Набежцы

       Утро сегодня выдалось на славу. Ещё край солнца не оторвался от земли, а я уже с топором взялся тесать лесину. Позавчёр наконец руки дошли и до плетня, два подгнивших столба надо заменить. А то не порядок. Хозяин в доме есть, а порядка на базу нет. Закончив тесать одну лесину, взялся за вторую. И в этот момент моё внимание привлекло какое-то движение на взлобке у реки. Из-за куртины кустарника показались верховые. Не наши, не из козаков. На конях сидели, ровно вороны на заборе. А следом показалась гружённая мешками телега. И все они направлялись в нашу сторону. Эх, ма! Хреновые видать будут у меня гости. Неспокойное ноне времечко выдалось, чтоб ему повылазило! Не успею я своих баб к куму в соседний хутор отослать. Громко свистнул, и из дверей хаты сразу же показалась нечёсаная голова младшего сына. Он только глянул в ту сторону, куда я показал пальцем, и на его лукавой рожице обозначилась озабоченность. Теперь я знал, всё будет в порядке. Что надо спрятать от посторонних глаз, будет спрятано, бабы будут предупреждены, а старый дед загнан, от греха подальше, на полати, а то скубаться да лаятся с чужаками дюже любит. Сам же не торопко продолжаю топором ошкуривать лесину, в полглаза следя за чужаками.
       Оружные конные, числом пять, и ездовой на телеге медленно подъехали к воротам, Все они были одеты кто, во что, горазд и какие-то зачуханные. И лишь в одном, по посадке и манере держаться в седле, угадывался наш брат - козак. Ишь, к душегубам прилепился, гадючий перевёртыш. При старом режиме, за такой перемёт, на козацком кругу заголили бы тебе зад и по совету старики пару дюжин плетюганов ему отмерили. Лишь на седьмицу на гузно сесть смог бы и в башке светлей стало.
       Была среди них ещё и девка, ничего, справная. На замученном мерине сидела она кособоко и видать мучалась от езды верхами. Не бабское это дело на коне по хуторам шастать, натрёт ноги до кровавых мозолей. По всему видать тоже идейная, та ещё поганка. Наши гутарили, что в Крыму сейчас такая же змеюка ЧеКой командует, Землячкой её кличут. Худая, соплёй перешибёшь, а злющая, до страсти. Она, стерва, белых офицеров и наших козачков пачками вылавливает, затем катует и расстреливает почём зря.
       Держались они без оглядки, по хозяйски, явно не бандиты, а коммуняки припёрлись по наши души. Тож не сахар. Бешеными собаками носятся по Дону, свою продразвёрстку сполняют и козацкий род со свету снищают. Как бык на красную тряпку, на нас, козаков, смотрят и гутарят, что мы оплот царизма. Глаза мои их бы не видели. Хуже казни египетской, саранчи, будут. Но та хоть траву жрёт, а эти и жизнью человеческой не гребают. Но бог даст, и они закрутятся, как ужаки под вилами.
       Худой замученный, словно с креста снятый, всадник в потёртой кожаной куртке и наганом на боку, видимо у них за главного, покликал меня к себе. Медленно отложив лесину и не выпуская топора из рук, подошёл к воротам. Этот главный хотел что-то мне сказать, но с надрывом закашлялся и судорожно прижал к губам несвежую испятнанную старыми следами крови белую тряпицу. По всему видать, чахотошный. К нему резко подала коня крепкая, с румянцем во всю щёку, девка, и поддержала закашлявшегося за плечо. Мешавший в это время на поясном ремне ,,маузер,, в деревянной кобуре она с досадой передвинула за спину. Ещё двое его товарищей, соскочив с сёдел, кинулись снимать болезного с коня. А остальные начали на меня орать, требуя, что бы я быстрее отворил ворота и пропустил их на мой баз. Не спеша, скинул верёвочную петлю с затвора и, ухватившись за жердь на воротине, стал перетаскивать её в распах. Не успел я ещё толком открыть вторую, как вся их команда уже втянулась во внутрь база и лишь телега, из-за дурапляса ездового замешкалась в проёме. Он, раззявый, видать лошадей до сего дня отрадясь не видел. А в мешках, по всему видно, пашеничка последнего урода. Кого-то уже ограбили-оголодили басурманы?
       Всё ещё кашляющего главаря уложили на траву у колодца и девка с ,, маузером,, начала снимать с него кожаную куртку. Другие вязали коней у коновязи, сбивали с себя дорожную пыль и доставали воду с моего колодца. Я, молча исподлобья, глядел на вновь объявившихся хозяев моего подворья. Здесь и без объяснений было ясно, что ко мне власть пожаловала. Наверное, по хлебушко явились, а заодно, потыкав мне в морду своим антихристским мандатом, оружие будут искать и меня распылом пугать. Нашли кого пугать. Свою смерть я уже встречал. Как говорит мой тесть: ,,Девку хреном не испугаешь,, А меня пугать – только хрен тупить. Чай не в первой их наезды и запугивание. Да чёрт с ними, с комиссарами, лишь бы баб моих не трогали. А то знаем их кобелячьи повадки. Браги натрескаются и пошли баб по углам, да курей в катухе щупать. Зерно и оружие у меня хорошо позаховано, им ни в жизнь не найти. Корова осталась одна. Двух бычков-однолеток в тугаях на отшибе держу. Свинья и подсвинок возились в лужи у катуха, где ночуют кочет и полдюжины кур. Вон он горлодёр, рыжий аспид, на плетне красуется. Ему не объяснишь, что беда понаехала. Так и докрасуется до комиссарского супа, хорья сыть.
