади, спросил генералиссимус, цедя слова.-- Кто был главой Закавказского штаба большевиков по борьбе с сепаратистами?
       -- Э-э-э,.. –замялся Абу-Вади, --кажется, Виссарион Ио,.. нет, Иосиф Виссарионович... Сталин.
       --Ну, как тебе здесь? -- вдруг поинтересовался генералиссимус и, наклонившись к помощнику, что-то негромко сказал тому, как бы приказав.
       --Куришь? – вновь коротко спросил теург у Абу-Вади. И не дожидаясь ответа, протянул русскому зеку в качестве поощрения толстую гаванскую сигару, вынув ее левой рукой из правого нагрудного кармана своей синей штормовки, похожей на полувоенный френч. После чего генералиссимус сказал «Бай!» и ушел по коридору, ступая твердо, цепко и осознанно. Теург, по-видимому, знал о своем портретном сходстве с настоящим генералиссимусом. Это для нас, нынешних «распропагандированных» русских, ИВС – никто, а вообще-то он ничуть не хуже двух испанских или чанкайшистского.

       

       6.

       Следующий день по одному из восточных гороскопов был «травматическим». Надо было опасаться травм: ударов, ушибов, переломов... Но кто из заключенных знал об этом?! Стояла изнуряющая июльская жара; кондишены в камерах и в холлах поскисали; у арестантов учащалось сердцебиение, опухали тела, кружились головы, случались обмороки. Комендант пошел на самые решительные меры по спасению подопечных и тюрьма приобрела десятиметровый резиновый бассейн, боковины которого вздувались сами по себе, а вода в образовавшуюся емкость заливалась шлангом. Такой искусственный водоем вмещал в себя до двадцати голых узников одновременно и – по даньгам -- стоил немало.
       На следующий день на первой после завтрака получасовой прогулке кое-кто из арестантов лениво побрасывал баскетбольный мяч в одинокую корзину на столбе в правом от входа крыле асфальтированного внутреннего дворика тюрьмы. В левом суетились черные стражники и обслуга, устанавливая вновь приобретенный бассейн. Абу-Вади стоял подаль входной двери, скрываясь от солнца в тени силикатной стены тюремного корпуса. Абу-Вади стоял, зажав сигару «генералииссимуса в зубах. Не курил, но держал ее, распялив губы, как приз, как награду, как знак отличия, и вокруг него как-то само собой собрались и окружили его португезы и гватемальцы, три индейца, индус и арабы, два еврея (один как бы француз, другой – как бы англичанин), мексиканец и несколько китайцев.
       Никто не спрашивал Абу-Вади, откуда у него такая важнющая сигара. Никто не спрашивал, но все знали. Именно сигара, как магическая палочка некоего волшебника, молчаливо объединяла тюремных нацменов, ибо каждый знал, что такое «вторая власть!». Есть совет, муниципалитет, государство и есть нечто во всех структурах, являющееся параллельной или подлинной властью. Есть рота и ротный командир, но есть и некто безымянный в роте, кто осуществляет реальную власть внутри роты. Есть тюрьма --- и есть «вторая власть».
       Собравшиеся вокруг Абу-Вади «инородцы» благожелательно вспоминали всех русских парней, мужиков, девушек и женщин, каких им пришлось встретить на своей обрыдлой чужбине.
       Стоя так, Абу-Вади услышал и рассуждения о том, что все русские женщины – ****и и проститутки. Он с достоинством спросил:
       --А что, у вас раньше проституток на улицах не водилось и борделей не было?
       --Как же были, были...
       --Ну и куда они все подевались?..
       --???
       --Проститутки стали вашими женами! А русский народ большой. Он и не такое видал. Всех переебет и переассимилирует.
       Тут-то кое-кто на него и окрысился. Абу-Вади хотел сказать по-французски «се са», то есть, «да, мол, это так», но из-за подарка «генералиссимуса» во рту получилось:
       --Ша!
       --Ша! –Для запоминания вразнобой повторили за ним его благодарные слушатели.
       И в это самое время раздался страшный предсмертный крик соседа Абу-Вади по камере деревенского придурка Кевина:
       -Агахуха!
       Приобретенный тюрьмой десятиметровый бассейн, зеленый с голубой каемочкой, был так огромен и так глубок, что арестанты приловчились прыгать в него со стальной лестницы вниз головой под громкие и дружные приветствия сотоварищей. И странное дело, именно в тот момент, когда на лестницу взобрался заклятый дружок Абу-Вади коротышка-Кевин, один из тех зеков, кто барахтался в воде внизу, полосанул вдруг чем-то по резиновой стенке бассейна. Кевин сверзся в воду вниз головой, а упругая, как ртуть, вода в этот миг хлынула из рухнувшего бассейна на асфальт дворика. Уааа-ха-ха! Ничего смертельного, но появились носилки.
       --Ну что, как поживаешь? – счастливо смеясь чему-то своему, похлопал покровительственно по плечу Абу-Вади мокрый и сверкающий на солнце, черный оголец, задержанный полицией на Кавендиш-моле. --Французский язык учишь? Учи, учи!
       И стражники поспешно разогнали арестантов по камерам.