       А гости незваные, рассупонив коней и поставив винтовки пирамидкой, трясли своими ,,сидорами,, с нехитрым провиантом. По видимому жрать себе варить собрались. Чтоб вы все попередавились своим харчем. Этот, который чахотошный, затих в изнеможении и теперь отдыхал после приступа кашля. Девка приспособила ему под голову евойную же куртку. Тёмное носатое лицо посерело и осунулось. Да, не долго ему осталось, с его-то хворью, землицу топтать. Чёрные волосы сбивались на завиток. Видать из жидков будет. Повидал я их, когда в Москве нагайками секли взбунтовавшихся фабричных. Они самые горластые и вредоносные. Даром грамоте учены. От них вся зараза и беды на Россию-матушку обрушились. Лба перед святой иконой не перекрестят. Из-за таких вот, как он, царя-надёжу скинули, бога забыли и всю законную власть порушили. А народу за эти годы скоко сгинуло, не перечесть. Обезлюдили станицы и хутора на Дону-батюшке. Кто не утёк до Константинополю, за кордон, таких ЧеКа на распыл пустила. Меня, как увечного после германской, ни белые, ни красные, ни зелёные дюже не замали. А что взять с убогого. Мало, что на полном скаку с коня убиенного в бою пал, да ещё вдобавок немецкая пуля под сердце колупнула. Весь поломанный и осколками зацалованный едва тогда оклемался. Одно лишь звание козака, да жизнь остались. Здоровье чуток вернулось, подкову разгибаю, а каличность осталась на всю жизнь. Здоровьем шибко не хвастаю, всё дурнем от недоброго глаза кидаюсь. Хорошо баба у меня верная и справная попалась. Пока был на войне, на передок не западала, и себя и детей блюла. Ныне на ноги крепко мы хозяйством не встали, но и не голодовали. А чего вставать то, всё одно власть нонешняя под метёлку хлебушек гребёт. Старшая дочь уже невестится и младший сын растёт крепким козаком. Старый тесть, двух сыновей которого будённовцы под Перекопом на капусту порубали, до зубовного скрежета не любит нонешнюю власть и клянёт её на все лады. Как бы старый пенёк сызнова не полаялся с приезжими. Не зря я наказал сыну следить за дедом и ни куда его не пущать.
       Очнувшись, чернявый слабым голосом позвал меня. Девка евойная голову ему поддерживала, пробуя влить ему в рот какой-то настой. Всё товарищем Гулянбергом кликала. Кто она ему? Жена или просто живут, как собаки, не по божеским законам. У них, комиссаров и такое в заводе. Молодых девок с ума и толку сбивать, а потом поганить. Сказывали, что те, шалавые, косы свои пообкорнают, красну косынку повяжут и бляжим порядком со всем своим краснопузым товариществом живут. Небось не врут люди. Я подошёл и прислушался к его словам, которые едва слышно падали с синюшных губ. Он вроде просил меня приютить их на одну ночь и обещал заплатить за постой. Речь давалась ему с трудом, и от натуги он опять весь зашёлся в надсадном кашле.
       В хату, слава богу, не званные гости не заходили, а расположились биваком на подворье. И я к ним ни ногой, держался от них по далее, как от зачумлённых. Весь день они купали лошадей, мылись сами. Здесь же на речке Медведице затеяли портомою, а мокрое бельё развесили на нашем плетне. Девка с ездовым, без спросу слазив на мой огород, кашеварили. Получалось не совсем ладно. Всё у них кулеш без сала пригорал. Мои бабы на баз носа не казали. Мало ли что приезжим поблазится. Вон один молодой ухарь, ещё тот кобель, кочетом по базу ходит и на окна хаты глазом косит. Видать прослышал про дочку. Он и к ихней девахе подъезжал, сам видал, как та ему окорот быстро дала. Я, почему его сразу приметил. Сапоги хромовые на нём, офицерские. И ещё, на поясе в ножнах носил он немецкий штык-нож ,,Хиршфенгер,, Редкая вещь. Мы на фронте за такими гонялись не только из-за шику. Очень уж у этих ножей сталь хороша, долго заточку держит. И ещё рукоять для удобства клювиком особым кончалась. Сапоги он с офицера снял, это и дурню ясно. А вот где он редкий штык-нож достал? Непонятно.
       Где-то к вечеру моим бабам приспичило. Ругая их про себя, прошёл через двор, мимо гостюющих, до нужника и махнул им рукой. Они тож направились через двор. Молодой кобель как будто ждал этого случая. Тут как тут и Дарью, дочь мою, глазами ажнокоть жрёт. Дашка к матери жмётся, от его черного глаза хоронясь. Спужалась видать. Я, тяжело шаркая черевиками, пошёл им на встречу. Вот посреди двора мы все и сошлись. Бабы мои к нужнику пошли, а мы друг супротив дружки встали набычившись. У того глаза, как у станичного бугая перед гоном, кровью наливаться начали и пеленой подёрнулись. И я, чувствую, то же злобой, как железом, наливаюсь. И завсегда так, как уполномоченные нагрянут, так или курей всех пожрут, или к моим бабам пристанут. А что баба супротив мужика, как воробыш супротив коршуна. Вот и сейчас этот кобель, меня даже не видит, в сторону нужника косит. Здесь то он и налетел грудью на меня, удумал меня обойти. Но куда ему с его городской слабой костью да на кремень налететь. Встал, пелена с глаз спала, одна чёрная злоба в них плещется. Меня за ворот лапать зачал. Вот тут-то я его за кисть и хватнул особливой хваткой. Кого я так хватал, тех на белом свете уже в живых нету. А он от боли лицом побелел, а виду казать не хочет. Тут други его набежали. Им то не видать моей хватки и боли его тоже не видать. Уцепили его и ну тянуть к становищу. Кисть его отпустил сожалеючи. Нехай ещё поживёт. Утянули его к себе, побелевшего и шипящего угрозы, и стали там на него орать-укорять. Да не спужать меня, коль мои бабы за спиной. Нет у них боле защитника окромя меня. Костьми лягу но поганить и сильничать не дам. Бабы нужду справили, и я их как глупых гусынь до хаты проводил. Не быть добру нынешней ночью.
       К вечеру все они стали укладываться спать. А я проскользнул на огород и выкопал из захорона, привезённую с германской, ручную бомбу. Кто, какую ценную трофею вёз с войны, а я, как дурень, через все лазареты и госпиталя протащил эту страсть господнюю. Уж очень мне нравилась лютость немецкой придумки. Всё в труху и на мелкие клочки разносила, в дребезги и пополам. Нужная, при нынешних властях и порядках, вещь. В ночной темноте, потихоньку хоронясь, спрятал её в ямке под свиным корытом, стоящим рядом с катухом, и пыльцой присыпал. Считай, почти что под рукой будет.
       Взяв обмылок и рядно, сходил скупался на речке. Вода в речке была тёплой и выходить из неё не хотелось. Подходя к хате, прислушался к ночным звукам. Вроде угомонились и спят постылые постояльцы. Тёплый воздух был напоен запахом летних трав и радовал душу. В хате душно не было, окна в распах. Пахло лишь чабрецом и полынью. Сняв черевики и скинув порты, посунулся под тёплый бок к Натахе. Жена не спала, с тревогой дожидаясь меня. Сколько таких вот как эта тревожных ночей она пережила за последние годы, не счесть. Бедная ты моя, бедная. То за меня боялась, пока мы германцу хрип ломали. Потом за детей, а сейчас за всех нас сразу. В церкви, по святым праздникам, иступлено поклоны бьёт. Всё Богородицу просит нас защитить. И в хате мимо красного угла креста на лоб не положив не проходит. Рядом с её тёплым, пахнущим свежим хлебом и парным молоком, телом было спокойно и уютно. Именно по этому теплу и запаху, по-волчьи и до зубовного скрежету, тосковал, будучи на фронте. Она прижалась ко мне мягкой грудью, как бы ища заступа, уткнулась носом в мою шею и притихла. В хате поселилось тревожное ожидание чего-то страшного. Дай бог дожить до утра.
       Но до утра мы не дожили. Истошный женский крик выбросил меня из постели и, ухватив стоящий у косяка топор, я уже стоял на пороге своей хаты. Так, наверное, мои пращуры татар встречали. Сзади на меня, спросонья, грудью ткнулась жена. Её всю трясло, она всхлипывая руками тянула к горлу ворот своей ночной рубахи. ,,Замолчь, дурында!,, -рявкнул я в сердцах на бабу. А сам с облегчёнием понял, что не дочкин голос стал причиной ночного сполоха. Рука, сжимавшая топор, обмякла, а второй рукой я прижал Натаху к себе. Та же невидящими глазами смотрела во тьму ночи. А там, в становище у нехристей, сполохом силился шум и перебранка. Сухо треснул пистолетный выстрел. Опять раздались истошные крики и опять пистолетный выстрел. А вот теперь рявкнул ,,маузер,,. Серьёзная это машинка и после её выстрела пуля фунт мяса из спины вырывает. Теперь у них там всё разом стихло и лишь тоскливый, полный безнадёжности мужской крик медленно замирал в наступающей ночной тишине. Мужской ор и бабьи взвизгивания опять зазвучали громче. Потом резко оборвалось и в ночь чётко прозвучал срывающийся, как визг снаряда на излёте, захлёбывающийся голос: ,,Ну, суки красножопые, всех разом покончаю!,, Жахнуло так, что взрывной волной нас всех осыпало землёй и затолкнуло в хату. Благо мы держались друг за друга и потому не попадали. Сам слышал, как пара осколков звучно чавкнули в стену хаты. Пронеси господи. На базу надрывно кричал смертельно раненый, а остальных слыхать не было. Сзади прошамкал беззубым ртом дед: ,,Васятко, кажись я в штаны пёрднул с мякушкой,, Да я сам от неожиданного взрыва чуть не в штаны не наделал, благо вида не подал. Бабы молчали, а малый, из-за своего дурного любопытства, пробовал вылезти наперёд меня, чтобы увидеть происходящее на базу. И сразу ухватил от меня по загривку затрещину. Сам же мороковал, а не моя ли ручная германская бомба ахнула. Дак, кто её найти мог? Уж не молодой ли ухарь-кобелина? Что же на белом свете деется. Спрятать ничего нельзя.
       Мои домашние опять же толпились у меня за спиной, что делало меня, калеку, в своей ответственности за них вдвое сильней. Дед хрипло каркнул из-за спины: ,,Могёть свитло засветить?,, На что я резко шепотом ответил: ,,Батяня, я тебе в глаз щас засвечу. Что, пулю-дуру в башку седую хошь словить? В сей момент приласкает,, И для убедительности покачал перед дедовым носом своим пудовым кулаком. Дед, который в другое время за такое непочтение к старшим разорался угрозами и карами господними, сейчас виновато смолчал. ,,Дашутка, а ну сведи мать до горницы,, - приказал я дочери, стараясь таким образом огородить своих дрожащих с переляку баб от витающей в ночном воздухе напасти. Сын повёл деда подмывать в потёмках свой конфуз. Не дай бог, зараз комунары опять палить начнут. С них безбожников станется. Высокий женский голос со всхлипами начал причитать, а мужики тоже разом загомонились. Они там вздули огонь в костре и, стало видно, что только двое бестолково топчутся у костра, а остальные лежат. Ну и пусть их, не след к ним встревать.
       В хате, позакрыв все окна и проверив домашних, опять забрался в постель к Натахе. Та судорожно обняла меня, как будто я могу куда исчезнуть, и сильно прижалась ко мне. Именно в такие тревожные моменты жизни понимаешь, почему в Святом Писании написано, что она моя половина и что она должна ко мне прилипнуть. Несвойственная нежность образовалось в моём сердце. Стало до боли обидно за нашу собачью жизнь, жди когда приедет очередной кровосос-комиссар и ограбит, споганит твою бабу, а тебя пристрелют ни за понюх табака, и даже не прикопают. А если и не пристрелят, то без реквизированного у тебя зерна, к весне и так с голоду подохнешь. Осторожно взяв двумя руками Наташкину голову, поцеловал её в мокрые и солёные от слёз губы. Она заплакала ещё горше и принялась целовать моё щетинистое обветренное лицо, прижимаясь ко мне так, словно хотела раствориться во мне до капельки.
       Заснуть мне в эту ночь так и не пришлось. То, Натаха из меня соки выжимала, то, буквально часу не минуло, как в окно условленно заскребли. Ну, это конечно кум. В другое время я его бы обматюгал. А ныне сразу кинулся к оконцу и тихо растворил его. Старый кум рыбкой скользнул через окно в горницу и, перекрестясь в потьмах на красный угол, начал интересоваться пальбой и нашим здоровьем. Когда он узнал, что перестрелялись коммуняки, то горько жалел о том, что они все, собаки бешеные, не поубивали друг друга. Оказывается, услыхав выстрелы и взрыв, он с сыном, который сейчас стерёг их коней в балке, рванул ко мне на подмогу. Благо ночь тихая и слыхать далече. Натаха, из кровати, тоже голос подала, благодаря родственника за заботу. Кум, пообещав по утру наведаться и присмотреть за моими постояльцами, опять рыбкой сиганул в окно и был таков. Хоть и староват, а ещё крепок старый хрен. Он за джигитовку и рубку лозы на смотру от самого царя Александра-батюшки, которого Миротворцем в народе кликали, призы за отчаянную вольтижировку из рук в руки получал. Голыми руками его ни почём не взять. Разведчиком и в японскую компанию и в германскую был. И если живым в той кровище остался, то знать или в обозе третьего разряду при полевой кухне мослы глодал, или ему сам чёрт не брат. А он такой, что и у рогатого анчутки махорки на самокрутку скрадёт, тот и не заметит.
       Это утро, хотя и солнце взошло, выдалось серым и безрадостным. Мы с сыном к гостям, чтоб им неладно было, не приближались, а давали нашей скотине. Потом, под моим присмотром, Натаха подоила корову. Ихния девка, увидев у жены подойник, попросила кружку молока для хворого главаря. Наливая в подставленную кружку молоко, я сразу заприметил завёрнутые в рогожу два тела на телеге. Ещё двое лежали живые в тенёчке под телегой. Куда они ещё одного поховали? Не понять, а спрашивать не стал. По лицу девки тянулась глубокая свежая царапина и правая рука выше локтя белым платом перетянута. Плат же испятнан проступившей рудой. У кострища от взрыва землю на дюжину вершков сковырнуло и вокруг разбросало. Среди приезжих не наблюдалось молодого ухаря, ходившего петухом по моему базу. Видать ночью этот ухарь девке под юбку полез и вышла у них круговерть со смертушкой. Успокоила ночью его девка на веки вечные. Но не моё это конечно дело. По мне скорее бы съезжали гостёчки незваные.
       Где-то через час, телега с зерном, мёртвыми и живыми выехала с моего база. Девка уезжала о двуконь. Правил телегой уже другой ездовой. Осёдланные лошади, отмахиваясь хвостами от оводов, шли на привязи за телегой. То, что ихний главный живым остался, знал точно. Вишь, как девка над одним из лежащих из седла клонится. Ровно клушка над цыплёнком бьётся, вся озабоченная.
       Только эти анчутки с базу съехали, а я к свиному корыту. Нетути моей бомбы. Ну, вражина, ну полозучий сукин кот. И когда исхитрился углядеть мою захоронку? Ближе к полудню, когда я засыпал воронку, оставшимся от продотрядовцев, мусором и засобирался поснедать, нагрянули конные чекисты из ЧОНа. С десяток всадников в кожанах и на строевых лошадях. Что сразу в глаза глянулось, лошади породистые и ухоженные. Никак они чей-то конезавод разграбили. Элитного скакуна за версту видать. Такие раньше всё больше под офицериками на гипподромах и на манежах вытанцовывали. Ровно лебеди, а не кони.
       Приосев всем телом, сгорбился и отклячил покалеченную ногу, стараясь выглядеть поубоже, стал ждать лиха от оружных конников. Командиром у них был молодой с наглой, от безнаказанности, мордой. Он то и начал ко мне с допросами приставать. Кто был? Что ночью случилось? Где прячется дезертировавший молодой ухарь? Я спокойно ответствовал и видел, что чекист и так всё сам знает. Вот только новость об ухаре меня удивила. То-то одного человека в той компании не хватало. Знать где-то здесь вражина прячется. Это плохо. Начнут рыскать по окрестностям, мою худобу схороненную в плавнях найдут. Заканчивая расспросы, командир сказал, что мне повезло убогому. Во-первых, они телегу с побитыми встретили и те плохого о нас не сказывали. А во-вторых, будь я здоров он меня, контру-козачишку, в моём дворе и повесил бы. А для моего большего огорчения и сугреву его молодого организму, для начала на моих глазах жену с дочкой обрюхатил. Мне тогда в петле веселей было бы висеть. А что бы я не скучал, рядом деда, царепоклонника посулил повесить. И весело ржал после каждой своей шутки, выставляя на показ крупные, как кукурузные зёрна, жёлтые зубы. Остальные дружно ему вторили. Молодые, здоровые, сытые, вот и куражились над слабым козаком-калекой. Куга зелёная. Я, наливался лютой ненавистью и как мог, давил в себе растущую обиду. Не будь за моей спиной жены и детей, порвал бы его голыми руками, зоб ему вырвал бы, пикнуть не успел. И товарищи его заступиться не успели бы. Потом-то конечно шашками натешились махать. Но это потом, когда их сопливый командир, с посиневшим лицом издыхая, пылью давился. А будь со мной моя сабля, от маковки до самого гузна с одного удара располовинил бы аспида. Нонешние такому удару не учены. Больше на наган у них вся надёжа.
       Наконец, посоветовав мне по доброму сразу сообщить о появлении дезертировавшего продотрядовца, и эти съехали со двора. Подойдя к хате, устало сел на ступеньку крыльца. Тут же появилась испуганная Натаха с кружкой молока для меня. Я медленно пил молоко и с ним в меня вливалась такая жуткая ярость на самого себя, на свою, трясущуюся овечьим хвостом, жизнь и тех байстрюков, что куражились надо мной. Жена жалеючи заглядывала в мои невидящие от обиды глаза и тихо гладила меня по плечу. Горлинка ты моя. Как мне без тебя будет плохо. Но не след козаку нежности и турусы разводить, да лицо терять. Хорошо бабам, они терпеливые. Всю жизнь терпят. От мужа, родин, детей, работы и мало ли что на их плечи ложится. А вот я устал терпеть. Что-то лопнуло у меня в сердце, и я готов был на безрассудство. Сутулясь, даже не поснедав, пошёл на сеновал и забылся там в неспокойном тяжёлом сне.
       Проснулся тяжело от того, что встревоженный сын теребил меня за рукав и молча показывал на опушку леса. Липкий пот от дневного жара и сна мешал рассмотреть что там, в леске, пряталось. За деревьями просматривался хоронящийся всадник. Да это же мой кум-односум. Видимо что серьёзное случилось, раз к дому нейдёт. Скоро, неспешно зайдя в глубь леска, говорил с кумом о деле. Оказывается он отловил подраненного продотрядовца и тот связанный лежит на островке в рыбацком шалаше. А чекисты, разыскивая беглеца, нашли-таки наших схороненных бычков и, зарезав одного из них и достав дармовой самогонки, собираются заночевать недалече, у реки. Кум предлагал снищать их всех, а виновником подсунуть дурня-ухаря. Дело стоящее. Мне задумка кума очень даже понравилась. Ох, как понравилась, ажнакоть внутри взыграло. Видно из-за бычка моего убиенного. О месте встречи после заката и о том, как оставить в неведении домашних договорились тут же.
       Дома ко мне пристал тесть. Как, мол, такая маленькая бомба так могла рвануть, что он обмишурился. Янычаров турецких в Болгарии воевал, чеченов по Кавказу гонял и ни чего такого с ним не случалось. Но мне было не до дедова гугнения об обосранных ночью портках. Жена в который раз позвала за стол. Ведь из-за заведённого порядка без меня за стол домашние не садились. За столом ели молча. Лишь дед порывался опять завести разговор о бомбе. Видать деду она дюже понравилась. Но разговоры за столом претили порядку, и дед утих. После еды помог жене наносить воды и до вечера вычистил хлев. Мимоходом готовил на ночь себе зброю. Мягкие ичиги, узкие шальвары и гимнастёрку чёрной ткани, ремень с петельками для ножей и пистолета. Пачку нюхательного табака, умыкнутую у деда. И пара длинных мешков из плотного холста. Ближе к вечеру сообщил жене, что собираюсь на рыбалку в ночь. Мол, давно сомятинки не едали. Но бабу не обманешь, у неё сердце вещун. Родные синие глаза сразу стали в пол лица и заполнились слезами. Да когда же это всё кончится, когда моя Наташка перестанет слёзы лить? Я, глянул на скуксившуюся славицу-дочку Дашутку, крякнув с досады, резко повернулся и вышел из хаты вон. Свиснув балбеса Ромку, стал давать ему наказ, что надоть сделать по хозяйству если что. Мальчонка, жизнью струганный, давно мог сам с ним управляться и без меня. В это пропахшее кровью время наши сыновья рано начинают взрослеть. Самое главное сынок, не давай бабам воли, шугай их работой. Чуть рассупонишь и в их слезах и соплях утонешь, поучал я его. И с дедом построже. Он старый и без строгости дурить начнёт. Но всё это если я не вернусь. В этот вечер я первый раз его поцеловал, на прощанье. Горло у меня сдавило так, что продыху не стало и глаз защипало. Я окинул взглядом подворье и не нашёл своих недоделок. Всё справно.
       Лес встретил меня тёплой вечерней тишиной. Мягкие подошвы ичигов мягко ступали по траве, ни один сучок не треснет. А вот и мой схорон. В земле, под прелым стволом карагача дожидался своего часа кавалерийский карабин, патроны к нему, кавказский червлёный кинжал, охотничий нож и бельгийский пистолет. Всё это быстро было тут же закреплено на зброю. Так же тихо, стелящим шагом, я направился на встречу со станичником. У реки скоротил шаг, стараясь ступать как можно скрытней. На берегу Медведицы, разведя костёр, харчили моего бычка и гулеванили чекисты. А недалече от них маялась пара часовых. Теперь я полз на животе. Это меня батяня научил ползать так, как ползают абреки с ослобонившими руками. На одних мышцах живота. Хоть и медленно, но зато тихо и оружие всегда настороже. Из куста, что справа, котом мявкнул козодой. Ну, кто кроме кума может так козодоем кричать? Вот я под кустом рядом с кумом и его сыном. Я тихо здороваюсь с ним. Сын кума, крепкий молодой парубок. И сдаётся мне, что по нему Дашутка сохнет, не за зря всё губы укусами раззадоривает и щёки свеклой краснит. Да и он, кажись, в её сторону глядит. Что ж, дело молодое, лишь бы баловства не было. Да и кум про присоху его эту знает и в жменю, старый хрен, помалкивает. Ох, ракалы. Тут же под кустом лежал спеленатый с кляпом во рту ухарь-дезертир. Зарядить бы ему в ухо за старую обиду, да недосуг. Придёт и его черёд. Кум наскоро и доходчиво разъяснил мне свою задумку. Такую, только козак придумать и могёт. Ох, и жоха мой кум. И овцы будут целы, и нехристи волки сыты будут. Что ж, будем ждать, когда эти выкресты нажрутся моей телятины, вволю напьются реквизированной самогонки и забудутся в пьяном сне.
       Ночное бархатное небо всё усеяно звёздами. От речки несёт прохладой, а со стороны поля запахом нагретых солнцем трав. Сверчок взялся турчать под ухо. Где-то всхрапнула лошадь, а вот на плёсе взыграла рыба и совсем рядом заухал сыч. Если бы не пьяные песни чекистов, орущих свои сатанинские песни, благодать стояла, душа радовалась. Ни в Германии, ни в Польше такой благодать я не видел. Там даже бабы все какие-то тощие и лядящие. А баба без живота, она, что хата без уюта. Тут же вспомнилась своя хата. Натаха сейчас в тревоге не спит, вся извелась, сердешная, вслушиваясь в тишину ночи. И мальчонка поди не спит, тоже тишину сторожит. А вдруг его батяня в немощи приползёт, тут то он ему и подмогнёт. А ещё вспомнилось изголения чекистов. Повесить меня удумали, антихристы. Баб моих обрюхатить вздумали, волчья сыть. Дневная обида гадюкой ворохнулась под сердцем и разрастаясь уже не уходила. Если волк глянул в овчарню, овец там не будет. Серый всех перетаскает. Если эти выродки глаз положили на мой двор, быть там беде. Жизнь положу, но своих домашних в обиду не дам. С досады саданул связанного гада кулаком в бочину. Кулак у меня тяжеленный, что твой молот. Вишь, как заворочался, проняло аспида.
       Костёр догорал. Часовые, видя, что все их товарищи вместе с главарём спят в повал, спешно стали рвать зубами остатки печёного мяса и, не чокаясь, прихлёбывать из жестяных кружек остатки самогонки. А мы с кумом в это время засыпали в два мешка нюхательный табак вперемежку с мелко нарубленным самосадом. Его сын стерёг пленника и следил окрес. Рано ещё ему, молод душегубствовать. В бою или драке оно конечно со зла легче. Но не всякий тихую кровь перенесть может. Ещё раз проверили оружие. Хорошо ли выходит из ножен кинжал, на месте ли пистолет, не болтается ли что не закреплённое и подвязанное на одёже. Потом перекрестились и пробормотали молитву. Чай супротив безбожников идём. Меня, как и всегда перед боем начал бить нервенный мандраж.
       Две тёмные фигуры тенями скользнули в сторону костра и растворились в ночной тьме. На голову часового нежданно и споро был накинут, и продёрнут до колен, мешок с табаком. Таким козацким макаром ещё мои деды пленных прежде добывали. Тот, спеленатый мешком, табачка вдохнул и заперхавшись, дышать дальше не смог. Он даже крикнуть не успел. Так и рухнул на землю, заботливо поддерживаемый мною. Дёргался часовой не долго и вскоре затих. Я затаился и прислушался, боясь сполоха. Из тьмы прилетело мявканье козодоя. Ну, бог в помощь, с почином. Поди четыре года после германской греха смертного на душу не брал. У границы, освещаемой догорающим костром, из темноты появился кум и неслышно скользнул к спящим чекистам. С другой стороны к ним двинулся я. Зажать спящему рот и полоснуть, острым, как бритва, кинжалом по горлу, дело плёвое. На фронте помнится раз в разведке, втроём роту немецких сапёров вырезали. Потом надо лишь, навалившись, придержать дергающиеся в смертельной судороге ноги. Крикнуть с разрезанным горлом он уже не крикнет. А вот ногами может шуму наделать и всех перебудить. Я прильнул всем телом только к третьему дергунчику, а кум, сделав всю работу, пеленал мычащего главаря волчьей шайки. В сполохах костра он был похож на забойщика скотины, весь в крови и тихо по-волчьи рычал горлом. Даже зубы в темноте по-волчьи скалил. Наверное, я не лучше кума глянулся спеленатому, с кляпом во рту, обезумевшему и тверёзому от страха главарю. Кум, глаза которого горели дьявольским огнём, с издевкой поинтересовался у него, зачем тот хотел снасильничать его родственницу. Затем своим кинжалом, кровеня ему порезами раздвинутые ноги, распанахал обмочённые со страху галифе и, ухватив левой рукой за мокрую мошонку, обкорнал под корень все его мужские причиндалы. Скомканный ошманделок, вытащив кляп, он запихал в отверзший в безголосом крике рот с крупными зубами и пропихнул окровавленным пальцем глубоко гадёнышу в глотку. Не дожидаясь, когда поперхнувшийся своими яйцами, бахвал-насильник задохнётся, кум распеленал его. Выгибаясь дугой и пробуя вздохнуть, тот суча ногами катался по донской земле, поганя её своей чёрной кровью. Сам жизни сколь отбирал, а вот так, у связанного и беспомощного, как это делал мой кум я смог бы только в сердцах. Хотелось закрыть глаза и отвернуться. В это время сын кума тащил к костру связанного дезертира. А кум уже, наскоро протерев руки от крови, барахолил сидоры и седельные сумы убитых. А коммунары-то оказались не без греха. У каждого в укромном уголке сидора хоронилось золотишко. Да и денег было не мало. Я начал проверять у них всех карманы и пояса. И здесь было позаначено золотишко. Не думаю, что они его по прибытию в уезд своей власти сдавали. Для себя награбили, из ушей у баб живьём, наверное, эти серёжки драли, ироды, да и живы ли бывшие хозяева этого добра. Им, поди, вороны под плетнём давно глаза доклёвывают, или сейчас на перекладине висят сердешные, стараясь дотянуться мёртвыми пальцами ног до земли матушки.
       Всё ценное, в том числе и оружие получше, сваливаем в мешки и грузим на своих лошадей. А кум тем временем изощряется. Выхолощенному насильнику в руку он вкладывает его револьвер, а в его мёртвый глаз с размаху загоняет немецкий штык-нож дезертира. Связанному дезертиру, из зажатого мертвецом револьвера стреляет в голову. А когда тот приласканный пулей затихает, снимает с него верёвки и укладывает его на насильника и зажимает его мёртвой рукой рукоять воткнутого в глазницу штык-ножа с приметной ручкой. Чем не борьба меж двух супротивников. Один измордовал другого, за что тот его перед смертью пристрелил. А перед этим дезертир, которого чекисты всё же отловили, их всех и порешил сгоряча. Ихнеи кони конечно сбёгли незнамо куда. Понаедут красные каратели со своим революционным гневом. А кого карать? Злыдень-то, скурвившийся, вот он. Команду душегубов всю напрочь один порешил. Штык-нож свой приметный в глаз вожаку засобачил по самую рукоять, а перед этим его собственными яйцами накормил, злобу вымещая. Оставшиеся в живых продотрядчики штык-нож ухаря враз опознают. Так и уедут красные душегубы несолоно хлебамши.
       Стараясь не оставлять следов, отвязав от дерева чужих лошадей, тихо уходим. От нас пахнет свежей кровью, и если обученные строевые кони кума идут спокойны, то чужих лошадей он страшно беспокоит. Они прядут ушами и пробуют вырваться. В первом же лесочке кум и я разделись донага и окровавленную одёжку свалили в один мешок. Его потом зароем на болоте. Чужих лошадей сын кума угонит в соседний уезд и продаст проезжим цыганам. Такие элитные лошади дорого стоят. Кум даёт мне смену одежды, которую я, окунувшись в речку с головой, тут же одеваю на мокрое тело. Разделив добычу на три доли, сват, по донскому обычаю, предлагает мне любую из них. Я прошу сына кума, отвернувшись, указать на ту, какая ему глянется. Хоть и нет жадности в сердце, но так будет честно. После этого мы прощаемся и расходимся в разные стороны.
Оружие и свою часть добычи я прячу под гниющим карагачом. Золотишко пойдёт дочке на приданное, оружие в хозяйстве во все времена сгодится, ну а деньжата не дадут зимой семье сдохнуть от голода. Уложив всё оружие, достаю свою бесценную саблю, которая от деда досталась. Я с ней всю войну прошёл, не подвела. Заместо жены на фронте мне была. С самого Царицына, с паровозного депо мне один хуторянин смазки колёсной привёз. В ней и храню семейную реликвию. Смалец-то он со временем заванивается, а эта склизь нет. Настоящая дамасская сталь, по лезвию узоры вьются диковинные. Сколько жизней оборвала, спасая меня и моих предков, и ни разу не подвела. Ни одной зазубринки по острию. Вокруг пояса дугой согни, а её хоть бы хны. Погладив эфес, снова отправляю её в ножны и со вздохом сожаления прячу в схорон. Когда ещё свидимся? Ночная темень начинает сереть, когда я тихо переступил порог хаты. Все четверо сидели за столом и тревожно смотрели на меня. Что за весть принёс их кормилец?
       ,,Чего расселись, полуношники? А ну марш досыпать, пока за нагайку не взялся. Днём дел не в проворот, а они сумерничать удумали. А ты мать, в момент спроворь-ка мне баньку. После рыбалки и помыться не грех,, - громко и, как ни в чём не бывало, рявкнул я своим домашним и они с облегчением вздохнули. Ну и пусть рыбак сегодня, забыв в сарае снасти, без рыбы пришёл. Не это главное. Главное он спокоен и беззлобно ругается, значит, лихо мимо прошло, значит, будем жить дальше. Посветлевшая лицом Натаха, зарумянившись, уже метнулась к баньке, на ходу озорно и молодо стрельнув в меня счастливыми глазами. Ох, спорчу я бабу добром, ох спорчу-избалую. До германской слегка поколачивал. А после возвращения с войны, ни разу её не поучил, хотя мой тесть и не одобряет этого. В родителев день вечно пеняет мне моим упущением и жалостью к его дочери. Мол, не бить бабу, добра от неё не видать. А что поделать-то? Не поднимается у меня на неё рука, да и за что её бить? Всё что по хозяйству надо, сполняет. Вона, без меня детишек сберегла. При такой страшной жизни люба мне моя вторая половинка.